С того дня, как маленький Калой начал пасти овец, прошло десять лет. И не было теперь такого труда, к которому он был бы непривычен. Вот почему, когда он остался один, в хозяйстве его ничего не изменилось. Но изменился он сам. Улыбка редко появлялась на его лице. С людьми он разговаривал мало. Не любил сочувственных речей. Это знали соседи и знакомые и не напоминали ему о несчастье.
Дни проходили быстро. Но ночи казались ему бесконечно длинными. Он готовил себе ужин и забивался на нары в дальний угол, чтобы уснуть. Иногда это удавалось сразу. Но другой раз перед глазами вставал Гарак таким, каким он его видел последний раз в окне солнечного могильника. Или мерещился отчужденный взгляд Докки...
В комнате слышались шорохи, в полупотухшем очаге с треском вспыхивала искра и сама собой разгоралась. И тогда страх пробирался под шкуру-одеяло и Калой лежал в оцепенении, пока в окне не забрезжит рассвет. Он верил, что души умерших обитателей башни населяют ее и ночью живут своей таинственной жизнью.
Однажды он отвел Хасан-мулле барашка, и тот научил его делать намаз, читать молитву, которая защищала от злых духов и разной нечисти.
Но это не спасало Калоя от гнетущего одиночества.
В зимние вечера заходили к нему соседи. Пхарказ подсаживался к очагу и долго рассказывал какую-нибудь историю или просто так сидел, уставившись в огонь, поправляя поленья, пока дремота не начинала клонить его голову. Тогда он поднимался и шел к себе. А в мысли Калоя проскальзывала Зору. Сквозь сон он что-то говорил ей, а она двигалась по комнате, как Докки, и делала ее работу... Калой засыпал, а мечта продолжала глядеть на него ярким девичьим взглядом.
Калой не забывал помогать матери Виты, своей кормилице. И Фоди не оставалась перед ним в долгу. Она сбивала ему масло, варила сыр.
Несколько раз Калой ездил проведать мать и брата. Орци рос веселым крепышом. Он надоедал Калою расспросами о Быстром, мечтал покататься на нем, просился домой. А Докки не поправлялась. Временами казалось, что она совсем здорова. Она тихо плакала и причитала, а потом вдруг ей мерещилось что-то, она устремлялась куда-то бежать, вырывалась, и родным приходилось связывать ее, сажать на цепь, как это делали все с такими больными.
Калою очень тяжело было видеть Докки на цепи. Лучше уж смерть, чем такие мучения.
Первый год после смерти Гарака для Калоя навсегда остался самым тяжелым в его жизни.
Не успели горцы покончить с уборкой, как Гойтемир стал объезжать аулы и до срока собирать в казну подати с каждого дыма*. Люди роптали, но подчинялись. К Калою он не пришел. То ли постеснялся брать с сирот, то ли другие мысли удержали его. Тогда Калой отогнал в город нетель, продал ее и при людях сам передал деньги сборщику. Он отказался и от зерна, которое община собирала с каждого урожая для вдов и сирот. Поблагодарил стариков за их доброту.
- Есть в ауле люди, которые нуждаются больше меня, — сказал он.
- Гордость у тебя безмерная! - заметил Хасан-мулла. - Но и жадности, видно, нет никакой. И это главное!
- С чего у меня может быть гордость! - отозвался Калой. - Мне ведь никто не завидует. Просто хочу, чтобы вы меня не считали больше ребенком.
Старики засмеялись.
- Хорошо, - сказал Пхарказ, - ребенком мы тебя давно не считаем.
Но и мужчиной назвать не можем. Ты не прошел обряда посвящения.
- Я готов! - сдерживая радость, ответил Калой.
- И все-таки придется обождать до следующей осени, - сказал Хасан-мулла. - Ты не один. Устройте той для села, и мы всех вас, одно годков, проверим, посмотрим, на что вы способны.
С этого дня Калой не забывал о предстоящем состязании и серьезно готовился к нему.
Много времени он проводил с Быстрым, который хорошо рос и обещал стать завидным конем. Калой изредка уже садился на него, но только там, где их никто не видел. Излюбленным местом его по-прежнему оставалась скала Сеска-Солсы. За ней ему никто не мешал обучать жеребенка.
В конце осени произошло событие, которое взволновало жителей гор. Несколько человек из разных аулов, в том числе сам Гойтемир и Хасан-мулла, отправлялись в Мекку. Дело это считалось божественным, и, имел человек средства или не имел, каждый должен был чем-то поддержать богомольцев. Теперь стало понятно, почему Гойтемир так торопился со сборами подати. Ему нужно было освободиться от забот старшины.
На проводы собралось много народу.
Родные и знакомые распрощались с паломниками. Они въехали в Ассиновское ущелье и неожиданно впереди увидели человека, стоящего у тропы. Это был Калой.
Тонкий, не по годам широкоплечий, он стоял, почтительно опустив руку, другую положив на рукоятку кинжала. Гойтемиру стало не по себе. Но вот они поравнялись с ним.
- Да зачтет Аллах намерения и труды ваши, — приветствовал их Калой. - У меня просьба. Я не надеюсь на то, чего не может случиться.
Но в странах пророка вы можете встретить кого-нибудь из тех, кто видел Турса или Доули. - Он повернулся к Гойтемиру. Тот смотрел куда-то в сторону и, казалось, не слышал его слов. - Я прошу вас спросить у них о моих родителях. Живы ли они и где?.. Если их нет, помолитесь за них. - Он протянул Хасан-мулле два рубля. - Доброго вам пути и доброго возвращения!
- Спасибо, Калой. Ты ведь сам нуждаешься и мог ничего не давать. Но такой уж у тебя характер! Мы с благодарностью принимаем твою мзду. Счастливо тебе оставаться!
Поблагодарили юношу и остальные, пообещав ему помнить о просьбе. Только Гойтемир промолчал. Не хватило сил преодолеть старую злобу в сердце.
Когда паломники были уже далеко, Хасан-мулла оглянулся. Высоко на горе по-прежнему стоял Калой и смотрел им вслед.
- Они с отцом похожи, как две половинки одного ореха...
