НА ПЕРЕВАЛЕ ИЛИ СУДЬБЫ НЕПОКОРНЫХ

Протест Наследство отца Лаврентий и Курьер (последняя встреча) Они соединились Кавказская идиллия Эздел - цемент мужского общества Хасан Шишханов Надписи на скалах Протест 1944 год. «Генеральному секретару ЦК ВКП(б), Председателю Государственного комитета Обороны т. Сталину И.В. Председателю Президиума Верховного Совета СССР т. Калинину М.И. от военкома Гражданской войны на Северном Кавказе, писателя Костерина Алексея Евграфовича Товарищи! До глубины души возмущен выселением чеченцев и ингушей из родных долин и ущелий, воспринял это, как личную трагедию. Какое народное бедствие! Не могу назвать меры нашей власти по отношению к этим героическим народам иначе, как преступление государственного масштаба, нарушением подлинной ленинской национальной политики. Как могли Вы, Иосиф Виссарионович, и Вы, Михаил Иванович, будучи коммунистами, подписывать такие указы?..» – Товарищ Берия, ты знаешь, что Нам прислал некий Костерин? – Знаю, товарищ Сталин. Я получил эту писульку лично. – Да? – Да, товарищ Сталин. Он разослал во все органы верховной власти по одному экземпляру. Мы изъяли эти экземпляры, они в моей папке все. – На этот раз ты поступил умно. Лаврентий, что ты намерен с ним сделать? – Я решил посоветоваться с Вами товарищ Сталин. Вождь прошелся по кабинету несколько раз, нервно подергивая левым плечом. – Какой наглец!! Как он смеет указывать самому Генеральному секретарю ЦК ВКП(б), вождю мирового пролетариата, какие народы нам надлежит гладить по шерсти, а какие против, и какие народы вести под красными знаменами к светлой мечте человечества – Коммунизму? Откуда такие берутся, Лаврентий? – Не знаю, Иосиф Виссарионович. Мы уж как только не просеивали эту интеллигенцию... – Плохо просеиваете, товарищ Берия, Ваше сито работает урывками, а должно работать постоянно, чтобы ни одно инородное зерно не попало в чистые закрома социализма. И что ты с ним сделаешь, Лаврентий? – Расстреляю, товарищ Сталин. Вождь задумался, прикурил трубку и снова прошелся по кабинету. – Нет, расстрел для него слишком легкое наказание. Такие смерти не боятся. Покажи ему, Лаврентий, где у нас раки зимуют. – Тюрьма, лагерь, ссылка? На всю катушку? Вождь вытряхнул пепел из трубки, повернулся к Берии. – Пожалуй, Лаврентий, это наказание соизмеримо с наглостью его поступка. Костерин получил всю «катушку». Прошло тринадцать лет. 1957 год. Изгнанники возвращались на родину, а Костерик после тюрьмы, лагерей и т.д. возвращался туда, где до 1944 года была ЧИАССР. «Первому Секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву от военкома Гражданской войны на Северном Кавказе, писателя Костерина Алексея Евграфовича Дорогой Никита Сергеевич! Бывшая Терская область, особенно районы нынешней Чечено-Ингушской республики мне хорошо известны и особенно дороги потому, что здесь я принимал активное участие в первые годы борьбы за Советскую власть. Именно в те годы я узнал и полюбил чеченцев и ингушей, с которыми пришлось делить горечь поражений и гордость побед. ................................................................................................ О том, что испытали чеченцы и ингуши при выселении и ссылке рассказать не имеет смысла... Меня поразила мало потускневшая обида, которую до сих пор переживают и ощущают чеченцы и ингуши за те оскорбления и за те физические лишения, которые они перенесли в годы ссылки. ................................................................................................ Как же идет возвращение изгнанников, реабилитация оскорбленных народов?.. Эту подготовку начали с передвижения воинских частей в те районы, куда приезжали изгнанники. Я же должен отметить, что возвращающиеся чеченцы и ингуши у всякого непредубежденного человека вызывают чувство глубокого уважения к ним. Их любовь к родным местам – землям, долинам, ущельям – может служить прекрасным образцом любви к своей родине, к истории своего народа, к своим памятникам и могилам. Многие возвращающиеся везут кости умерших в изгнании родственников, чтобы похоронить их в родной земле. По приезду мужчины и женщины становятся на колени и целуют родную землю, вознося молитвы за тех, кто разрешил им вернуться к могилам предков...» Костерина хоронили в Москве на Новодевичьем кладбище. Чеченский писатель Халид Ошаев над могилой друга произнес такие слова: – Здесь, в России, тебе памятника не поставят; но наступит день – чеченцы и ингуши поставят тебе золотой памятник у себя на Родине. Золотого памятника по сей день нет, ибо чеченцам и ингушам, народам роковой судьбы, было не до возведения рукотворных памятников, но память о честных, справедливых и мужественных людях хранят в своем сердце, а это лучше золота. Наследство отца Нюрка бросила тяпку и во весь дух побежала на край поля. – Деда, чего они? Глянь! Там росла молодая дикая черешня, а в ее густой тени стояла колыбелька. Двое странных мужчин смотрели то на малыша, сопевшего во сне, то на бегущую мать. Старик побежал тоже. – Вы кто? Вам чего? – Нюрка загородила собой колыбель. – Тебя зовут Нюркой Смальцовой? – Нюркой, а что? – А это, – мужчина кивнул на малыша, – сын Лешки? – Ну, сын... – она начала догадываться. – Лешкин... Холодом дохнуло по нутру юной женщины. Мужчина неторопливо достал из-за пазухи пуховой башлык. Он развернул его, а внутри – кинжал с поясом. Башлык он повесил на дужку колыбели, кинжал с поясом положил рядом с малышом. – Как зовут сына? – Андрюша. – Андрей, мы выполнили предсмертную просьбу твоего отца. Дай Бог, чтобы ты вырос такой же честный и добрый, как он, но да будет твоя жизнь мирной. Они повернулись и пошли. Тут в спину им кинжалом ударил женский плач. Оба вздрогнули, как от резкой боли и заторопились – Они тебя обидели? – дед ничего не понимал. Нюрка упала на колени перед люлькой, обхватила сына и запричитала: – Сиротиночка ты моя... Лаврентий и Курьер (последняя встреча) Его вели на суд трое: два полковника по бокам и генерал сзади. У конвоя – пистолеты в руках. Откуда ни возьмись навстречу Курьер. Душа Лаврентия оживилась надеждой: – Вы видите? Вы знаете уже?.. Вы пришли меня спасти?.. Вся процессия остановилась, как по немой команде. «Значит, он в силе, как прежде... Как всегда! Они встали, как он подошел!» – Вы пришли спасти меня! Правда? Мы тогда говорили... – Эх, Лаврушка-Иудушка! Дурачок грузинский! Иссяк ты, вышел весь, кончился. Теперь-то понял, небось, в чем твоя особая миссия? А? бумажка ты, которой подтираются, всего-навсего. Ну, подтерлись мы тобой. Воняешь теперь! Куда более годишься? В расход! В расход! Вот ищем других дурачков в замену тебя с Йоськой, однако туговато нынче с дурачками стало... Найдем! Найдем! – свято место пусто не бывает. Он пошел прочь, шаркая ногами. – Почему стоим? Вперед! – скомандовал генерал. – Постойте же... – рванулся, было, Лаврентий, но два дюжих полковника поволокли его. – Строил же я эту Империю, будь она неладна!.. Себя не жалел и других не жалел... Но она не складывается никак. Будь она проклята!.. Они соединились На Новогодний праздник 1944 года Анна приехала в Базоркино. Родственники посчитали, что она решила провести свободные два дня у свекра, тем более что в городе у нее других родственников и нет. Брат в Армии, пока еще, слава Богу, жив и здоров, хотя дважды был ранен, но не тяжело. Анна подобрала момент, когда в комнате кроме свекра и нее никого не было, поставила себе стул рядом и села – такое право она получила от Солта, после случая в горах несколько лет тому назад. – Воти, слушай меня. Я скажу тебе, что уже точно знаю: ингушей будут отсюда всех выселять в Казахстан и Среднюю Азию, всех до единого. Я работаю в госпитале. Наш начальник очень хорошо ко мне относится. А у него большие связи среди военных... – Дочка, такие слухи здесь тоже ходят, но наш мулла, очень правдивый человек, на пятничном молебне поклялся Кораном, что это неправда, эти слухи распространяют плохие люди. Я верю мулле. Клятва на Коране... – Воти, ингуши – простые, доверчивые люди. А муллы тоже ингуши. Им говорят – они верят. Их обманывают, клянясь Кораном, те, кто в Коран не верят. Воти, наш народ отсюда переселят. Это будет скоро, скоро. В стране голод. Нужно заготовить продукты и предупредить родных. Я специально приехала. Теплую одежду купите. Воти, пожалуйста, послушайся меня, а то... – Ты, Анна, женщинам такое не говори: поднимется ай-вай. – Нет, Воти, я тебе сказала. Воти, ради Аллаха, поверь мне. Берия, Серов и Кобулов, самые большие начальники, почти постоянно находятся в Буро. Тайные совещания по ночам проводят. Отгуляв два дня по родственникам, Анна уехала в город. Солт задумался. Трудно поверить, что целый народ возьмут и переселят в далекую неведомую страну. Как это можно сделать? Не пешком же погонят, как во времена древних нашествий. А с народом, что станется, это же все равно, что взять дерево, вырвать с корнями и перенести на другое место. Разве оно там привьется? Но с другой стороны, от этой власти, которую сами и утвердили силой оружия и неисчислимых жертв, столько натерпелись за двадцать с лишним лет, столько зла перевидали... Без шума и паники старик вывез из гор копченые курдюки и несколько мешков вяленого мяса. Женщины нажарили три мешка кукурузы для толокна под предлогом – для пастухов отары. Купил мешок муки первого сорта и кое-какую теплую одежду. Родственники отнеслись халатно к словам Солта. Он, конечно, не говорил, кто его информировал. – Солт, болтовня это. Наши алимы тоже не верят. Ты знаешь больше, чем они? Этот День наступил. Мужчин повели на сборный пункт во двор соборной мечети. Тут им объявили волю Советского Правительства, а когда люди возмущенно зашумели, поверх голов дали несколько очередей из пулемета. – У нас есть приказ: стрелять при малейшем сопротивлении! Когда Солт вернулся к семье, машина была загружена. Женщины затолкали в кузов все, что, на их взгляд, было ценно: ковры, отрезы, праздничная одежда, посуда. Из еды – мешок муки, кувшин с молоком и круг сыра. Солт ругаться не стал, только буркнул себе под нос: – Поистине, женские мозги – куриные мозги. Он выбросил из кузова студебеккера сперва дорогие ковры, а потом все, без чего можно обойтись. Швейную машину сестры-вдовы оставил, чтобы не обидеть. Солт переговорил с командиром, всучил ему солидный куш денег, и солдаты за несколько минут загрузили в машину заготовленные загодя продукты. – Ты умный старик, – сказал командир, – там, куда вас везут – голод. Тряпок наживете. И холода жуткие там. Это спасло большую семью от неминуемой смерти, хотя один мешок с кукурузой у них украли ночью, когда их выгрузили на снег недалеко от станции Баталы. – Да будет это сахой*! – махнул рукой Солт. В апреле 1945 года Анна получила письмо из-под Акмолинска Казахской ССР. Она узнала почерк Саварбека. «Дорогая тетя Анна. Здравствуйте! Пишет Вам Савик. Вы нас еще не забыли? В нашей семье все живы и здоровы. Воти рассказал нам, как Вы приехали и говорили с ним о том, что должно случиться. Большое Вам спасибо! Живем мы в небольшом селе, всего тридцать четыре дома. Кругом степь. Это колхоз. Я на волах вожу сено. Другой работы здесь нет. Это место совсем-совсем не похоже на нашу землю, гор нет вообще, зимой очень холодно. Тетя Анна, если бы Вы знали, как много людей наших умерло от голода, холода и болезней. Умирали целыми семьями, так что еле успевали хоронить. Помните, девочку Макку с кудряшками, она всегда прибегала к Вам, когда приезжали, чтобы получить гостинцы? Помните? Нет теперь ни Макки, ни всей их большой семьи – двенадцать человек. Одиннадцать человек умерло, а старший брат сошел с ума. Тут такие дела. Старики говорят, что голод пошел на спад, теперь умирают меньше. Но мы все живы. Воти просит еще раз написать привет. До свидания!» Анна немедля собрала две посылки и отослала. * * * Солдат упорно разглядывал ее единственным глазом, а на лице непонятная улыбка. Правый, пустой по плечо, рукав был заткнут по пояс. Правая щека исковеркана шрамом от скулы до глазницы. Походная сумка висела через плечо. Он ее поставил на землю. – Солдат, Вам кого? – спросила Анна с порога. – Не узнаешь, сноха? – Боже мой! Кто ты? Гири! – она бросилась к деверю и разрыдалась у него на груди. – Да. Ничего. Меня действительно трудно узнать. Был целый человек, а теперь – полчеловека. – Где это тебя – в Берлине? – Нет, сноха, до Берлина я не дошел сорок километров. В деревушке одной. Из миномета. Мне кисть руки оторвало и глаз выбило. Пошла гангрена. Сперва по локоть отрезали, а потом по плечо... Но жив. – Ну и слава Богу, пошли в дом. – Тут наших вывезли... Я не знал, ехал домой. А в вагоне об этом меж собой осетины говорили. Я подслушал. Решил сперва к тебе зайти, а потом уж в Базоркино. – Не стоит в Базоркино. Тебя задержат и под конвоем отправят в Казахстан. Я знаю, где наши – они в Акмолинской области. Сын твой, Савик, догадался по прибытию на место написать. Мы переписываемся. Я даже посылочки высылаю. Все живы. Вот тебе и первая радость. Пошли в дом. Пошли. – А Саша как? – Пишет, что скоро демобилизуется. Дважды был ранен. – Я думал, что Родину защищаю, а я убийц моего народа защищал... – у него дрогнул голос. – Успокойся, Гири! Не надо об этом. На то воля Аллаха. – Да. Да. На самом пороге он вдруг остановился: – А он? – Спросил Гири шепотом. – Жив. – Мстит? – Да. – Бывает? – Да. Переступив через порог, он взглядом что-то искал. – Степан Лукъяныч, вышел куда?.. – Нет папы более. Умер он еще в сорок первом. Воти его и похоронил, все расходы на себя взял. Долго стоял Гири посередине комнаты, не решаясь сесть. Господи, как сильно изменился этот мир за эти года! Неделю провел Гири у Анны, отсыпался, досыта наедался нормальной домашней едой. Втайне он надеялся встретиться с буйным братом, но этого не случилось. Снабдила сноха деверя целым мешком харчей, дала денег на дорогу, купила билет и отправила к семье в Казахстан. По прибытию на место обещал сразу написать. Что он и сделал. В конце сорок шестого вернулся Саша, привез с собой жену-молдаванку. Оказывается, он целый год занимался перевозкой трофеев из Германии. Саша пил и очень много. На этой почве между супругами возникали скандалы, иногда доходящие до рукоприкладства, и Анна ничего с этим не могла поделать. Саша портился прямо на глазах. Наконец молдаванке надоело все это – уехала, не попрощавшись. Она написала с поезда: «Саша, прощай! У тебя уже есть одна жена – водка, зачем тебе вторая?» Саша стал пропадать неделями. Часто отсиживался в милиции за пьяные дебоши. Анны он боялся, никогда не отвечал дерзко на упреки. Однажды она безнадежно вздохнула: – На тебе, Саша, прекратился наш род. Теперь я рада, что папа не дожил до этих дней. – Сестренка, прости меня, я – кончился. Вроде я живой, а души моей уже нет. Война убила мою душу. Слабый я оказался. И она больше не сказала ему ни единого слова упрека – бесполезно, но любви сестринской к нему не теряла. Но и он держался определенной грани – сильно пьяный на глаза ей не попадался. * * * Эти четверо неожиданных гостей, не отходя от порога, рассматривали ее. Сердце у Анны дрогнуло. – Анна Левенцова? Жена Асламбека? – Я – Анна Левенцова, жена... Тот, что стоял в середине, видимо старший, кивнул головой, взял у молодого большой сверток, двинулся к столу: – Вот. Сердце обдало жутким холодом, но она удержалась на ногах: перед ней лежала бурка Асламбека, а внутри, вероятно, его вещи. Таков обычай кавказских воинов. – Убили? – Да, – кивнули они все разом головой. – Вы из отряда Хучбарова? – Нет, мы все одинокие волки, но этот бой решили дать вместе, а тамадой избрали его. Под Балтами. Мы их там навалили. Но вот... – Он мучился? – Нет. Пуля сразила его насмерть. Успел сказать: «Передайте ей... Я Аллах!» – и все. – А тело? – Мы захоронили. – Можете сказать мне – где? – Можем. На старом кладбище Гаракха. Мы пробрались ночью. Там сейчас живут грузины. – А как я узнаю точно его могилу. – На самом углу восточной стороны. Мы поставили низкий, незаметный деревянный чурт. Вырезали две русские буквы: А и Э. – Спасибо вам. Абреки повернулись, чтобы уходить, но старший произнес: – Такая наша судьба, сестра: сегодня – он, завтра – мы. Они ушли. Анна развернула бурку. Барашковая шапка, белая черкеска, пуховый башлык, подарок Анны, кинжал с поясом. Анна долго разглядывала эти дорогие для нее вещи, а потом собрала снова все в бурку, обняла, как живого человека, и повалилась на постель. – Лев-Асламбек! Милый, отважный и неукротимый мой рыцарь! Как же так? Разве так может быть, без тебя? Ее тихий плач с причитаниями продолжались до предрассветного часа. Тут Господь сжалился над ней – напустил на нее глубокий сон. Саша стоял и утирал рукавом слезы. – Сестренка, убили-таки? – Убили, Саша, убили. Саша сел на стул и зарыдал. Целую неделю он не взял и капли спиртного в рот, и неотлучно был дома, возле нее. За это она осталась благодарна ему на всю жизнь. А потом он снова пропал надолго. * * * В сорок девятом году Анна собралась и съездила в Казахстан. Гостила целый месяц, но привезла в душе печаль – свекра Солта не было в живых. Эльбускиевы, оставшиеся в живых, вернулись на Родину в пятьдесят восьмом. Саварбек был женат и имел двоих детей. Грузины покинули горные ингушские аулы и ушли к себе домой. Анна с Гири поехали в Гарак, нашли это кладбище и одинокую незаметную могилу на восточном углу. Действительно, у изголовья торчал деревянный чурт – кусок доски. Гири расшатал его и вытянул из земли. Оба отчетливо увидели две вырезанные буквы: А и Э. Женщина так обрадовалась, как будто встретила живого: – Асламбек Эльбускиев! Гири, а рядом свободное место. Здесь уложите меня. Подошел сторож, хранитель кладбищенского инвентаря, блюститель порядка. Он осведомился, кто они. Гири передал ему слова Анны и что она мусульманка. – Это похвально, что жена хочет лежать около мужа, я буду сохранять это место. Но она совсем молодая и красивая – ей рано умирать. * * * Ровно, одинаково, бесстрастно текли ее дни, словно тихая река в поле: ни печалей, ни радостей, ни надежд, как говорят русские: день и ночь – сутки прочь. Анна жила прошлым, будущего не было. Она, забывшись, часами простаивала у окна. Вот однажды Саша сказал: – Мне тяжело на тебя смотреть, сестренка. Может не все... еще пропало. Столько желающих на тебе жениться. Ну, нет его в живых, хоть бейся о стенку! Она повернулась к нему и произнесла: – Я была в объятьях льва, а теперь ты хочешь бросить меня в объятья какого-нибудь жирного кролика? И все на этом: сердце на замок. * * * В 1971 году Эльбускиевы отвезли тело Анны на Гаракское кладбище и захоронили рядом с любимым мужем. Наконец-то супруги соединились в этой тихой последней обители. Кавказская идиллия Соандро взяли на колхозном поле станицы восемнадцатого июня сорок восьмого года. Вот как это случилось Было время прополки кукурузы. Колхоз считался передовым, поэтому поводу райком партии прислал прямо на поле автолавку. Давали сахар, по килограмму в одни руки, пряники, халву, конфеты и т.д. Колхозники получали товар в счет будущих трудодней. Всадник ехал мимо, увидел, что люди с покупками уходят от лавки, и тоже решил отовариться: сахар, соль, хлеб. Подъехал, привязал коня к тутовнику, достал деньги и протянул в окошко. – Один хлеб, сахар, пачку соли и десять коробков спичек. – Здесь отовариваются колхозники в счет будущих трудодней, прочих не отовариваем. Всадник ничего не понял. – Разве это не советские деньги? – настаивал он. – Я же вам русским языком сказала: для колхозников в счет будущих трудодней. Нас строго предупредили. Она сунулась лицом в окошечко: – Ой! А вы кто? Осетин? Кем работаете-то? – Объездчик. Лес охраняем. – А то я смотрю у вас ружье на седле. Совсем другое дело. Придется Вас отоварить. Чего Вы хотели? – продавщица совсем изменилась: из восковой сделалась мягкой, услужливой. – Хлеб, сахар, соль, спички... – Вам хлеба сколько? – Ну, один... Если можно два-три. – Найдем для Вас хлеба. Кто Вам его в лесу напечет? А колхозницы и сами пекут лучше этого, с настоящими дрожжами. Соандро умилился от такой доброты и на миг потерял осторожность. Продавщица обратилась к подошедшей к лавке колхознице: – Настька, у тебя торба большая есть, чтобы несколько булок уместилось? А то вона в его сумку и двух булок не всунешь. – Торба-то есть... А кто он такой? – Я тебе за нее мешок дам, как из-под сахара освободится. Объездчик он, лес охраняет. Так дашь торбу-то..? – Бери, коли за нее мешок дашь. – Дам, дам. – Где она у тебя? – В возу, под акациями. – Ты чего хотела-то? – Отложи отрез на платье, вон тот, что в горошек три метра. После обеда заберу. Пошли за торбой-то. Продавщица сошла с автолавки, бросила на ходу покупателю: – Я сейчас, за торбой схожу, вона воз стоит ихний. Никого не пускай. А то детвора если заберется, от ящика с печеньем одни крошки останутся. – Никто ничего не тронет, – пообещал Соандро. Воз стоял в шагах пятидесяти от автолавки. Обе женщины подошли к возу, вытряхнули содержимое из большой сумки прямо на сено, сеном же и прикрыли. Должно быть, то были продукты, взятые семьей в поле на обед. Соандро увидел большую бутылку с молоком, которую зарыли в сено под самое днище воза. Хозяйка воза пошла оттуда в поле, а продавщица, вывернула сумку, отряхнула и неторопливо двинулась к лавке. Все это не вызвало у Соандро никакого подозрения. – Слушай, объездчик, я торбу обменяла у Настьки за мешок, мешок казенный, ты за него уплатишь? – Да, да, уплачу. – На, держи. – она подала ему брезентовую сумку размером с полмешка, а сама вошла в автолавку. – Сколько хлеба-то хотел? – Четыре. – Четыре хлеба... – она на счетах посчитала причитающееся, даже пересчитала, – сахар... может два кила? Возьми два. Соли пачку и спичек десять коробок... Она выбирала самые лучшие булки и по одному подавала в окошко. Отвесила сахар, подала пачку соли, отсчитала десять коробок спичек. А между тем станичники-колхозники заметались по полям и огородам. Женщины и дети с тяпками побежали к автолавке, а мужчины бросились к возам, где у каждого лежала двустволка и патронташ. Соандро, стоявший спиной к полю, этого движения не заметил. Когда он рассчитался с лавочницей и повернулся, то