- Отец - это большое слово!.. - задумчиво откликнулся один из спутников. - Вот и не видел он его, а помнит...
- Не всегда это так. Слово «отец» тогда имеет смысл, когда сын вырастает достойным человеком! - прокричал другой, перекрывая шум Ассы, которая здесь, на дне ущелья, с размаху налетала на на валуны и разбивалась вдребезги, обдавая холодной пылью.
Они уехали.
2
Шло время. Жизнь в горах текла как обычно. Сыграли одну, другую свадьбу, похоронили старуху, проводили несколько семей, перебиравшихся на плоскость. День походил на другой, как бусы на четках.
Пришла зима.
Калой часто видел Зору, когда она делала что-то у себя во дворе. Изредка встречал у ручья, куда она приходила по воду. Но разговор их стал иным. На смену детской простоте пришла застенчивость, неловкость. Казалось, каждый из них что-то недоговаривает, скрывает.
Как-то заболел Пхарказ, и Калой пошел проведать его. Давно он не был у них. Мало что изменилось в их башне. Появилась лампа, как та, что купил Калой, да стекло в окне. Но зато и стекло, и лампа, и посуда — все здесь блестело. Калой понял: это руки Зору. Значит, ее считают уже взрослой и она приняла на себя девичьи заботы по дому.
Жена Пхарказа стала жаловаться Калою, что муж ничего не ест.
- Подай ему свежего мяса! Дичи! А где мне взять?!
- Где взять? - отозвался Пхарказ. - Взяла бы ружье да пошла на охоту!
- А ты б и рад был! Только медведей я еще для тебя не стреляла! Избаловала, вот ты и не знаешь, чего хочешь. Могу на чердаке поохотиться за сушеным мясом!
Но Пхарказ только поморщился.
- Я слышать о нем не могу!
А когда жена и дочь вышли, он попросил Калоя одолжить ему мерку-другую ячменя.
- Поправлюсь, продам корову и куплю зерно для посева, для дома... Я давно просил, чтоб они заняли у тебя, ты только не говори им. Но
Зору не согласилась. Даже плакать стала... А к другим я не хочу идти. Так десятый день и сидим на сушеном мясе. Мне оно уже козлиной шкурой воняет...
Пожелав Пхарказу здоровья, Калой поднялся.
В сенях он столкнулся с Батази.
- Я думал, мы соседи, - по-взрослому строго сказал он, - а вы как чужие... Или я для вас не то, что мой отец? Батази смущенно забормотала, но он не слушал ее.
- Приди и возьми зерна, сколько надо. А на охоту идти не соглашайся. Об этом я позабочусь. Ему нужно горячее сало с молоком. Отец так лечил себя, когда в него вселялся холод.
Вечером Батази пришла за зерном и от Калоя понесла его прямо на мельницу.
В мельницу эгиаульцев с трудом мог войти один человек. Ее жернов величиной с чашу едва за день и ночь памалывал одну-две мерки. Но в эту пору года даже и он почти всегда стоял без работы, так что Батази не пришлось ждать очереди.
Немного погодя Калой увидел, как за матерью побежала и Зору.
Он поужинал, задал сено скотине, взял заплечный мешок, лепешку, соль, сыр, хулчи*, подбросил дров в очаг и вышел.
Около мельницы ему повстречалась Зору.
Под платком она несла муку, чтоб скорее накормить отца. Увидев Калоя, она впервые в жизни остановилась, как взрослая, уступая ему дорогу. Остановился и он.
- Если я завтра вовремя не приду, присмотри за моей скотиной, подложи дров в очаг...
- Далеко ли собрался?
- Да нет. На Хребет Пропастей, - ответил Калой. — Хочу поохотиться.
- За все берешься, - не то одобрительно, не то с иронией заметила она. - Туда в одиночку не ходят!
- Это смотря кто!
В ответ раздался смешок.
- Ну и кичливый ты!
- Кичливый или нет — увидишь. Или твоему отцу будет козья шкура для моленья, или Быстрому медвежий коготь от сглаза, или тебе кабаний клык, чтоб разглаживать галуны. - И, приосанившись, он пошел.
- Смотри, чтоб не пришлось упряжку посылать, вытаскивать тебя из пропасти! - крикнула Зору ему вслед и побежала домой.
Ночью Калой пришел, в свою родовую пещеру, развел костер, вытащил из расщелины берданку, которая хранилась здесь еще со времени освобождения Гарака, почистил ее и, зарывшись в сено, уснул.
Проснулся он, когда звезда Восхода* на небе осталась одна.
Спросонья дрожа от холода, он тут же двинулся вверх, в гору. Скоро ему сделалось жарко. А немного погодя, он понял, что надежды на удачную охоту очень мало. Ветер дул от него. Но ветер в горах изменчив. И Калой, стараясь не унывать, поднимался все выше и выше. Он видел, как розовели снега на хребтах, на вершинах, видел по пояс возвышавшийся над горами, освещенный огнем восхода Казбек, но все это сейчас не занимало его. Он со стыдом вспоминал, как выхвалялся перед Зору, и не знал, как явится с пустыми руками домой. Думая так, он шел и шел вперед, иногда останавливаясь и внимательно оглядывая окрестность.
Было позднее утро, когда у подножия небольшого ледника он увидел десять туров. Вожак стоял на каменном выступе и зорко следил за всем, что происходило вокруг. Калой прислушался. Ветер, как и прежде, шел от него. Но что было делать? И он со всей осторожностью двинулся вперед. Где можно было, перебегал, прячась за камнями, а открытые места переползал, не поднимая головы.
Наконец он приблизился к стаду на выстрел. Калой знал свою винтовку и стрелял из нее без промаха. Он решил бить по вожаку. Это был крупный, судя по рогам, немолодой самец. Уложив берданку на колено, Калой прицелился... Но в последний миг тур издал звук, подобный свисту, сорвался с места и увел стадо за перевал... У Калоя опустились руки. Второй такой удачи за один день быть не могло.
И снова вспомнились колючие слова Зору: «Кичливый ты... За все берешься...». Но делать было нечего, и Калой тронулся в обратный путь. На всякий случай он спускался так же осторожно, как и поднимался наверх. Ведь на охоте бывают всякие неожиданности.
Благополучно миновав карнизы и пропасти, Калой выбрался на тропу, которая вела к пещере, и остановился, не веря своим глазам: на мокром грунте рядом со следами его ног шли когтистые вмятины медвежьих ступней. Судя по ним, зверь был огромный.
Но как в эту пору года здесь мог оказаться медведь? В памяти пронеслись рассказы о самом опасном медведе — шатуне, который, не успев залечь в спячку, бродит, шальной и свирепый, бросаясь на все живое, что попадается на пути.
Первым чувством был страх и желание бежать... Но Калой пересилил себя. Идти в пещеру? Или ждать, когда зверь появится сам? А может, он пришел, чтоб залечь здесь?
В полсотне шагов стояла огромная каменная глыба. Калой вскарабкался на нее. Вход в пещеру оказался перед его глазами. Взяв его на прицел, Калой залился задористым собачьим лаем. И тотчас наружу выскочил медведь. Потянув воздух, он с проворством кошки бросился вверх на скалы. Калой растерялся.
«Уходит», - мелькнула у него мысль, и он выстрелил, не целясь. Зверь пропал из виду. А когда дым рассеялся, Калой увидел его шагах в десяти от себя.
Трясущимися руками он едва перезарядил берданку.
И от жалкого вида этих рук он пришел в себя, встал и встретил зверя стоя.
Раздался выстрел... Почти в тот же миг медведь вышиб берданку из рук Калоя, и она щепкой взлетела в воздух... Калой выхватил кинжал. Удар пришелся медведю в череп. Но тот сгреб Калоя и вместе с ним рухнул вниз. На мгновение цепкие объятия медведя разжались. Не помня как, Калой вырвался и пырнул его в бок. На этот раз он попал в сердце. В предсмертных судорогах медведь рвал землю когтями... А Калой все стоял с огромным, как меч, кинжалом и, казалось, ждал новой схватки...
В этом поединке Калой победил двух зверей: медведя и собственный страх.
Медведь лежал ничком. От хвоста до уха Калой насчитал в нем пять локтей. От уха до уха - локоть.
Такую удачу только Бог мог послать ему. И он дал клятву щедро отблагодарить его.
Взяв на ближайшем хуторе сани и пару быков, поздно вечером он вернулся в Эги-аул.
У собак свой язык. Никто из жителей аула в этот вечер не узнал о добыче Калоя, а собаки узнали. Они были так встревожены, так подвывали и лаяли, что во многих башнях открывались двери и хозяева в тревоге проверяли свои загоны.
Калой освежевал тушу, стаскал мясо в дом, взял печень, сердце, почки, заднюю ляжку и пошел к Пхарказу.
Там уже спали, когда он смело постучался. Узнав его голос, Батази открыла дверь. С торжественным видом молча ввалился Калой в комнату. Пхарказ чуть не задохнулся от удивления, увидев его трофей. Он не мог успокоиться, пока не сходил с Калоем к нему в башню и сам не потрогал шкуру и голову зверя.
Заметив на одежде Калоя кровь, Батази предложила ему помыться. Калой стянул с себя изодранную одежду и остался голым до пояса.
Пхарказ пошевелил дрова. Пламя запылало, озарив комнату ярким светом. Огромные плечи, широкая грудь Калоя были поранены когтями медведя. Кровь запеклась на них.
Он нагнулся. Батази, причитая, начала поливать. От каждого движения юноши на его спине и руках собирались бугры мышц, покрытых загаром еще с косовицы.
- Если б у медведя не было когтей, ты бы задушил его! - воскликнул Пхарказ, любуясь Калоем, когда тот вытирался. И, сплюнув, добавил: - Вот это ручища!
Похвала льстила и смущала Калоя.
А из темноты смежной комнаты на него смотрела Зору. Если б Калой мог видеть эти глаза!
Долго все сидели у очага. Жарили на огромной треногой вилке печенку и сердце, пекли в золе почки, варили мясо. Пхарказ без конца расспрашивал Калоя, как он убил медведя, и сам рассказывал охотничьи истории.
Пхарказ выпил медвежьего сала с молоком, поел печенку с кровью, отведал мяса и сказал, что поправился совсем.
Батази все время благодарила соседа.
Разговор перешел на его жизнь. И Батази высказала общее мнение женщин аула: ему хоть и рано еще, но нужно жениться. Потому что даже самое маленькое хозяйство требует женских рук.
С Калоем впервые говорили на эту тему, и он краснел и не знал, куда деть глаза. Тем более, что Батази не смущало присутствие Пхарказа и Зору, которая вышла к ужину.
- Только надо найти богатую да родней сильную! Тогда ты встанешь на ноги! А если шить латку на латку - так это не одежда! - Украдкой перехватив взгляд дочери, она добавила: - Я свою ни за что за бедного не выдам! Хватит, что мы всю жизнь перебивались с куска на кусок!.. Пусть хоть она поживет!..
Зору выскользнула из комнаты. А Пхарказ поперхнулся смешком:
- У каждого бедняка думка об этом!
- И правильная думка! Надо не только думать, но и поступать так.
- Да где же их брать-то, богатеев твоих? На все село один-два. А дочерей наших - десятки! - поддразнивал жену Пхарказ.
- Таких, как наша, - одна! Где, у кого ты еще видел такую? Да она еще ребенок, а уже вон какая... И на ком же богатому жениться, если не на ней? На празднике женщин сама Наси на нее загляделась!.. - Наевшись медвежатины, Батази совсем расходилась.
Но здесь Пхарказ почему-то неожиданно обозлился и велел ей заткнуть рот. То ли ему надоела ее вольность и болтовня, то ли она заговорила о сокровенном...
Пропели первые петухи, когда Калой поднялся.
- Иди ложись, ты еще с такой охоты не отдохнул! А мы с тобой болтаем и болтаем! - переменив воинственный тон, сладким голосом сказала Батази. Она заметила смертельную бледность на лице юноши и приписала это усталости.
Калой вышел. Прижавшись к башенной стене, в шали стояла Зору. Но он или не увидел ее, или сделал вид, что не заметил, прошел мимо и свернул к себе.