сперва от изумленья открыл рот: со всех сторон к лавке бежали станичники, вооруженные кто чем попало, но в руках мужчин блестели ружья. Соандро бросил торбу на землю и повернулся к окошку, но оно запахнулось перед самым его лицом, закрылась дверь. Абрек бросился к лошади, а пока он ее отвязывал первые настигли его, и это были женщины. Они подняли страшные крики, визги, стали махать тяпками. Лошадь начала пятиться. Он попытался сесть в седло, но его стаскивали назад. Все же он сел в седло. Оглянулся и увидел, что на него были направлены ружья. – Сдавайся, кунак, сдавайся! Все равно не уйдешь! Не то убьем! Лошадь пятилась то туда, то сюда. Женщины и дети били ее по крупу и ногам тяпками. Одна толстенная женщина с широким красным от солнца лицом ухватила коня за уздечку и прямо повисла на ней. Соандро инстинктивно выхватил кинжал. – На, бей женщину, кунак! Бей! Руби своим кинжалом! Чего медлишь? – Красное лицо исказилось в страшной гримасе страха и мольбы. Соандро опустил кинжал и в это самое время получил заряд картечи в левое плечо. – Будьте вы прокляты! – вскричал он от боли, бросил кинжал и потянулся к винтовке. В этот миг за него уцепились десятки сильных женских рук. Его стащили с коня и стали избивать. Тут подбежали мужчины, раскидали воинственных женщин: – Его судить должны! Хватит с него и того, что он получил! А ну разойдись, бабы! Запрягли телегу, уложили абрека на мягкое сено, однако руки и ноги связали, хотя он был без сознания. Свезли в районную милицию. Ехала вереница телег, каждый считал себя участником этого подвига. Так оно и было. Абрека переправили в город и оперировали. Молодой хирург вытащил из предплечья семь волчьих картечин. Скоро он поправился. Судили его выездным показным судом в станичном клубе четыре дня. На все вопросы подсудимый отвечал коротко: «да», «нет», «не знаю». Однажды во время перерыва на обед милиционер принес ему сумку с передачей: – Наши бабы сжалились над тобой, всего тут наложили, сидишь тут голодный целыми днями... – Отдай им назад, – сказал Соандро. – Почему? Голодный же. – Я не боюсь голода. Отнеси туда, откуда принес. Ты языка понимаешь человеческого? Старый милиционер поднял с лавки тяжелую сумку с продуктами, глянул в гневное лицо арестанта: – Обиду помнишь? Хлеба нашего не хочешь откушать? Ну, ты и зверь, кунак! – Кто забывает зло, тот и добра не помнит. * * * Соандро отсидел свои десять лет от корки до корки, как говорят в России. Весной тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года он вернулся в родное село. Время было такое: осетины уезжали к себе, ингуши колоннами возвращались домой. Свой дом он нашел закрытым на замке. Он пошел к соседям, к семье его дяди. – Дядю похоронили в Казахстане, жену его тоже и кое-кого из семьи. Остальные вернулись, – сказала двоюродная сестра, – хорошо теперь у нас старший мужчина есть. Соандро, твои ключи у меня. – А как они попали к тебе? – В твоем доме жила девушка осетинка Заира с немым братом. Одни они были. Мы с ней подружились. Тихая такая. Я ей рассказала о тебе, что ты пропал. Знаешь, я с 1952 года подавала на всесоюзный розыск. Никаких сведений. Эта Заира ежедневно спрашивала, нет ли от тебя или о тебе вестей. А вот с неделю назад запрягли они с братом бычка в телегу, сложили на нее свои вещички, привязали к одному боку корову, к другому телку и отправились к себе домой. Ключи Заира мне передала, вздохнула глубоко, глубоко и говорит: «Если вернется Соандро...» и прослезилась и пошла... – А куда уехала, адрес не оставила? – Нет. Ты хотел бы знать? – Конечно. – Не трудно. В селе еще много осетин, надо спросить. Кто-то все же знает. * * * Услужливый мальчик охотно взялся помочь незнакомцу найти в лабиринте горного села дом Заиры. Они перешли через мостик, поднялись на косогор. Дорожка шла по-над забором из ольхового частокола. Забор был новый, только отесанный частокол отливал на солнце красным цветом. – Это Жаирин огород. – А кто ей забор сделал? – Сосо! О, Сосо все умеет. Мальчик открыл калитку и позвал: – Жаира? Никто не отозвался. Они вошли во двор. Небольшой домик сверкал свежепобеленными стенами. Ступеньки на верандочке тоже были новые. «Сосо!» – догадался Соандро. Мальчик постучался в дверь, но никто не отозвался. – Может, за водой пошла, – и он убежал ее искать. Возле дровокола валялись несколько буковых поленьев. Соандро взял что потолще, поставил на попа и сел, достал из кармана платок, стал вытирать пот с лица и шеи. Он не услышал, как хлопнула калитка. Когда Соандро поднял голову, девушка стояла перед ним с полными ведрами воды. Она их тихо опустила на землю, почти шепотом произнесла. – Ингуш! Ох-х! – Заира, я пришел! Поехали домой! Он подошел и осторожно обнял ее за плечи. – К тебе... брат? – Спросила она дрогнувшим голосом, – в гости? Он отстранился от нее и серьезно произнес: – Не называй меня больше братом. Это тогда мы должны были вести себя, как брат и сестра. Давай собирайся, поехали домой. – Прямо сейчас? – Да, прямо сейчас. Нам надо засветло выбираться на трассу, чтобы сесть на попутную машину до города. – Хорошо, ингуш. В дом зайдешь? – Нет. Я посижу здесь, пока ты приготовишься. Где Сосо? – Он в городе работает. Живет в общежитии. Она вынесла низенький столик и стул: – Покушаешь, пока я соберусь, ингуш; в городе к Сосо зайдем? – Обязательно. – А если будет поздно? – Все равно зайдем. Я тоже его хочу увидеть. Она ему накрыла простой по-крестьянски стол, а сама ушла в дом. И не долго наряжалась. Вышла снова, во всем новом: в костюмчике, туфлях на высоких каблуках, в руках полная корзина. – Ингуш, я скажу соседке, чтобы корову и телку забрала к себе, пока Сосо не приедет. Покушай еще. Когда вышли со двора, Соандро почувствовал, что их провожают взглядами. «А если вздумают ее не пустить?» – мелькнуло в голове, но никто им не помешал. До трассы идти шесть километров. – Заира, дай сюда корзину. – Это я сама понесу. – Что у тебя там? – Еда для нас с тобой, потому что женщине в свой дом в первый раз нельзя входить с пустыми руками. В Орджоникидзе приехали в сумерках, пока добирались до общежития, где живет Сосо, совсем стемнело. Они остановились перед пятиэтажным зданием. – Ты постой тут, а я пойду за братом. Вот сумку посторожи. Она скрылась в дверях общежития, а через минут пять оттуда вихрем вылетел здоровенный детина. Соандро сразу даже не понял, кто это. Здоровяк легко подхватил его, поднял, покружил и поставил. – Кто это, Заира? Это Сосо? Не может быть! Та смеялась. Брат с сестрой стали переговариваться на языке немых. Что-то он спрашивал, и она, старательно что-то ему объясняла. Сосо захлопал себя по бокам и снова накинулся на Соандро, что-то говорил ему на своем языке. Одно понял Соандро из всего этого, что он, Соандро, вообще-то молодец – по большому пальцу, который тот поднимал вверх. Излив свои чувства, он неожиданно сорвался с места, на ходу что-то показав сестре руками, перебежал дорогу и юркнул во двор. – Он сказал, что сейчас приедет. – Слушай, в детстве он был тихий, спокойный. Сейчас прямо, как сухой порох. – Ингуш, знаешь, когда он изменился? Когда ты ему подарил кинжал. Бечера дети часто нас обижали, специально поиздеваться во двор приходили. Однажды Сосо как выхватит кинжал, кричит страшно – и на них – еле убежали, а я на нем повисла. Больше не задевали. – Значит кинжал к хозяину попал, к мужчине. Ворота того дома, куда побежал Сосо, стали раскрываться. Оттуда выехал старый «Москвич». На этом «Москвиче» Соандро и Заира к одиннадцати часам ночи добрались до родного дома. От денег водитель отказался, заявив, что он оплачивает долг: Сосо ему сделал стол и два стула – за эту поездку списал. Свадебное торжество было скромным: сразу на второй день он позвал муллу и нескольких соседей. Их обвенчали. Был мовлат. Так неожиданно счастливо кончилась эта тяжелая история – на все воля Господа! В этом мире изредка бывает светлые дни и счастливые люди. Эздел – цемент мужского общества – Я знаю, Габис, ты не любишь говорить о своем боевом прошлом. Не буду к тебе приставать с расспросами о том, как вы сражались в горах с энкеведешниками. Пожалуйста, ответь мне только на один вопрос, и я уйду удовлетворенный. Это вопрос особый! Габис похромал до угла комнаты, взял табурет и подал мне: – Садись. Сам сел на край кровати. – Задавай свой особый вопрос. – Меня интересует вот что… В Ингушетии и Чечне после выселения было много разных отрядов, но отряд Ахмада Хучбарова выделялся дисциплиной и братством. Я это слышал от многих. Как он этого добился? – Эздел и справедливость… – Но… Шадури пишет об Ахмаде чуть ли не как о звере в облике человека. – Шадури – цепной пес, обязанный лаять и кусаться. За это ему наливали жирный деш. Габис призадумался, ища в памяти что-то. – Вот один случай из жизни Ахмада в самом начале его абречества. Ты знаешь, наверное, что Ахмад сильно поссорился с братом жены, стрелял в него, ранил, а тот наслал на него чекистов. Ахмад вынужден был уйти в абреки. В то время в горах находился отряд знаменитого абрека Бейали. Ахмад к ним и пристал. Был совсем молод, а те были люди возмужалые, повидавшие. Воспитанный в древних ингушских традициях, Ахмад не гнушался услужить старшим. Но те это не поняли. Вот однажды один из них приказным тоном послал Ахмада за водой. До Ахмада, наконец, дошло, что их отношения сошли с рельс эздела. Он схватил винтовку, щелкнул затвор и наставил на того, кто ему приказал идти за водой: – Бери кувшин и быстро за водой! Повторять не буду – буду стрелять. Абрек посмотрел на Ахмада и увидел гневный взгляд бесстрашного человека – стрелять будет! – И Чолдарг станцевал, когда заставили, – попытался он перевести дело в шутку, нагнулся, взял кувшин и пошел к ручью. А в пещере оставались еще двое его братьев, вооруженных до зубов. Когда принесли воду, Ахмад отпил из кувшина один глоток и покинул их отряд, заявив: – Я братаюсь только со справедливыми людьми – людьми эздела. Вы таковыми не являетесь. Он также трепетно относился к чести и достоинству других. Его уважали и любили соратники и боялись враги… В отряде Ахмада были люди разных национальностей, даже русские. Он ко всем относился одинаково. За это они готовы были, не задумываясь, умереть за него. Хасан Шишханов Студент вернулся на летние каникулы в село Мужичи, что расположено в Ассиновском ущелье. Само село раскинулось на высоком левом берегу бурной Ассы, а дальше в сторону Алкуна тогда располагался лесопильный завод и отдельный поселок при нем, который тоже так и назывался «Поселок Лесопильный завод». Природа собрала здесь все кавказские красоты: бурная река, дремучий лес, родники, горы и все что хочешь. Как это назвать, когда явь превосходит самые невероятные грезы. Студент вырос в Казахстане, а мечтал о родине. Старики рассказывали, какая она прекрасная. Вот приехал, а она, Родина, оказывается, прекраснее всех рассказов. Однажды, будучи уже в 9 классе он посмотрел кинофильм «Княжна Мэри». Кавказ! Чуть с ума не сошел. Фильм смотрел ежедневно, пока его показывали в селе. К черту этого ломаку Печерина вместе с Грушницким, глупую