Наутро все село уже знало, что Калой один на один вышел на шатуна и убил его. Парни приходили к нему выпрашивать медвежьи когти для своих лошадей, мужчины рассматривали голову и шкуру медведя, которую Калой растянул на прутах и выставил сушиться. Мясо он посолил и подвесил в холодной боевой башне, а конец правой лапы целиком с четырьмя когтями подвязал под горло Быстрому. Такого богатого амулета не было еще ни у одного коня!
Но ни бесконечные восторги сверстников, ни похвала бывалых охотников не радовали его. Ко всему он был равнодушен. И по его рассеянным ответам многие чувствовали, что парня терзает какая-то забота. Однако никто не знал, что причиной его страданий были мысли, высказанные Батази. Он искал выхода и не находил. Похитить Зору? Но в памяти вставал образ Гарака. Пхарказ был другом его. Не мог Калой осквернить их дружбу. Он решил не думать о девушке. Пусть ее выдают за богатого... Но когда он представил себе рядом с нею кого-то, у него голова закружилась от ярости. И наконец его осенила мысль: он должен сам стать богатым!
Успокоенный этим, Калой решил проведать братишку и Докки. В подарок им он повез целый окорок медведя.
Орци души не чаял в Калое, приставал к нему с расспросами об охоте на медведя, а узнав что-нибудь, убегал во двор и пересказывал мальчишкам.
Орци знал от деда - отца Докки, что Гарак и дядя Турс были знаменитыми охотниками. Но даже они никогда не убивали шатуна. И Орци смотрел на брата, как на самого бога охоты - Елту.
А Докки оставалась такой же, как и прежде, молчаливой, ко всему безучастной.
Бедные родители измучились с ней. К каким только знахарям не обращались они!
- Злые джины*, - говорили те, - накрепко овладели ее душой и не хотят с ней расстаться.
Весной Калой забрал брата. Волнениям Орци не было конца. Он обегал все башни, как будто увидел их впервые, повстречался со старыми товарищами, которых чуть не забыл. Но самую большую радость доставлял ему Быстрый.
Когда Калой посадил его на коня, он пришел в такой восторг, что не захотел слезать с него.
Слушался Орци Калоя беспрекословно. Он стал настоящим помощником в доме, пас скотину, погонял быков во время пахоты и исполнял все поручения брата. И делал он все это весело, с удовольствием. Большеухий, немного пучеглазый, с шейкой, вечно вытянутой вперед, он, казалось, все время был наготове услужить кому-нибудь.
Маленький Орци наполнил дом жизнью, и Калой перестал чувствовать свое одиночество.
3
Только в середине лета вернулись из Мекки горские паломники. Это было большим событием. Все семеро новых хаджи были в красных фесках с черными кисточками на макушке. Поверх фесок головы их были повязаны белоснежной чалмой.
Их никто уже не смел называть просто по имени без почтительной приставки «хаджи». Хасан стал Хасаном-хаджи, Гойтемир - Гойтемиром-хаджи. Каждый житель гор хотел посмотреть на людей, побывавших в святых местах, повидать их, потрогать чалму, послушать бесконечные интересные рассказы про дальние страны и чужие народы.
Этим беседам не было конца. И хаджи не уставали укреплять веру в пророка Мухаммеда и его учение Ислам.
После каждой такой беседы почитателей прежних идолов становилось все меньше. Только фанатики еще стращали народ, предсказывая бедствия, если люди не одумаются и не вернутся к поклонению древним богам.
Но время старого уходило навсегда.
Когда интерес людей к паломникам немного поостыл, у Хасана-хаджи стало свободнее от гостей. Тогда и Калой пошел к нему, чтобы узнать о родителях.
Хасан-хаджи стал строже, степеннее. Калоя он встретил приветливо. Предложил сесть. Но Калой поблагодарил его и остался стоять у дверей.
В доме муллы было чисто. В окнах, как теперь у большинства горцев, — стекла. Вместо очага — печь. Пучки пахучего епра* висели по всем углам. На резной кровати горкой вздымались пуховые подушки и одеяла. Стены украшали рамки с красочными картинами мечети «Айя София» из Стамбула и «Бурака»*. Поля этих картин были испещрены арабскими письменами.
Все это было очень интересно. Но Калой строго соблюдал правила приличия и ничего не расспрашивал и не разглядывал. Он осведомился о здоровье, о самочувствии семьи Хасана и только после этого спросил о своих родителях:
Хасан-хаджи помолчал, подумал и заговорил:
- На всем нашем долгом пути мы не встретили ни одного человека, говорящего на нашем языке!..
- Но куда же они подевались? Их ведь, говорят, было очень много... - удивился Калой.
- Э, мальчик! - воскликнул Хасан-хаджи. - Мир так велик, что легче в лесу отыскать комара, чем в чужой стране своего человека! Так мы ничего и не узнали...
В комнате воцарилось молчание. Потом Калой снова заговорил:
- Хасан-мулла, то есть Хасан-хаджи, я хорошо помню день, когда умирал Гарак. Он говорил с тобой... Я невольно услышал, как он сказал: «За себя я ему прощаю... но за брата - никогда!» Мне пора узнать, о ком он говорил?.. А то я могу подумать на того, кто ни в чем не повинен. А не думать об этом, ты сам понимаешь, я не могу... - Может быть, ты поможешь мне?
Молчание было долгим.
- Гарак - да простит Аллах его заблуждения в вере праведных - был болен, - наконец промолвил Хасан-хаджи. - Его слова нельзя считать истиной, нельзя брать в расчет.
- Но после тебя он говорил со мной. И ум у него был свободен и чист...
- Может быть... Может быть... Значит, ты хочешь узнать у меня то, что при своем чистом уме, как ты говоришь, он сам не пожелал сказать тебе? - Хасан-хаджи еще больше поджал под себя сложенные накрест ноги и, пристально вглядываясь то в один, то в другой глаз Калоя, выжидающе молчал.
Молчал и Калой.
- Ты хочешь, чтоб я нарушил слово, которое он взял с меня? Чтоб я нарушил последнее желание Гарака?..
Калой резко вскинул голову:
- Нет. Не хочу. Не говори. Если суждено, я сам узнаю. И посчитаюсь с тем, с кем не успел Гарак...
Глаза Калоя горели ненавистью. Видно было, что он не собирался никому прощать обиды своих родителей.
Хасан-хаджи встал, прошелся из угла в угол, обдумывая что-то и перебирая за спиной четки, и, внезапно обернувшись, спросил:
- Перед тобой чистая тропа жизни. Зачем ты хочешь завалить ее камнями?
- Нет, не по чистой тропе мне идти. Моя тропа - это дорога отцов. А куда она их привела, ты знаешь. Я жил меньше тебя. Но из клочков шерсти скручивают длинную нить. А из клочков того, что я знаю, я начинаю видеть, кто завалил тропу моих родителей. И у меня должно хватить силы расчистить ее... Я хотел, чтоб ты помог мне... Но вижу — ты не можешь...
- Да. Не могу.
Хасан-хаджи с любопытством смотрел на парня, который уже почти на голову выше его... А ведь Хасан, как сегодня, помнил день, когда жена Гарака принесла Калоя в шали... День, в который Калой навсегда расстался со своими бедными родителями.
И, как бы откликаясь на эти его мысли, Калой воскликнул:
- Будь проклят тот, кто научил отца ехать в Турцию! Будь проклят тот день — день моего рождения!
Глаза его горели яростью. Хасану-хаджи почудилось, что на него смотрит Турс, обездоленный, неистовый.
А Калой угас. Плечи его опустились. Взгляд ушел в сторону.
- Хасан-мулла!.. Прости, забываю все... Хасан-хаджи! Ты всегда говоришь очень правильно... Но я почему-то не припомню случая, чтоб ты постоял за правду побежденного! У тебя много слов, чтоб отговорить меня от вреда себе и другим... Но что ты говоришь сильному? Ты помнишь, как ты промолчал на вопрос Гарака, когда я сжег поле Гойтемира?
Хасан-хаджи грустно улыбнулся:
- Ты говоришь со мной как равный. У тебя нет на это права по возрасту. Но певчую птицу слышно уже птенцом из гнездышка... Аллах дал тебе неплохую голову. И все-таки правду о жизни, которую ты ищешь, ты узнаешь, когда станешь старше. Что мне ответить тебе? Я не святой. Я человек. И этого не следует забывать... И еще запомни: ты не знаешь всего, о чем говорю я с людьми. Но никто никогда еще не мог наделить другого своей головой. Одни прислушиваются к моему голосу, другие нет...
Калой как-то весело усмехнулся.
- Гончар волен прилепить ручки к кувшину в любом месте! Так и ты. С тобой говорить интересно, но переговорить тебя невозможно!
Хасану-хаджи понравилась эта шутка. Он засмеялся. Калой собрался уходить. Хозяин хотел оставить его на угощение, но он отказался.
- Спасибо, хаджи, за беседу. Мне бы давно уйти, но о разном думаешь, а ответить не каждый умеет.
Уже во дворе Хасан-хаджи положил руку на плечо Калоя и, как бы спохватившись, сказал:
- А вторую твою просьбу - поминание - мы выполнили. Калой не сразу понял, о чем речь.
- За всех усопших и отдельно за родителей твоих мы молились у могилы Мухаммеда... И скажу тебе... честно: Гойтемир молился горячее всех!
Калой посмотрел на Хасана-хаджи, чуть прищурился.
- Горячее всех?.. А чего бы ему?.. Хасан-хаджи усмехнулся:
- Палка имеет два конца. Протяни ее - один возьмется за один, второй обязательно захочет, чтобы ему дали другой. Куда поворачиваются твои мысли?
- Но зато, если протягивают кинжал, каждый, мне думается, возьмет его только за рукоятку!.. Спасибо. Счастливо оставаться! - возбужденно крикнул Калой и быстро удалился.
- Благополучия тебе! - сказал вслед юноше Хасан-хаджи.
И когда тот скрылся за башней, поскреб у себя за ухом и тихо сказал:
- Не мозг, а кипящее масло.
Молва с каждым днем все шире, все дальше разносила по дворам рассказы хаджей. Рядом с правдой бежала неправда. О них говорили чуть ли не как о святых. Каждый родственник старался превознести своего паломника. И выдумкам не было конца. Про одного говорили, что он привез живую воду, про другого, что он запасся спасительной горстью земли с могилы самого пророка. Но выше всех поднималась слава Хасана, потому что он один был среди паломников муллой. По рассказам самих хаджей, он говорил с арабскими муллами на их языке и привез много «джейнов»*, которые никто, кроме него, не умел читать. А в джейнах записана вся мудрость Ислама. Слухи эти дошли и до родственников Докки, и они привезли ее в Эги-аул, чтоб показать Хасану-хаджи. Кто, как не он, должен был избавить несчастную от джиннов?
Калой любил Докки как родную мать. Другой матери он не видел, не знал. И мысль о том, что, может быть, Хасан-хаджи сумеет помочь ей, волновала его.
В ту же ночь, как привезли Докки, он отправился к Хасану и стал просить за мать.
По своему обыкновению Хасан-хаджи задумался, потом достал привезенные из Мекки джейны, почитал, перелистывая хрустящие страницы, и, не выходя из задумчивости, произнес:
- Кое-что Аллах дал в руки человека. Но главное - только в его власти... Амин.
Калой слушал внимательно. Он знал теперь, как сказал ему сам Хасан, что он только человек. Но Калой думал и о том, как много мудрости почерпнул этот человек из священных книг, и это вселяло в Калоя веру в силу знаний Хасана.
- Аллах велит нам, - продолжал Хасан-хаджи, - употребить с пользой для человека все наши умения. Ну, а чего мы не можем, того, значит, нам не дано... Ты понимаешь?.. Не тело, ее ум во власти злых джиннов, которые подстерегли ее, когда она всецело предалась своему горю и забыла, да простится ей, имя того, кого только и боятся силы тьмы. Что мы можем? Мы можем повторить за нее имя Аллаха столько раз, сколько раз за это время она должна была вспомнить его.