Мэри и самого мудрствующего старого интервента Максима Максимыча! Кавказ! Горы! Глубокое ущелье, просвеченное косыми лучами солнца – образы его Родины! Домой! Домой – на Кавказ! Было то счастливое время, когда те, что остались живы после обвала, вновь обретают Отечество. В поселке Лесопильный Завод жил Шишханов Хасан, бывший абрек, молчаливый, необщительный, стареющий мужчина. Он работал на пилораме, тесал слишком толстые бревна, чтобы они могли войти в раму. Хасан был аккуратен в работе, вовремя совершал намаз и ни с кем без особой (производственной) надобности не разговаривал. Его хижина – всего одна комнатка – стояла на горе. Вечером после сумерек, летом и зимой, там пылал костер. Домик свой он не топил даже зимой, хотя дрова – сухие, нарубленные и готовые – стояли тут штабелями. Он никогда не зажигал света. Странно жил этот человек, а может, доживал. С порога дома дяди, у которого жил студент, в потемках видна была согбенная фигура, сидящего у костра долгими часами, до поздней ночи. О чем он думал? Какие воспоминания маячили перед его взором? То знал сам Хасан и Господь Бог, но еще хотел это знать и студент. Как к его измученному сердцу подобраться? Есть же где-то эта дверца. Должна быть. – Хасан, где твой запасной топор, дай я его в мастерскую снесу наточить. Хасан, не отрываясь от работы, кивает в ту сторону, где на бревне торчал топор. В мастерской работал второй дядя студента Сулейман, очень добрый, мягкий человек. – Воти, наточи этот топор хорошо. – Знаю – это топор Шишханова Хасана. Дядя оттачивал топор до такого состояния, что им можно было бриться. Студент шел назад. – Хасан, смени топор. Тот, что у тебя в руках, затупился, а этот острый, как бритва. Он менял топор, а затупившийся протягивал студенту, точно зная, что он с ним тотчас же пойдет в мастерскую. В благодарность – кивок и тихим голосом три слова: – Благослови тебя Бог! У него всегда была литровая бутылка свежей родниковой воды. Ее приносил юный друг. Студент приглашал его на обед. Хасан отказывался, никогда ни к кому не ходил в гости. Как ни старался студент, а сердце Хасана оставалось глухим, равнодушным. Так ему казалось. Каждый пятничный вечер старик разносил по соседям большие с кулак куски сахара. Подавал саха, поворачивался и молча уходил. Но студенту помог один случай. ...Был яркий летний день. Во дворе Лесозавода люди разговаривали на ухо, потому что стоял шум. Звенели топоры, визжали пилы, дико свистели, завывали станки. Гулко тарахтела пилорама. И вдруг резкий обрыв этого шума – инженер отключил главный рубильник завода на обед. Но еще несколько минут шум стоял в ушах людей. Рабочие побрели к своим домам. Хасан аккуратно завернул свои топоры в брезентовые чехлы, взял их под мышки и зашагал в сторону своей хижины. Тут его дерзко окрикнули: – Яй, Шишханов! Стой, не уходи! Мы с тобой не докончили наш разговор, который начали в сорок седьмом. Хасан резко повернулся, видимо узнал этот грубый голос. – А-а! Гани, это ты? Тебя трудно узнать в нашей форме. Ну, прямо настоящий ингуш! Раньше ты носил змеиную шкуру. И усы отрастил, с виду – мужчина. Виляя между наваленными как попало бревнами, стремительными шагами к Хасану приближался пожилой мужчина плотного телосложения, на голове папаха, одет в синие галифе и гимнастерку, перепоясанный кавказским наборным поясом. Видно было по лицу, что он идет не на дружескую беседу. В двух шагах от Хасана он остановился, и, жестикулируя, стал кричать: – Ты думаешь, я тебе позволю жить на земле моих ноанахой? Забыл, как мы с тобой расстались? Быстро собери свои тряпки-шмотки и убирайся из Мужичей. Даю тебе ровно час времени. – Гани, насчет земли: она принадлежит Богу. И я на ней буду жить, пока Он позволяет. Никуда из Мужичей я не уеду, теперь тем более. Твоего времени мне не надо. Я тороплюсь на намаз. Говори скорее, зачем пришел. Чего тебе от меня нужно? – Я пришел выкинуть тебя из этого села. – Ну, так выкидывай, раз ты за этим пришел. Гани орал на весь завод, Хасан отвечал коротко и спокойно. – Не уйдешь? – Нет. – Посмотрим! Через час от твоего сарайчика останется один пепел, а ты будешь выпровожен пинками за околицу. – Это слова крикуна, Гани, а ты дело делай. – Дело? Хорошо! Стой там, где стоишь, если ты мужчина. Гани быстро зашагал в Мужичи. Хасан стоял бледный, как вкопанный, глаза сверкали сталью. На крики стали сбегаться рабочие со всех цехов. Первым пришел дядя студента Асламбек и его напарница по станку Маша. – Хасан, кто этот человек? И что ему нужно от тебя? – Асламбек, этот человек вспомнил наш давнишний спор и намерен сегодня закончить его. Вам не надо в это дело вмешиваться. Рядом с Хасаном встал двоюродный брат студента, сын Асламбека, тоже с топором в руке. – Башир, ты что задумал? Иди на обед. – Пообедаем. Хасан, потом, когда выясним, на что способен этот горлопан. Можешь на меня положиться. Башир был парень плотный, крепкий, как молодой дубок, и не трусливого десятка. В поселке это знали. С Верхних Мужичей по извилистой тропинке беглым шагом стала спускаться группа мужчин во главе с Гани. – Он ведет ноанахой! Ва устаз, что же ты стоишь, Хасан, беги, спасайся! – Закричала испуганная женщина. И тогда народ хлынул со всех сторон к месту скандала. – Воти, у них оружие! – крикнул дяде студент. – Я сбегаю за ружьем. Асламбек на миг повернулся и кивнул головой – разрешил. До дома не более сорока шагов. Прыгая через поленья и коряги, он влетел в дом, сорвал со стены ружье с патронташем и побежал назад. Он взобрался на самый верх наваленного в беспорядке кряжа, переломил ружье и зарядил. – Дядя Асламбек, эта кодла драться что ли идет сюда? – Да, Маша, драться. Уходи подальше. Ты – женщина... – Да ну, дядя Асламбек! Нам с Вами, что клеп колоть, что дуракам черепа колоть – один хрен. Маша нагнулась себе под ноги, подняла толстую буковую палку с метр длиной, взвесила в руке и осталась довольна. – Как раз будет! Где наша не пропадала! Еще несколько рабочих заявили о своем намерении защищать Хасана, стали расчехливать свои топоры. Прибежал дядя Сулейман, завмастерской, уважаемый человек – единственный алим во всем ущелье. – Асламбек, что здесь происходит? – Вон те люди идут, чтобы напасть на Хасана. Их ведет некий Гани из Нясаре, племянник ихний. – А что сделал ему Хасан? – Я не знаю этого. Но Хасана в обиду не дадим. Сулейман направился к тем, подняв высоко руки. – Стойте! Заклинаю вас Кораном... Молодой человек подскочил к Сулейману и истошно закричал и толкнул алима в грудь: – Убирайся прочь! Ты вздумал сыграть нам свой мулланскй пяшк*? Мы ему сейчас покажем, как обижать нашего племянника. – Давайте сперва разберемся. Всегда можно мирно разрешить дело. – Твое дело читать молитвы на похоронах и все! – В таком случае... – гневно сказал Сулейман. – Год тому назад вы избрали меня своим имамом. Какой я имам, если юнец, у которого на губах не высохло молоко матери, может меня толкать, как шального мальчишку? Выбирайте себе другого имама, которого будете слушать. Народу собралось очень много, и все зашумели. Заводчане окружили отряд Гани, толкали и кричали до хрипоты. – Что вы от него хотите? Да разве он способен кому-то обиду нанести. Он – молчун. – Если вы мусульмане, слушайтесь алима! – Конкретно за что вы хотите с ним поквитаться? Тут Гани ловко вскочил на бревно и оттуда заговорил: – Вы не знаете, что это за человек. Он – бандит! С тысяча девятьсот сорок четвертого по сорок восьмой год он с оружием в руках сражался против нашей родной партии и Советской власти. В сорок восьмом мы его арестовали, он получил десять лет. – Вы меня не арестовали, – возразил Хасан, – меня, больного, в беспамятстве подобрали у дороги солдаты. А ты хотел мне голову отрезать, чтобы сдать в НКВД, потому что за головы наших людей вам давали медали. Потом пришел офицер, тебе не позволил. Прямо во дворе НКВД в Галашках мой брат Якуб сдался. Тебе не достались наши головы. Но ты нас там пытал. А мальчика из Алхасты ты убил ударом плетки по голове. На конце плетки был свинцовый кружок, попал в висок и убил. Амани не было и полных пятнадцати... Если уж взялся рассказывать – рассказывай все. Рассказывай, как ты бежал... В отряде Гани произошло замешательство: одни подходили к Хасану, извинялись за свою поспешность, другие просто разворачивались и уходили, стыдясь своего поступка. – Дяда Асламбек, а что драки уже не будет? – разочарованно спросила Маша. – Нет, Маша, не будет, Слава Богу! – А по мне бы не мешало чуточку поразмяться. Я уже приметила, кому ребра помять – тому дуралею, что орал с бревна. Он бы у меня мягкий сделался. Заводчане посмеялись от души и стали расходиться. Хасан стоял до тех пор, пока упирающегося Гани не увели возмущенные ноанохой. – Башир, до последнего вздоха я буду помнить твой поступок, когда ты встал бок о бок со мной, готовый ко всему. Не знаю, что еще тут говорить. Асламбек, вы достойные потомки своих предков. – потом он взглянул вверх. Студент преспокойно доставал патроны из стволов. Хасан помотал головой и пошел по тропинке к своей хижине. Студент почувствовал, что нащупалась ручка дверцы к сердцу Хасана. После обеда он принес ему из инструментальной мастерской наточенный топор. Хасан, не отрываясь от работы, спросил: – Ходил вчера на стрельбище? – Ходил. – Выиграл? – Нет. Проиграл банку пороха. Я плохо стреляю. – Ты часто проигрываешь? – Почти всегда. Они все опытные охотники, метко бьют. – Ты бы хотел научиться? – Очень! – Я тебя научу. В воскресенье приходи ко мне со своей одностволкой. В двух-трех километрах от Заводского поселка вверх по Ассе был высокий обрыв. Это и было наше стрельбище. Любители пострелять и охотники собирались там после рабочего дня и в воскресенье. Пристреливали новые ружья, стреляли на спор. Такими соревнованиями руководили одноногий охотник Михаил, Муса и Салман, признанные как самые справедливые судьи. Про Михаила говорили, что ногу ему откусил медведь. Но он был такой заядлый любитель леса, что продолжал охотиться и с протезом вместо ноги. Стрельбище было оборудовано всем необходимым. У самого обрыва охотники поставили щит из толстых досок на двух столбах, благо стройматериала во дворе завода валялось, сколько хочешь. Поодаль от щита была устроена длинная лавка для отдыха со столиком для судей. Судьи были очень строги в соблюдении правил безопасности. Выпившего категорически к стрельбищу не подпускали. Разрешалось только гладкоствольное оружие любого калибра. На расстоянии сорока, пятидесяти и семидесяти шагов от щита в землю были вбиты колышки-рубежи. Заряжать ружье разрешалось только на боевом рубеже. На стрельбище приходили стрелки из Верхних и Нижних Мужичей, из Заводского поселка, из Алкуна, иногда даже из Галашек. Пустая пальба не допускалась. Прежде чем выйти на рубеж, стрелок ставил на кон (перед судьями) заклад: банку пороха, двадцать пять пуль, пачку печатных патронов, двадцать новых медных гильз, коробочку капсюлей – или, или, или. Один из судей объявлял: – Выходит (допустим) Султан из Верхних Мужичей. Он вызывает на соревнование (допустим) Муссу из Алкуна. Не принять вызова считалось позорным. Вызываемый тоже ставил свой заклад перед судьями. Первым стрелял вызвавший. К щиту крепилась новая мишень, судьи откуда-то их брали в достаточном количестве. Стреляли только стоя. Победитель забирал оба заклада, но прежде судьи с обеих снимали боал (судебные издержки): с банок пороха – по пять мерок 16-го калибра, с пуль – по две штуки, с пачки печатных патронов – по одному, а с коробок капсюлей – по 25 штук, с медных гильз – по 3 штуки. Такое обложение никому не было в тягость, зато на стрельбище был порядок. На каникулах студент повадился туда ходить и за неделю остался без всех своих охотничьих запасов, «прострелял» все. Да, эти охотники промаха не давали, то были стрелки-профессионалы. Студент перестал верить в свой глаз, хотя очень любил это дело. В то воскресенье студент пошел к Хасану со всем своим скудным охотничьим снаряжением. Они сели в комнате за низенький стол. Обрисовать вам интерьер этого жилища? Пожалуйста. Вдоль одной стены лежак из досок. На нем матрац, одеяло и свернутая шуба вместо подушки. В углу, прямо на полу, две алюминиевые чашки, кружка, стаканы и ящик для продуктов. Все. Он достал все патроны из патронташа и поставил на столик вряд. Вытащил из них пули, положил их отдельно. Покачал головой. – У тебя пули одни больше, другие меньше. Эти, что меньше, не попадут точно в цель с расстояния и двадцати шагов. Лучше всего те пули, которые проходят через ствол впритык, не болтается из стороны в сторону. Вот смотри. Он зажал конец ствола пальцем, а со стороны патронника бросил одну из моих пуль. Пуля легко катилась вверх и вниз. А когда Хасан взялся за оба конца и потряс, пуля стучала о стенки ствола. Потом он добрался до пороха: – Чем меряешь? – Наугад. Иногда наперстком. – Меряй специальной меркой – крупицу в крупицу. Порох – это сила. Слишком много силы – пуля вверх летит, мало – вниз. Для точной стрельбы – мера. И учти: самый лучший порох – черный. Кое-как из всего, что у меня имелось, он собрал одиннадцать зарядов. – Вон на сучку висит консервная банка, видишь? Дверь была открыта, в шагах десяти росла алыча. На ней кто-то повесил пустую банку. – Вижу эту банку. – Прицелься отсюда и спусти курок. – Как? – В холостую, без патрона. Я это сделал. – Ты раньше моргаешь, потом нажимаешь. Когда происходит выстрел, глаз должен быть открытым. Целый час он учил студента «держать» глаз. – Кажется твой глаз перестал моргать. Пойдем. Он положил в карман куртки кусок хлеба и сыр. Они пошли в сторону Датыха. Студенту показалось, что они долго шли. Кругом горы, заросшие густым буковым лесом. Здесь был такой почти квадратный ров. Хасан объяснил: – Это такое место, которое глушит выстрел. Будешь приходить сюда тренироваться. Зачем привлекать внимание людей? Среди них есть разные. Аькхи есть. Эта власть не хочет, чтобы мы научились стрелять. Но мужчина должен научиться метко стрелять. Может наступить день, когда ему это очень понадобится. Многие ошибаются в этом. Хасан нашел круглую плитку из песчаника размером с шапку, вставил ее в стенку рва, отмерил пятьдесят шагов и выстрелил. Камень разлетелся вдребезги. Собрав осколки, они определили, что пуля попала почти в центр. Потом он поставил точно такой же на то же место, отмерил шестьдесят шагов и выстрелил – результат тот же. – Это очень меткое ружье, хотя и гладкоствольное. Оставшиеся патроны расстрелял студент с разных расстояний, начиная двадцати пяти шагов. Он то попадал, то не попадал, но с тридцати шагов всегда попадал. – Стрельбу производят три органа: глаз, сердце, рука. Если они устают – промахиваются. Прицелился – стреляй. Сделаешь себе дощечку с колышком и мишени. В тот же вечер студент купил себе мерку для пороха, пулелейку и две банки дымного пороха. В течение месяца студент в одиночку приходил в ров на стрельбу, анализируя каждый выстрел с учетом того, чему его учил Хасан. Каждый вечер получал новый урок. За две недели до начала занятий в институте теплым августовским воскресением заявился на стрельбище. Стрелки как раз только начинали собираться. Судьи уже были на месте. Молодой заводчанин, недавно купивший новое ружье с магазина, памятуя о студенте, как о неудачном стрелке, поспешил вызвать его, выставив печатную пачку патронов. Студент подошел к судьям и поставил перед ними банку дымного пороха. Прогремели два выстрела, один за другим. Студент преспокойно забрал заклады. Стрелок-заводчанин вскипел: – Это нечаянное попадание. Вызываю его повторно. Новая пачка патронов. Студент молча поставил банку пороха и отошел. Заводчанин выстрелил и, положив ружье на землю, сам побежал очертить пробоину, не доверяя мальчику. Оттуда он крикнул: – На линии 5 и 6. Стреляй ты. Посмотрим. Он, радостный, вернулся назад. Студент занял его место, прицелился и выстрелил. Мальчик побежал за мишенью. Судьи склонились над бумагой. – Чуть ли не в очко, на линии 8. поверить трудно! Прекрасный выстрел! – Констатировал Михаил, – ну, прямо ворошиловский стрелок! Забирай свой трофей. В тот вечер еще четверо лучших стрелков ущелья вызывали студента. Когда очередной раз студент вышел на выстрел, Муса толкнул локтями Салмана и Михаила: мол обратите внимание на стойку стрелка. Те в ответ пожали плечами и сделали понимающие мины: да, действительно, тут чья-то школа, а не простое везенье. Последний из проигравших заявил, что, видимо, у студента в ружье нарезной вкладыш, пусть покажет своей ружье. Услыхав такое обвинение, студент положил ружье на стол перед судьями. Первым взял ружье Михаил, переломил и глянул в ствол на свет. – Обыкновенная советская гладкостволка. Смотри сам, обвинитель. Вот дата производства – 1953 г., Тула. Тот посмотрел, но продолжал твердить свое: – Нарезы не видны из-за нагара от черного пороха. Михаил попросил подать ему тонкий прут, остругал его, намотал тряпочку на один конец – получился шомпол, прочистил и снова глянул в ствол, усмехнулся и передал ружье Салману, Салман посмотрел и передал Мусе, а Муса – «обвинителю», – канал ствола блестел зеркальной хромированной поверхностью, и никаких нарезов. Проверили пули – они были круглые, как у всех. – Да откуда он взялся такой меткий? Значит у него такой джей! – Это верно, – подтвердил Муса, – джей у него есть и даже два – умение стрелять и меткое ружье. В тот вечер студент вернулся домой с богатой добычей. Когда-то над его неумением эти охотники тихо посмеивались, теперь он их накажет – у него будет полный рюкзак охотничьих припасов, он их ощипает. – Ты затмил славу Хучбарова Ахмада, – сказал на другой день Хасан, – во всем поселке только и разговоров о твоей меткости. Студент почувствовал, что друг почему-то это не одобряет. – Я вчера не промахнулся ни разу. У всех выиграл. – Отыграл, что у тебя отняли тогда? – Отыграл. – Ну, не ходи туда больше. – На стрельбище? – Да. Не ходи. Ты свое доказал. Что еще? Это было против его намерений. Студент был молод, а эти охотники когда-то задели его самолюбие. Он хотел заставить их признать его самым метким стрелком ущелья. – Не ходи. Зачем тебе столько пороха и патронов. Скоро поедешь в Грозный на занятия... И еще такое дело: наша дружба не понравится кое-кому. Тем более не понравится, что ты учишься стрелять. Наши губители не хотят, чтобы их жертвы умели обороняться и зорко следят за этим. Научился сносно стрелять – и держи это про себя. После работы пойдем ко мне чай пить. Он так понял: Хасан приглашает его к себе, чтобы не пошел на стрельбище. Ладно, он не пойдет. Угощение было поистине царское: огурцы, помидоры, лук и курдюк, который каждый поджаривал на костре, нанизывая на шампур, по своему вкусу. Потом пили индийский чай, его тоже каждый наливал сам себе: чайник с кипятком пыхтел на огне паром, а заварочный доходил в горячей золе, рядом с костром. – Хасан, как человек становится абреком? И что это значит быть абреком? Я хочу знать. – Зачем тебе это? Слава Богу, ты можешь провести свою жизнь мирно... хотя кто его знает, что на ум придет гяурской власти... – В народе ходят легенды о знаменитых абреках: про Баймурзиевых, про Хучбарова и других. Я читал старые газеты, там вас называют бандитами, а народ – абреками. Под словом абрек на Кавказе понимается беглый человек, борющийся с властью чужаков. Абрек храбр, честен и благороден. Я знаю что ты, Хасан, три года воевал, был тамадой тоабы*. Потом ты попал в плен. Как это случилось? А зачем мне это? Вы вели самую честную, самую справедливую войну на белом свете. Вас было единицы – их десятки тысяч. Враги посадили сотни умных, образованных и коварных писак, чтобы очернить и вас и вашу священную войну. Из-под их пера сочится зловонный яд, этим ядом они плюют в вашу священную борьбу и в тех кого вы наспех закапывали. Пройдут годы, вырастут новые поколения. Они спросят: что было? Им представят то, что о вас написали враги, и наши люди поверят в это, если не будет представлено другое повествование, правдивое – все как было на самом деле. Неужели, Хасан, ты хочешь, чтобы о тебе и тех, кто сражался с тобой бок о бок, осталась дурная память, как о бандитах и ворах? Студент понял, что задел важную струну души. – Ты будешь писать? – Буду. – Я слышал, что писатели получают большие деньги. – Да, те, которые пишут ложь, а те, которые пишут правду, получают тюрьму. – Ты правильно сказал. В Магадане со мной сидел один такой, но это был русский... Я не знаю, с чего начать... Нас в семье было трое: старшая сестра, что была замужем за галашкинским ингушом, я и младший брат Якуб. Родители умерли еще до войны. Я был женат и имел сына, которому к тому времени исполнилось тринадцать. В Хилдахре отец считался состоятельным человеком. Но потом его буквально ограбили. Увели отару в тысячу овец, двадцать две дойных коровы, три лошади, выгребли всю кукурузу, что была куплена про запас. Советская власть так обошлась с трудягой-отцом. Хотели куда-то выслать, но он заболел и умер дома. Война власти с народом... поверь мне, это государство из века в век воюет с мирными людьми, с теми, кто хочет иметь обеспеченную жизнь... Отцу удалось припрятать в горах немного овец. Вот что осталось нам с Якубом от отцовского наследия – сто овец и старая корова, которая давала больше навоза, чем молока. Овец держали в горах, за ними смотрел Якуб, как младший, но я часто навещал его, а иногда отпускал на целую неделю повеселиться, сам оставался с овцами. Якуб очень любил ловзар*. Накануне перед нашим выселением, брат отгулял всласть целых девять дней. В Среду, значит, получилось это страшное дело, а в четверг я подошел к своему хутору, ничего не зная об этом. Что-то странное чувствую всем телом. Гляжу – ворота нашего двора широко открыты и там страшная возня. Вхожу во двор – там какие-то люди нагружают наши вещи. Один в военном, остальные в гражданском, но у всех за плечами винтовки. – Эй, что вы делаете? – закричал я на них. – Это мой дом! Военный обернулся, страшно удивился и стал снимать со спины винтовку. А у меня на поясе за спиной кремневый пистолет. Я выстрелил раньше, чем он достал свою винтовку. Оружие выпало у него из рук, закричал и сел. Я опять выскочил со двора