Когда я учился в Аварии, я сам принимал участие в исцелении такого забывшегося человека. Это даже видеть было нелегко... И несчастный не выдержал борьбы злых и добрых, джиннов, которая началась в его теле. И оно перестало быть. Но зато душа его была спасена для вечной жизни... Амин!.. Вот все, что я знаю, что могу сказать тебе как сыну. А там - воля твоя...
- Моя воля, - с грустью ответил Калой, - как говорит народ: «Если нельзя, чтоб было так, как хочется, то пусть будет хоть так, как возможно».
И он пошел домой, удивляясь мудрости и простоте Хасана.
Время пахоты пришло к концу. Хасан-хаджи давно ждал этого момента. Он решил использовать передышку до начала других работ, чтоб созвать своих прихожан в дом Калоя и попытаться исцелить Докки. Только один Хасан знал, что «лечение» это ему нужно было больше, чем больной.
Об уважении в народе он должен был заботиться сам и не пропускать удобного случая закрепить его.
В назначенный день в Эги-аул съехались приглашенные Хасаном горцы, которые называли себя мюридами.
Соседи, детвора облепили забор его дома. Возбуждение росло с каждым часом. Вокруг дома Калоя тоже толпился народ.
Было известно, что в башне Калоя освобождена от вещей главная комната. Вдоль ее стен разложены циновки. Окна занавешены черной материей. Посреди комнаты, у каменного столба, сидит Докки. Ей сказали, что ее будут лечить, и она очень обрадовалась этому. Говорили, что она теперь все время улыбается.
Был ясный, солнечный полдень, когда Хасан-хаджи в сопровождении двадцати одного мюрида вышел из своего дома и направился через село к башне Калоя.
Весь аул тотчас же хлынул за ним.
Калой поджидал гостей на улице.
Во дворе в котлах варилось мясо быка, зарезанного для мюридов на средства, собранные всем родом Эги.
Вот издали донесся высокий, чистый голос Хасана-хаджи. Он запевал назму*. Его спутники дружно вторили. Пение было торжественным и приводило людей в фанатический трепет. По мере приближения го-юса мюридов становились все громче, все явственней. Вот мюриды показались из-за поворота. Впереди Хасан-хаджи. Он в красной феске, в белоснежной чалме. На плечах зеленая аба*. Она развевается по ветру.
Румянец и полнота давно сбежали с его щек. Вечное сидение за священными книгами и время иссушили его лицо, покрыли ровной белизной. Это заметно выделяет его и заставляет думать о духовной чистоте.
Он шел, высоко подняв седеющую бородку, и пел, не замечая никого.
Мюриды, как и он, шли с отрешенными лицами и опирались на длинные посохи из турсового кустарника, который принято было считать заговоренным от нечистой силы.
Перед священной церемонией народ с благоговением затих. Шествие мюридов закончилось во дворе.
Хасан-хаджи нараспев произнес стихи из Корана и поднял руки для дуа*. За ним поднял руки весь народ. После молитвы Хасан повел мюридов в дом.
На время в комнате приоткрыли окно.
Докки во всем черном поднялась и стала у центрального столба. Улыбка сбежала с ее лица. Обострившимся взглядом смотрела она на входивших мюридов. И хотя они знали, что идут молиться за спасение души больной, многие из них, наслышанные с детства о выходках сумасшедших, недоверчиво косились на нее и с опаской проходили мимо.
Комната наполнилась людьми.
Дверь в другую комнату не закрывали. В ней толпились родные и соседи. Встав рядами за Хасаном-хаджи, мюриды совершили намаз. А Докки со страхом озиралась по сторонам и, видимо, если до этого и соображала что-то, то теперь все больше теряла нить, связывавшую ее сознание с действительной жизнью. Она подошла к Хасану-хаджи и заговорила с ним быстро и бессвязно. Ее попытались успокоить, отвести на место, но она вцепилась в рукав Хасана так, что его едва освободили. Тогда она заметалась, кинулась бежать. Но всюду стояли мрачные мюриды. Принесли цепи. На израненные руки и ноги Докки надели кандалы. Цепями ее привязали к столбу. Она стала сквернословить, рваться, но это теперь не тревожило никого. Хасан-хаджи арабской вязью написал что-то на дне чаши, потом смыл краску в огромную лохань, что стояла тут же, и велел внести жаровню с горящими углями. Поставив ее перед Докки, он плеснул на головешки священной и заговоренной им водой. Пар и дым окутали больную.
Хасан-хаджи и мюриды сняли верхние рубахи и пошли вокруг нее, произнося причитания и хлопая в ладоши. Сначала они двигались медленно, потом все быстрее и быстрее...
Комната наполнилась рокочущим звуком однообразного пения: «Ла-иллаха-иль-аллаха! Ла-иллаха-иль-аллаха!..» И в такт этому загремели удары по медному тазу. Кто-то прерывисто шипел, кто-то раздирал уши оглушительным свистом. Изредка взлетал под потолок чей-то пронзительный визг. Все в комнате стонало, верещало, двигалось и хрипело.
Докки, синея от напряжения, исступленно рвалась с цепи. Порой, обессилев, она падала на пол и затихала... Но мгновение спустя вновь нечеловеческие силы подбрасывали ее под потолок, и с искаженным лицом, с глазами навыкате, она скрежетала зубами и выла, перекрывая весь гам и грохот, стоявший вокруг нее.
Кто-то во дворе пустил слух, что голос ее может навести на здоровых порчу, и двор Калоя опустел. Люди в суеверном страхе попрятались по домам. Детей заперли в башни.
Два дня и две ночи продолжалось «исцеление» Докки. Калои и его родные едва держались на ногах.
Мюриды ели, пили, отдыхали тут же, по очереди. Из хозяев никто не ложился.
Ни на минуту вокруг Докки не прекращалась священная пляска и хвала Аллаху.
Смрад, угар от углей, чад со светильников, зловоние от людских пропотевших тел, пыль, поднятая ногами с глинобитного пола, — все это было выше человеческих сил. Мюриды, сами придя в исступление, были не далеки от потери рассудка.
Докки не ела, не пила, не спала. Но ее силы, казалось, не знали предела. Это объясняли тем, что духи, которые сопротивлялись в ней, были многочисленны и, кажется, неодолимы. А моление подходило к концу. Только три дня и три ночи, как говорил сам Хасан-хаджи, людям дано право бороться за человека. Если за это время злые силы не сдаются, его оставляют с ними на волю Божью, навсегда.
Третья ночь спустилась на потрясенный Эги-аул. Третью ночь неслись над аулом то приглушенные, то яростные звуки молитв и плясок.
Народ пребывал в томительном ожидании чего-то сверхъестественного.
Калой с воспаленными веками стоял в дверях и отупевшим взглядом смотрел на то, что происходило в доме.
Сквозь дым и копоть, в свете мятущихся факелов, по кругу неслись неистовые человеческие существа. Они то изгибались до земли, хлопая во вспухшие ладоши, то вскидывались вверх, потрясая изломанными руками и космами нечесаных бород. А посреди этого хоровода, над пылающей жаровней, на звенящих цепях по-прежнему висела и билась оскалившаяся, простоволосая Докки... Глаза ее остекленели, руки и ноги скрючилсь в судороге, разорванная рубаха клочьями свисала до земли, обнажая изодранное в кровь ногтями грязное тело...
- «Ило-лах, ило-лах, ило-лах...» - гудело в голове Калоя, гудела и грохотала медь тазов, скрежетали кандалы, топотали десятки разбитых босых ступней...
Калой все это видел и слышал, как в кошмарном сне.
«Когда же конец?» - проносилось порой в его голове слабое подобие мысли. Он уже не мог ответить себе, хорошо ли он сделал, вызвав мюридов, или ему следовало прекратить все это, разогнать всех, снять с цепи бедную Докки, оставить ее со своим безумием навсегда...
Но его здесь уже никто не стал бы слушать. Только Хасан-хаджи мог повелевать этими людьми, уверовавшими в божеское предначертание исцеления, в его силу и святость.
В этом общем безумии только он сохранял способность размышлять, следить за тем, что делалось, руководить этими людьми.
Никто не видел, когда он ел, когда он спал, когда он выходил, чтоб глотнуть чистого воздуха. Но все видели и слышали, как он приказывал одним ложиться, другим вставать, третьих подгонял в круг танцующих. Он требовал углей, воды, мяса... Он кричал зычное «ил-ло-ла», когда хрипли и слабели голоса других, он сам сменял изнемогавших барабанщиков, а иногда словно забыв обо всем на свете, кидался в круг и несся впереди всех, снова увлекая за собой измученных мюридов.
- Железный, святой!.. - шептали про него вокруг, и Калой сам, глядя из темноты смежной комнаты, верил в сверхъестественную силу этого человека.
А Хасан, чувствуя на себе взгляды людей, поднимался с циновки, по-особому изгибался, наклоняя голову, взмахивал руками и, ворвавшись в круг, кричал:
Ровно в полночь, когда все должно было уже остановиться, вытянутое, как струна, тело Докки сломалось... Она обвисла на цепях, косы ее упали в жаровню, загорелись, наполнив дом запахом паленого.
Хасан-хаджи вылил на нее лоханъ заговоренной воды. Дым и чад, поднявшиеся от углей, одурманили и ослепили всех. Тяжело дыша и качаясь от изнеможения, останавливаясь и не в силах остановиться, ошалелые мюриды продолжали двигаться и мычать. Хасан-хаджи сам снял Докки с цепей и уложил на циновку. Внезапно наступившая тишина была страшной. Никто не осмеливался нарушить ее. Хасан-хаджи указал на факел в углу. Ему тотчас поднесли его. Он снял с себя полотенце, которым был опоясан, и бережно отер лицо Докки. Она еще дышала. Неясный, глухой стон вырвался из ее груди... Хасан-хаджи прислушался, вскочил, обвел настороженные лица мюридов воспаленным взглядом.
- Вы слышали? Вы слышали, что она сказала? - закричал он. - Сафару! На языке самого пророка Мухаммеда! Она сказала са-а-фа-ру! -они ушли... Вы слышали!!! Велик Аллах, а Мухаммед его пророк! Спасена!.. Душа ее идет в рай!... Братья мусульмане! Да зачтет вам Всевышний труды ваши на том и на этом свете!
Кто-то из мужчин с рыданием выскочил во двор. Не выдержал другой, третий... Кто-то на полу забился в припадке...
Докки перестала дышать.
Плакать Хасан-хаджи запретил под страхом великого греха.
Мюридов-богомольцев разобрали по домам соседи. Башня Калоя опустела. Все хотели только покоя.
В комнате, где три дня и три ночи мучались все эти люди, до утра оставалась на полу затихшая в печальной улыбке Докки. Задеревенев, стоял над ней Калой с лампой в руке, да неутомимый Хасан-хаджи мягким, красивым голосом читал таинственные строки отходной молитвы:
С этой ночи Хасан-хаджи, освободивший от нечисти душу Докки, на всю жизнь приобрел в Калое верного человека.
Смерть человека в горах не была редкостью. Здесь часто умирали и взрослые и дети. Тяжелые болезни и голод уносили их, но гибель Докки была так необычна, что ее долго не могли забыть.
Жителей Эги-аула потрясло усердие, которое Хасан-хаджи приложил для спасения души несчастной. Почитать Хасана-хаджи стали все.
Как-то Хасан-хаджи зазвал к себе Калоя и сказал ему:
- Тебе плохо. Ты тоскуешь. Но не забывай: твоя тоска камнем давит души твоих умерших. Вот послушай. Однажды у женщины заболел сын. Перед смертью он подозвал мать и сказал ей: «Ты не пугайся, я, наверное, не умру еще, но если это случится, ты раздай за меня поминальную жертву только тем людям, у которых никто не умирал». И вот когда после его кончины мать захотела выполнить волю сына, ей не удалось это сделать, потому что она не нашла дома, где бы никто не умирал.
И поняла мать, что сын сказал ей: «Горе твое не новость на земле, оно не больше, чем у других. Не следует больше других и убиваться».
Что я хочу этим сказать? Ты молод, у тебя брат... Жить надо. О родителях помни, раздавай за них жертву. Но - живи!.. И вот еще что -вам в дом нужна женщина. Пора подумать.