и убежал. Место это покрыто пустыми кустарниками, беглецу есть, где скрыться. Они стреляли, преследовали до леса и отстали. Я ничего не понял. Где мои домашние: жена и сын? Почему чужие люди без спроса нагружают на возы мое имущество? Забил в свою кремневку новый заряд и по-над лесом направился к другому концу хутора. Вот дом лесника Жамурзы. Никого во дворе, никого на улице. Странно, как это можно в такое время дня удержать мальчишек в доме? Тут что-то не так. Я перебрался через плетеный забор, крадучись подошел к дому. Тишина. Абсолютная тишина. Створки окна открыты. Я заглянул вовнутрь. На полу валялись разные старые вещи, у противоположной стены стоял большой шкаф. Я влез в окно, обошел все три комнаты – никого. – Жамурза. Ва-а Жамурза! Дверца шкафа скрипнула и приоткрылась. Я чуть не выстрелил. Признаюсь тебе, студент, мурашки страха прошли по спинному хребту. Из шкафа вышел сам Жамурза с винтовкой в руке. – Ты, Хасан? Ты тоже не поехал? – Куда? Тут Жамурза рассказал о случившемся. – Всех погнали, всех? – Всех чеченцев и ингушей. Оказывается, шкаф у Жамурзы был не простой, а хитрый. Днище откидываешь... – и в подполье. Никому такое и в голову не придет. Жамурза спрашивает меня: – Ты заметил пол во всех комнатах? – Да, дырки от пуль. – Я успел юркнуть вниз и прикрыть крышку, как они вошли. Один из них весь диск автомата выпустил, но меня не задело. Я вдоль фундамента вытянулся. Простреливали полы на всякий случай во всех комнатах. Под вечер мы с Жамурзой выбрались из хутора. Что тут делать в опустевшей стране? Жамурза пришел со мной к отаре, он до конца оставался верным товарищем. Через месяц, после Галашкинского боя, к нам присоединились Борзов Малхсаг, Чанги Каци и Бейали Гуров... Ни одному из нас не в чем друг друга упрекнуть... Жамурза жив. – Что было дальше? – Дальше. В начале сорок седьмого года я сильно заболел, все тело покрылось красными пятнами и гнойниками. Меня бросало то в жар, то в холод. Иссякли силы. Не мог ходить. Я стал обузой для тоабы. Однажды ночью я тихо встал и ушел от товарищей. Мне надо было добраться до одной женщины, которая хорошо разбиралась в болезнях. Но в этом месте шли бои между каким-то отрядом абреков-мстителей и энкеведешниками. Я оказался в безвыходном положении. Будь что будет! Я вышел на большую дорогу. Тут мне стало плохо. Я лег на обочину, а винтовку положил рядом. Меня подобрали солдаты, привезли в Галашки... Энкеведешники хотели мне голову отрезать на медаль, но тот офицер воспротивился. Это был офицер из армии, а не энкеведешник. Меня вылечили и судили, десять лет дали... все. Хасан замолчал. Студент поправил дрова в костре. Воображение рисовало картины драматических событий, что происходило в этих лесах и горах, после того, как народ был изгнан: кровопролитные бои, засады, тяжелые раны, которые просто гнили, потому что их некому и негде лечить, болезни. Одинокие безымянные могилы в диких чащобах. – Ты сказал, что Жамурза жив. – Да, он вышел из леса в прошлом году, попал под амнистию. В том же доме живет. Женился, жена русская, хорошая женщина. – У Жамурзы жена русская? А-а, наверное, это лагерная жена. Но… он же не сидел. – Здешняя... вернее, почти здешняя. Я не хотел об этом говорить, о чужих женщинах не говорят, но ты будешь думать почему Жамурза не нашел себе жены из своих... Знаешь кто она? Дочь русского князя. При царе он полковником был. В революцию пришлось бежать. Они переоделись в бедные одежды и жили в селе у бывшего слуги, далеко от родного дома. Но кто-то и тут их признал. Нагрянули большевики, убили князя, сына и мать. А девочку-малютку не нашли, как раз ее дома не было, говорят, играла с деревенскими детьми. Люди спрятали ее, а то расстреляли бы. У них мысль такая была у большевиков – уничтожить под корень всех людей благородной крови, всех умных, образованных, служителей Бога, чтобы в живых остались одни глупцы и проходимцы. Девочка пошла, скитаясь по белому свету, жила в разных семьях, кормилась милостыней. Таким образом через 10 лет оказалась в наших местах. Иноязычных она боялась, а казаки милостыню не подавали, прогоняли. У них это не принято. Летом она пряталась в лесу, а зимой побиралась в городах. С наступлением весны – опять в наши леса. Тут однажды она встретила старушку-армянку из Буро, которая собирала целебные травы. Девочка, вернее уже девушка, привязалась к ней. Эта армянка научила ее лечить людей травами. Через четыре года старушка умерла, а Дуня по сей день продолжает лечить людей. Она еще умеет взглядом остановить зверя. Это я к ней шел, когда в лесу заболел. А с Жамурзой так получилось: он был ранен в бедро, она его лечила... И сроднились... Как всегда это бывает... У них дочь растет... – А остальные? – Они ушли в Мир Праведный. Первыми были Малхсаг и Чанки. Они ушли при мне. Очень интересный человек был Чанки, грамотный. Думал книги писать, как ты, да не судьба. У меня сохранилась его тетрадь, где разные сильные дуа, молитвы и какие-то записи. Я не разбираюсь в этом, читаю еле-еле по буквам. – сказал Хасан. Он встал, ушел в дом, вернулся с самодельным блокнотом сшитым из школьных тетрадей, сложенных вдвое, видно, чтобы удобнее было носить в кармане. Студент придвинулся поближе к огню. Листая эти истрепанные листы, у него дрожали руки. Действительно, в начале шли душеспасительные аяты из Корана и дуа, потом записи самого Чанки. Писал он латиницей на родном языке, красивым четким почерком химическим карандашом. Ошибок почти не было. Студент сложил тетрадь, положил себе на колено и прикрыл ладонью, задумался. В неожиданном порыве Хасан резко повернулся и прикрыл своей рукой руку студента и потряс ее: – Оказывается, я совсем тебя не знал. Ты намного глубже, умнее и дерзче, чем я считал. Я рад. Ты же не один такой. Теперь и умирать не страшно: вижу, не весь дух выбили из наших людей. Эту тетрадь можешь забирать с собой. Потом я много чего тебе расскажу, если Аллах продлит наши дни. * * * Как назвать эти записи? Это, не повесть, не поэма и не философский трактат. Тут всего понемногу из многого пережитого, чистого и честного. Студент подумал, что вернее и честнее всего будет назвать это натурально «Тетрадь записей мстителя, поэта и мыслителя Чанги Каци» (В скобках даны краткие комментарии. На первом листе очень странные записи, тут даже арабские буквы употребляются. Записи Чанги Каци Между Алкуном и Мужичами мы сделали засаду и побили истребительный отряд из двух военных и трех истребителей в гражданском. В заплечном мешке обоих военных мы нашли по одной голове – мужчины и женщины. Голова женщины была острижена. Один из гражданских был тяжело ранен в плечо, но жив. – Где тела? – спросили мы у него. – Обещайте жизнь – скажу. – Говори, если будешь честен, мы больше тебя не тронем. – Тела лежат за школой в Алкуне. – Кто остриг женщину? – Энкеведешники. – Для чего? – Чтобы выдать за голову мужчины. Они выбирались из гор. Муж и жена. Оружия не было. Сказали, что идут в город, чтобы их отправили к родным, сказали, где оставили свой скот: овец и буйволов. Мы ночевали в школе, а утром сержант приказал... отвести их за школу и... Этого отпустили, как обещали. Головы супругов соединили с телами и похоронили в приметном месте. Я в детстве любил читать книга о том, как европейцы заселяли Америку. Индейцы снимали скальп с убитого врага. Скальп – это кожа с головы вместе с волосами. Чем отличаются наши энкеведешники от дикарей? * * * Господи, почему так несправедлив этот мир? Мы тут живем, общаемся – государства с государствами, народы с народами, просто люди с людьми. Так неужели здесь должно безраздельно царствовать зло? Почему нет такого Большого Суда, куда обиженный может пожаловаться на притеснение и получить удовлетворение? Неужели единственными аргументами против тирании являются порох, свинец и кинжал? Почему молчит Совесть Человечества? * * * Да, я в прошлый раз говорил о Совести Человечества? Смешно говорить о Совести Человечества, когда оно, Человечество, в этой войне закопало в землю миллионы, миллионы самых молодых и сильных своих мужчин, сожгло дотла сотни тысяч городов и сел, пустило по миру много обездоленных стариков и сирот. И каждый же из сторон считал, что он исполняет священный долг. Нет, справедливости на земле нет, и не будет. Я сомневаюсь, что у людей есть верное понятие о справедливости. Наши отцы были правы, когда завещали потомкам никогда не расставаться с черным оружием. Они никогда не говорили просто так – изрекали проверенную веками истину. Я тоже когда-то считал, что есть нечто единое целое, именуемое Человечеством. Это выдумка пишущих людей. Человечества нет. Есть группы людей, сбитых в стаи, враждующих друг с другом. Слабых поглощают. Сильные ждут момента, чтобы нанести смертельный удар сопернику. А зверь как поступает? Точно так же. Значит между людьми и зверями нет разницы? Просто звери честнее людей, ибо они не умеют оправдывать зло лживыми языками: голод принуждает их охотиться – они выслеживают, ловят и съедают жертву. * * * Наш лесной лагерь окружили. Нам удалось с боем вырваться. Тяжело ранен Жамурза. В сознании он стискивает зубы и молчит. Когда теряет сознание, кричит и стонет от боли. Идет дождь. Кажется, что лес растет, растет на дне моря. Этот дождь помог нам скрыться от преследования, но что делать с раненым? Ему хуже и хуже. Мы промокли до костей. Мы-то здоровы, а раненому каково? И вот пришла мне мысль обратиться за помощью к Богу. Сперва обдумал все, потом совершил небесной водой омовение, исполнил короткий намаз и произнес такой дуа: – О, Вседержитель! Мы дети изгнанного из отечества народа, гонимые и преследуемые врагами, обращаемся к тебе за помощью. Взгляни на нас, Милосердный! У нас раненый. Он страдает и никто из нас не может дать ему ни облегчение, ни исцеление. Ты Обладатель неисчерпаемых океанов Милосердия, Добра и Щедрости! Удели нам, несчастным, щедрой рукой спасение. Ты скажешь «Кун!*» – и то, что должно случиться – будет. Скажи, о Справедливый, «Кун!» в нашу защиту! Амин! Ангелы небесные, спускающиеся с каплями дождя, донесите наш дуа до Великого Трона! – Амин! Амин! – произнесли мои товарищи. Я обулся и сел рядом с остальными. Они смотрели на меня с удивлением, только Хасан проговорил: – Чанги, твой дуа согрел мое сердце. Аллах нас не оставит. Мы кое-как укрыли Жамурзу от дождя, а сами и не пытались. Просто плотнее прижались спина к спине, образуя круг с винтовками на коленях... и, вы поверите, – мы заснули! Устали. Третий день уходили от преследования. * * * – И-и! Бедненькие! Несчастненькие! Устали, истомились. Загнали вас, как зверюшек. Пытаюсь открыть глаза, а веки такие тяжелые, а сон такой сладкий. – Открой, милый, глазки-то. Открой, родимый! Открываю... Передо мной стоит... женщина с мешком за плечами, а в свободной руке держит жердочку. Глаза небесного цвета лучатся в доброй улыбке, как цветки ромашки. – Отрыл глазки-то? Тяжелы! Ну, не пужайся! Я – Дуня-Колдунья. Слыхал про меня? – спрашивает на русском языке. – Нет, – признался я честно, – ты... Вы как попали сюда? – Я живу тута. Она низко нагнулась и заглянула в подобие шалаша, который мы соорудили над Жамурзой. – Поранили бедолагу? – Да... – я чуть не сказал «бабушка», но она не была старой. – Ножку повредили, супостаты? Шастают, шастают – мало им кровушки, безбожникам! Буди, пойдем отсель. – Куда? – удивился я. – Туда, родненький, где огонек горит, где теплее тутошнего. И этому тут не место. А то умрет ведь! Да не пужайтеся, несчастненькие. Нет у меня зла на вас. Опишу ее одежду. На голове войлочная кавказская шляпа, которую носят косари (Мы называем «Мангал-кий»). Большое шерстяное старое одеяло с дыркой для головы посередине: и спина и перед прикрыты от дождя и ветра, брюки-галифе и солдатские ботинки. – Буди уж, чего медлить-то. Я начал расталкивать товарищей: – Просыпайтесь! Нас в гости зовут. За нами пришли. – Ты говоришь о Мулкулмовте*? – сквозь сон спросил Малхсаг. – Я говорю о женщине, которую послал Бог и говорю серьезно. Скоро наступит ночь, нам надо торопиться. Она приглашает нас к своему огню. Понимаешь – к огню! Тут я вспомнил свой дуа и закричал: – Вставайте! Она... Ее Аллах послал, кто бы она ни была! Четыре новых удивленных пар глаз уставились на эту странную фигуру. – Не признали Дуню-Колдунью! Чего стоять-то? Берите своего страдальца, да пошли поскорее, а то вы тут наследили, даже ливень не смог все смыть, как ни старается. Она пошла вперед широкими шагами, мы за ней. Малхсаг догнал нашу нежданную добродетельницу и ухватился за мешок и жердь: – Дай, мать, это понести мне. Она безропотно уступила, но заметила: – Жердь держи на весу. Не волоки по земле, не следи, – потом она повернулась, – ты как меня назвал? – Матерью. Разве плохо? – Хорошо! Ты первый, родненький, за столько лет добрым словом назвал. Дай отблагодарю-то. Она чисто по-детски утерла рукавом губы, ухватила обеими руками Малхсага за лицо и чмокнула в глаз. – Вы вторая женщина, которая целовала меня, первая – мать. Она махнула обеими руками, как курица, которая стряхивает с себя дождь и быстрее зашагала вниз в лощину, по которой текла неширокая речушка. – Идите по речке. Оно скользко, неудобно, зато без следов. Шли долго, часа четыре-пять. Лощина ссужалась, превращалась в овраг. У самого тупика мы втиснулись в узкую щель, отходящую вправо, и оказались в темном пространстве. – Не пужайтеся. Сейчас свет будет, – успокоил нас голос из глубины полной темноты. – У меня тут целый коробок спичек. На такой случай – приход гостей – потратим одну, а то можно бы огонь разворошить да сухих палочек подбросить, но долго ждать. Спичка загорелась, высветив округлую нору шагов на десять. – Вот и светильник. Что твое эклектричество! Действительно, светильник, глиняная чашка с толстым ватным фитилем на боку, показался нам очень ярким. Мы находились в глиняном гроте. Пол был ровный. Повсюду со стенок свисали пучки трав, какие-то коренья, гроздья лесных плодов. В ряд стояли плетенные корзины, доверху наполненные чем-то. Здесь было сухо. – Располагайтесь тута. Гостиная. Травка свежая, сухая, куда твоей перине до ней. А жердочка где? – Я у входа ее бросил. – Ой, не надо было там бросать, сюда нести следовало. – Было темно, – извинялся Малхсаг. – Я принесу. – Принеси уж, принеси, сыночек названный. – Спасибо – За что спасибо-то? – За то, что сынком назвали. Думаю, мне здесь будет тепло, сытно. Вы не бойтесь: женщина, родившая меня, ревновать не будет. – Ай хитрюшенький! Какой подлиза! Ну, иди за жердью-то. Она разворошила золу в очаге, бросила туда сухих листьев. Когда вспыхнуло пламя, подбросила еще тоненьких палочек, загорелся жаркий огонь. – Сушится у огня будем по двое. – приказал тамада, – Бейали и Малхсаг первые. Якуб на дежурство у входа. Чанги, ты посмотри наши продукты. Наша хозяйка повесила на огонь маленькое железное ведерко с водой. Малхсагу наказала ту жердочку топориком порубить на короткие поленья. Для этого рядом с очагом стояла дубовая чурочка. Чанги стал доставать из сумок наши припасы. С копченым курдюком и сыром ничего не приключилось, но кукурузные сискалы и толокно превратились в тесто. – Не кручиньтесь. Не беда, – сказала женщина, – бросим в кипяточек – каша получится, сдобрим жиром – самая настоящая горячая похлебка будет. У огня стояли два глиняных горшка, один большой, другой поменьше. Когда они вскипели, она туда набросала разных трав. Нас напоила из большого горшка по деревянной чашке: – Пейте, чтобы простуда отпала. А то промокли. И этому страдальцу дайте. Потом я другой еще травки дам ему, чтобы боль утолить. Рана-то сквозная? – Нет. Пуля сидит в бедре. – Ответил Малхсаг. – Ай, беда! Мучает она его. Вынуть надо бы. Напоим вот травкой волшебной, посмотрим, куда она угодила, дура свинцовая. Авось вытащим. Недаром казачки прозвали меня Дуней-Колдуньей. Жамурзу уговаривать не пришлось, когда ему объяснили, что это лекарство против сильной боли. – Я думал горькое будет. Вкус особый и пахнет по-своему... – облегченно вздохнул раненый, – на сон тянет... Никаких приспособлений у нее не было, кроме железной спицы, которой женщины вяжут шерстяные чулки. Она дезинфицировала ее, поливая жидкостью из пузатого флакона. – Снимите штанишки-то, да на бок поверните, больным бедром кверху. Ой, как опухла-то, вздулась! У нее были длинные тонкие пальцы. Ими стала осторожно поглаживать вокруг раны. Присев у изголовья Жамурзы, нагнулась к самому уху, тихим нежным голосом заговорила: – Ты потерпи, родной. Чуть потерпи, если больно будет. Хорошо? Не думай о боли. Жамурза кивнул головой и сонно произнес: – Хорошо... – Я нащупаю, где засела эта злодейка. Ты сильный, ты вытерпишь! Вытерпишь ведь? – Вытерплю... – Дуню-Колдунью матерными словами не будешь ругать? – Не буду... Наши матерно не ругаются... Когда она опустила кончик спицы в отверстие раны, у меня мурашки пошли по спине. Я посмотрел на Хасана, тот уставился в землю – Еще чуть-чуть потерпи. Вот мы добираемся до нее. Ты сильный, крепкий! Пульке ли свалить такой дуб? Поживем еще, походим ножками по Божьей земле, на зло большевикам-душегубам. Вот она, вот! В кости застряла, кончиком-жалом своим впилась. Я искоса посмотрел туда, она, все так же нежно поглаживая левой рукой вокруг раны, осторожно вытянула спицу, внимательно осмотрела ее. – Глубоко сидит, злодейка, потому рана вспухла и вздулась. Придется примочки ставить, а как опухоль спадет, расшатаем ее и выдавим оттуда... ты согласен, родненький. – Да, – отвечал Жамурза сонными губами, – согласен... – Ты пока не спи, хорошенький, поешь сперва, тебе силы нужны. Вот каша-варево поспело, покушаешь, если я попрошу? Сама с рук своих и покормлю. – Покушаю... Она зачерпнула готовую кашу из чуреков и кусочков курдюка, налила в глиняную чашку. Долго охлаждала, помешивая самодельной ложкой. – Ты спишь уже? Жамурза кивнул утвердительно, а потом, как будто раздумав, мотнул отрицательно. – Вот, вот! Ты вроде спишь и не спишь. Открой ротик-то. Ай, ладная кашка получилась, сытная да вкусная! А пахнет как сдобно?! Запахом сыт будешь. К нашему удивленью, она скормила раненому Жамурзе всю чашку до дна. Жамурза охотно ел с ее рук. – Теперь спи. Боли не будет. Будем ставить примочки. Отдыхай, я гостей покормлю. А ночью... Действительно, варево оказалось вкусным, и не удивительно: двое суток мы уходили от преследования под проливным дождем, имея с собой тяжело раненого товарища. До еды ли было?! На завтрак хозяйка нас поила травяным чаем с медом. – Это мед диких пчел? – спросил Малхсаг. – Нет. Диких пчел я не находила, живу уж сколько в лесу. Медом одарили меня казачки, которых я вылечила от разных хворей. – Казачки? Какие казачки? – Там внизу из станицы. От моей горы до станицы четыре километра всего. Мою гору они прозвали Страшной. Для нас это было тревожной новостью, все переглянулись. – Вы успокойтесь. Сюда никто не придет: это место заговоренное. – Кем заговоренное? – Мной. – Слушайте, разве власть вас не трогает? – Трогали однажды. Коровы объелись дурной травы и попадали, а бабы шум подняли, что это Дунья-Колдунья порчу навела на всю станицу, митинг в селе организовали. Решили выловить и отправить куда подальше, начальству из района волю свою передали. Наехало войска, милиции, да охотников всех вывели, заарестовали меня в моей норе. Свезли в район, допрашивают: «Кто такая? Где паспорт?». Отвечаю: «Называют Дуней-Колдуньей, паспорта отродясь не имела». – «Чем живешь?». – «Лесом. Лес меня кормит. Я никому не мешаю». – «А социализм строить кто будет за тебя?». – «Я не умею его строить. Я просто живу и ни единой живой душе обиду не творю». – «Ты знахарством занимаешься, баб деревенских дуришь». – «Неправда. Я лечебной травки даю, если просят и платы не требую. Но если в благодарность дадут полкаравая хлеба – спасибо им. А коровы дурной травы объелись, спросите у ветеринара вашего». Начальник милиции меня допрашивал. «А заговор в самом деле существует?» – спрашивает он однажды тихо. «Существует». – «У меня дочь десяти лет заика. Можешь заговорить?». – «А она от роду заикается?». – «Нет, в семь лет ее бык забодал, вот со страху и стала заикаться». – «Приведи, посмотрим на девочку твою». Он привел. Я с ней два дня повозилась по несколько часов – перестала заикаться. Хоть и энкеведешник, а благодарный оказался. «Иди, – говорит, – на все четыре стороны. Пока я здесь буду начальствовать, никто не тронет. Отпишу начальству, что ты умственно отсталая». С тех пор вроде отстали. Да и какой толк от мен? Я умею делать только то, что мне по душе. Дары лесные собирать. А это им не нужно... А пульку-то, злодейку, мы с ним вытащили ночью. – Как вытащили? – все разом вытянулись. – Когда? – Вы сладко спали, а мы со страдальцем помучились с часок, расшатали ее и выдавили. Крепкий мужчина, постонал, поскрипел зубами, но не кричал. Спит теперь, как дите новорожденное. В кости сидела, а косточка-то видать надтреснула. Ему ходить нельзя, пока не заживет, этак, дней двадцать. Хотите на пульку-то поглядеть? Она принесла алюминиевую кружку, потрясла, там что-то гремело. Хасан выложил ее на широкую ладонь. – Автоматная. – он покачал головой, – такая маленькая, а какого мужчину свалила, а был дуб дубом, как она говорит. Тамада тяжело вздохнул и призадумался. Мы поняли. Что делать? Лагерь захвачен врагами. А мы готовили его к зиме. Там все запасы. Теперь у нас ничего нет. Надо что-то предпринять. Можно к хевсурам податься на зимовку. Но как? Везде засады, ущелья набиты войсками. А у нас раненый, которого надо нести на носилках. – Ой! Ой! О страдальце запечалились. Оставьте его тут. С ним все равно вам далеко не уйти. – Здесь оставить? – разом спросили мы. – Здесь. Никому и в голову не приедет его искать. А если что, у меня есть потайное место. Пошарят и уйдут. Я его выхожу, дело Божье. Как пойдет ножкой, придет, куда скажете. Не съем его. Или не верите мне? Мы поговорили между собой и согласились с этим предложением. У нас и выхода лучшего, чем этот, не было. С раненым отряд связан по рукам и ногам, а так мы можем пробраться, обходя засады и кордоны. Но согласится ли сам Жамурза остаться в этой глиняной пещере под носом у казачьей станицы с почти незнакомой дикой женщиной. Поговорили – согласился! Мы ушли в Хевсуретию, а Жамурза присоединился к нам через неполных два месяца, но вполне здоровый и бодрый. Вот через кого Аллах послал нам свою помощь. С тех пор никогда не просыпаю утренний намаз. * * * Над той тропинкой в гранитной скале небольшой гротик был, а в ней рос цветок. За что он там цеплялся корнями-ножками? Ни один из нас не проходил мимо, не поприветствовав его. Даже молчаливый, угрюмый Хасан кивал ему головой. Вчера здесь прошел батальон истребителей. Сорвали и бросили цветок под ноги. Малхсаг его нашел – измятый, засохший. Я глянул на Малхсага – он побледнел. Взял мертвый цветок, отнес в сторону, положил в ямку и присыпал щебнем – похоронил. – Чанги! О, Чанги! В своем сердце мы прячем от злых людей то, что нам дорого. Гяуры руками, измазанными в крови, лезут и туда. Я сегодня, нехороший, Чанги, очень нехороший!..» * * * Мы похоронили Малхсага. Он умер у меня на руках. Пуля, видимо, пробила ему легкие. При каждом вздохе у него шла горлом кровь. А на лице светлая улыбка. – Чанги, – спросил он, отдышавшись, – ты когда-нибудь обнимал девушку, крепко-крепко, с наслаждением? – Нет, – ответил я, пораженный вопросом умирающего. – Я тоже нет. Наверное, это очень приятно... Ты напиши про это... Чтобы наши девушки знали, что мы их любили... Он сверкнул глазами и испустил дух. Я не думал, что с уходом одного человека, мир может так опустеть. Мне хотелось вытянуться рядом с могилой Малхсага и умереть. Да пребудешь в раю, Малхсаг! А кто следующий? * * * – Прочитал эти бумаги? Нашел там, что тебе нужно? – Я прочитал не все. Есть записи, которые разобрать тяжело, наспех написанные. Нужно время. Хасан, Чанги погиб после Малхсага? – Да, ровно через три недели. Это было тяжелое лето. – А что случилось с Бейали? – Жамурза сказал, что похоронил его где-то за Бартабосом в пятьдесят первом году, погиб в бою. У студента был еще один вопрос: что случилось с семьей самого Хасана, с женой и сыном, которого он очень любил. Рассказывая о былом, он обходил эту тему. Студент воздержался, боясь наступить на рану друга. – Хасан, я завтра уезжаю на занятия. На зимних каникулах свидимся. – Свидимся, если на то будет воля Аллаха. Ты молодой, коварства гяуров мало знаешь – будь осторожен. И не каждый, который говорит на нашем языке, наш брат. Помни это. Студент крепко обнял старика и пошел по тропинке вниз. Обернулся только тогда, когда дошел до Ассы. Хасан стоял на том самом месте, где он его оставил. – Прощай, Хасан, – проговорил студент, – прощай! Больше они не виделись. Студент окончил свой институт, потом отправился туда, куда, как говорят русские, «Макар телят не гоняет». Когда он вернулся из тех мест, Хасана в живых не было – упокоился в родной земле! Много позже студенту стала известна судьба семьи Хасана. Сын умер в Казахстане от голода, а жену потом он не принял. Был в гостях у Жамурзы. А жена его даже симпатичная женщина и очень гостеприимная. – Раз ты этими делами интересуешься, надо бы тебе самому обойти те места. Побывай у хевсуров, найдешь что тебе нужно. Съезди в Ахмети. Соберешь понемногу. Бывший студент, а теперь непризнанный писатель, купил себе рюкзак, мягкие кеды и отправился искать заросшие тропы мстителей... Надписи на скалах – Да, я знаю эти горы. Я многажды прошел по всем тропам. Я влезал на самые недоступные кручи, туда, где на выпас поднимаются туры. Зачем мне показывать эти места чужому человеку? В прошлом году здесь побывал другой такой любопытный, как ты. Но я его узнал. Знаешь, кто это был? Тот самый, который за год до Черной Среды явился в горы с какими-то людьми. Он тогда призывал нас подняться на войну с Советской властью. Говорил, что Гитлер любит нас и хочет здесь учредить новые справедливые порядки. Раздавал желающим немецкие бумажки и военные одежды, что-то записывал. Добротные одежды были. Но ему не поверили. У него были бегающие сучьи глаза. Как вышли со сборища, все договорились эти бумажки и одежды сжечь. Мы, конечно, горцы наивны, но не совсем дураки. Он оказался провокатором. Через день нагрянул НКВД и у всех, кто был на сборище, произвели обыск – ни лоскутка. Как можно такие гадости делать своим людям? Допустим, мы слепы, так неужели надо нас толкать в яму? Вот он снова приехал в прошлом году, собрал людей со всех аулов и говорит: – Зачем вы, темные люди, опять забились в эти ущелья? Выходите жить на плоскость. Оставьте эти горы диким зверям. Здесь нет нормальных школ, электрического света, радио, сюда не доходят газеты. Ваши жены и дочери не вылазят из навоза. Знаете, как легка жизнь женщин-ингушек там внизу. Пришла домой с работы, подоила одну коровку – и то не у всех корова имеется – не хотят в навозе покопаться, мужа и детей накормила и свободна. Мне обидно за вас. У нас тут в горах свой милиционер, всегда пьяный. Я к нему подошел и говорю: – Курейш, арестуй его, он немецкий шпион. – Ты что такое, старик, говоришь?! Да он один из самых больших хакимов в нашей республике. – Не знаю, – говорю, – кем он является сейчас, но в войну он служил у немцев. Приходил сюда в горы, агитировал нас. С ним были посланные Гитлером люди. Курейш смеется: – Ну, дади, ты даешь! Это была такая операция. А те, кого ты называешь «гитлеровскими людьми», были большие начальники из НКВД. – Знаешь, Курейш, как по-ингушски называются такие вещи? Тийша болх*! И что мне ответил Курейш: – Дади, ты отстал от жизни. Запомни: государство стоит на прочном фундаменте. А этот фундамент – тийша болх! Если хакимы не умеют делать тийша болх, они не хакимы! С тех пор я не верю образованным людям, особенно, если они носят глаженную одежду и эти ослиные хвостики* на шее. Чтобы добиться своего, гостю понадобился сильный, неопровержимый аргумент. – Ты знал отца того человека? – Муллу? Конечно. – Что это был за алим? – Насчет алима я не знаю, но до женщин и денег он был падок. Некрасивое прозвище закрепилось за ним. – Это он, умирая, грязные слова произносил, вместо святых аятов? – Я сам этого не слыхал, но близкие об этом рассказывали. – Старик, так сын такого человека честным мог вырасти? Разве не от корня растет деревцо? – Это правда. Затем гость назвал семь своих предков, начиная с отца. Старик засмеялся: – Вот к чему ты это вел! Ладно. Сегодня уже поздно, а завтра с утра я поведу тебя к этому месту. От корня растет деревце, от корня. Так ты вовсе не хаким, получается? – Нет. Я – писатель. – Хвалебные песни о хакимах пишешь? О Ленине? О партии? Как они народ счастливым сделали? И как бумага это терпит! – Я пишу ровно наоборот. – Тогда ты по этой земле долго ходить не будешь. Или убьют тебя, или в тюрьму посадят. – Все может быть, старик. Я уже в тюрьме отсидел. – Я, наверное, что-то недопониманию. Отдыхай. Утром побываем там. Тут недалеко. Первый раз вижу человека, здравомыслящего и ищущего страдания. – Я ищу не страдания, старик, – я правду ищу. – Это одно и тоже, – вздохнул он, вставая. Позавтракав, они вышли из башни, перешли через шаткий мостик, стали подниматься на гору. Спустились и опять поднялись. Так несколько раз. – Вон что-то белое сверкает на утесе, туда мы поднимемся. Там широкая тропа, даже на коне можно проехать. Мы поднялись туда. Большой в несколько квадратных метров гранитный камень, белый и гладкий. Мы тут сели передохнуть. – Где это произошло? – Спрашивает нетерпеливый гость. Старый горец поднялся и стал осторожно поднимать старую засохшую траву, что свисала с верхнего земляного пласта. Он так и держал это руками. – Иди, читай. Гость увидел надпись, сделанную на белом граните черным карандашом. «Встань спиной к этому камню. Видишь пологий холм? В те страшные дни туда свозили и расстреливали всех больных и неходячих престарелых со всех горных сел Ингушетии. Будь проклято семя и чрева, породившие наших палачей!» Он прочитал раз за разом несколько раз. Старик отнял руки – сухая трава опять свисла и закрыла надпись. – С тебя клятвы брать не буду. Ты от чистого корня. Доказал. – Я помогу этой записи жить долго, старик. – Ты умеешь читать по-русски? – спрашивает его хевсур Гоча. – Умею, конечно, мы учимся в русской школе. А что? – А я не умею. Я читаю и пишу по-грузински. Меня дед научил. Я в школу не ходил. Там на камне что-то по-русски написано. Сейчас сам увидишь. Они вдвоем подходят к пещере. – Вот смотри. У входа справа на камне углем написано: «Здесь был народный мститель Хучбаров Ахмад». – О-о! Хучбарови Ахмад – важ каци*! Это написал Пейзула. Он везде писал что-нибудь. – А кто такой Пейзула? – Из ваших. Он охранял Ахмада. Когда убили Пейзулу, Ахмада охранял молодой хевсур Мгелия. – С гордостью констатировал Гоча. – Знаешь, что значит Мгелия – борз – волк! Ахмад называл Мгелию своим младшим братом. Это он ему дал такое имя. Мы входим в пещеру. Очаг из трех высоких камней. На очаге черный от копоти котел. На колышке висит старый брезентовый плащ. Гоча протягивает руку и достает с полочки листок бумаги. Ингуш читает: «9 июня 1944 г. в с. Малари отряд из 13 человек под командованием лейтенанта Голикова задержал старика Бочалова Абукара и его 13-летнего сына. Отец с сыном направлялись в город сдаваться. Их убили и обезглавили. Мы отомстили за их кровь. Мы – мстители. Наш тамада Ахмад Хучбаров». * * * Мохевцы нашли абрека мертвым под этим гигантским деревом. На коленях винтовка, а на сучку исписанный клочочек бумаги: «Меня зовут Товсолта из Длинной Долины. Я – волк-одиночка. Меня ранило в ногу. Она почернела. Были страшные боли, теперь утихли. Я умираю. Пусть Ангел Смерти прилетит за моей душой к этой прекрасной чинаре. Я счастлив! Мой брат-соотечественник, когда-нибудь, когда закончится эта война с гяурами, и мы снова обретем свою Родину, приди сюда, где сидел я, и оглянись вокруг – ты поймешь, почему я так сильно любил нашу Родину!..» * * * «Я был сыном целого народа – где он? У меня была большая дружная семья – нет ее. У меня было все, что нужно для счастья – все прахом пошло. Что я делаю в этом мире?» * * * «Я любил когда-то Пахать и сеять. А в праздники – Петь и танцевать. Звени затвор! Греми винтовка! Теперь я люблю музыку Свинца и пороха!» * * * «Дуа (молитва) О, Бог мой! Я знаю, Ты – справедливый! Я знаю, Ты – великий и могучий! И Ты – обладатель Ровных Весов! Я знаю, что грешен. Может быть, я даже больше грешен, Чем осознаю это. Но в День Великого Суда Положи на чашу Спасения Мои страдания от одиночества. Господи, Тебе же ведомо одиночество человека В родной стране, Где говорили на моем языке, Где ходили мои люди, Где жила моя семья, Где у меня были свой дом, Своя крыша, своя постель… Господи, ныне я одинок, как Пылинка во Вселенной. Господи, зачти мне это во Спасение, Когда я приду к Тебе! Амин!» ...О ГАЛГАИ! (Вместо послесловия) Добавить комментарий 3836 просмотров Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети Доброго времени суток, уважаемый посетитель! В комментариях категорически запрещено: Оскорблять чужое достоинство. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь. Употреблять ненормативную лексику, мат. За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!