Он смотрел на Калоя умным, проницательным взглядом. Калой не поднимал головы. Хасан коснулся его самых сокровенных мыслей.
Хасан-хаджи выжидающе молчал. Калой понял это.
- Верно, - наконец выдавил он из себя и, заговорив, не смог уже остановиться. - Чтобы привести в дом хозяйку, нужны средства...
- Тоже верно, - согласился с ним хаджи. - Это не одного тебя лишило семьи... - Он задумался и, сощурясь, поглядел в окно.
И Калой вспомнил: в детстве он слышал, что Хасану, когда тот был еще молодым человеком, родители какой-то красавицы отказали в его сватовстве. Они посчитали, что он небогат и к тому же лоамаро*. И только сейчас Калой понял, что это, видимо, было именно так. Ведь Хасан-хаджи жил бобылем. В доме его хозяйничала старушка сестра, которая давно овдовела и, не имея детей, нашла у него приют. Значит, он понимал, о чем говорил Калой.
- Все зависит от тебя, - продолжал Хасан-хаджи. - Есть люди сильные, богатые, гордые, с теми трудно говорить... Ну, а если выбрать невесту по себе - тогда другое дело... Есть, например, у тебя соседка, -при этих словах Калой покраснел, - ...дочь Пхарказа, - продолжал Хасан-хаджи, словно не замечая его смущения. - С детства вы знаете друг друга... И хозяйства одинаковые... О ней бы тебе подумать. Люди обычно ищут свое далеко. А оно порой лежит близко.
Поборов смущение, Калой ответил с присущей ему твердостью:
- Спасибо за совет. Но всякий купец старается подороже продать... Да еще если товар неплох...
- Неплох! - подтвердил Хасан-хаджи и улыбнулся. - Дело твое. А я бы на твоем месте попытался. Обидно будет, если такую из-под носа уведут!.. Ну, да ладно. Я не за этим тебя позвал. Это так, к слову пришлось. Третий год мы не собирали молодежь на испытание. Все что-то мешало: то дожди, то мор на скотину. В прошлом году мы ездили в Мекку. А пора проверить, кто из вас достоин называться мужчиной. Так вот, посоветовавшись с Гойтемиром, мы решили в эту осень не обижать вас. Можешь сообщить об этом всем парням в округе. Пусть готовятся. Да так, чтоб нас цоринские, что живут за Ассой, не осрамили! И угощение должно быть не хуже, чем было у других.
- Не беспокойтесь! За нас краснеть не придется! Ну, а если своих баранов не хватит, мы у них «займем».
Уже через день все юноши галгаевского ущелья и Цори узнали о предстоящем торжестве и начали готовиться тайно друг от друга. Скрывали приемы, которыми развивали силу и ловкость. Каждый собирался перещеголять всех. Ни недостаток в хлебе, который всегда ощущался перед новым урожаем, ни другие житейские невзгоды не могли уже заслонить от юности надвигавшуюся радость. Девушек тоже взволновало это известие. Не так уж много веселья выпадало на их долю, чтобы оставаться равнодушными. Где как не на празднике юношей могли они показать себя и увидеть сразу всех своих сверстников, да еще в лучшем виде? Это торжество всегда завершалось танцами и игрой в сватовство, которая нередко кончалась настоящей свадьбой.
Весь остаток лета и осень молодежь работала и жила в радостном ожидании.
Каждый день, а если день был занят работой, то ночь Калой проводил с Быстрым. Тот давно уже выполнял все его требования. Но Калой не успокаивался. Он знал, какой строгий судья народ.
Была у Калоя и тайная надежда. С тех пор как Батази при нем заговорила о будущем богатом женихе для дочери, он ни разу не встречался с Зору. Мысли старухи острием вошли в его сердце. Он понимал, что, может быть, Зору думает совсем иначе. И душа его тянулась к ней. Калой надеялся, что праздник как-то свяжет их, восстановит дружбу.
В конце осени по аулам и хуторам разнесся слух, всполошивший всех. Вечерами люди шепотом передавали друг другу удивительные рассказы о таинственном всаднике, который темными ночами бесшумно скользит по скалам на крылатом коне. Кто-то в полночь видел тень всадника на тропе к замку Ольгетты, куда даже днем люди не рисковали въезжать верхом. Кто-то клялся, что сам видел коня — вовсе без седока тот мчался по ущелью с глазами, завязанными башлыком... В это уже совсем было трудно поверить.
Подходил к концу месяц рогов. Ясные безветренные дни, еще полные тепла, запахов хлеба и трав, стояли над горами. Леса, ровно-зеленые весной и летом, преобразились. Казалось, каждое деревцо надело свой особый, самый красочный наряд, каждый куст загорелся своим неповторимым огнем, и все это буйное пиршество красок явилось сюда, чтоб, взобравшись на склоны гор, показать людям всю прелесть земли.
Где-то далеко еще таились холода и морозы, где-то на равнинных просторах только начинали набирать силу лютые ветры и ураганы, а здесь, под ясным шелком прозрачно-голубого неба, царствовала краснощекая, пышная осень.
В один из таких дней, когда радость сама по себе, как бы ни было человеку тяжело, приходит к нему в дом и заставляет светиться глаза просто оттого, что есть он, человек, есть земля, есть солнце, в предрассветной тишине над галгаевским ущельем разнесся слабый, дрожащий звук колокола. Он шел из старого святилища на вершине горы Цей-Лом и возвещал о наступлении дня, с которого многие юноши народа получат право называться мужчинами.
Когда, осветив лилово-золотистой каймой контуры гор над ристалищем Дорхе*, взошло солнце, там уже было множество людей. Женщины блистали бусами и ожерельями из серебряных монет. На девушках поверх платьев были надеты бешметы с разрезными рукавами, длинными до колен, и с серебряными крючками на груди. А головы их венчали высокие курхарсы* разных цветов с изображением солнца на лбу. На пологом склоне рассаживались мужчины, правее - женщины, позади них - девушки.
Почетные старики - судьи праздника - сидели в первых рядах. Недалеко от них, над землей, взгорбился огромный валун высотой в жилую башню. Бока его были обрывисты, на одной стороне едва обозначалась небольшая покатость. На ней - углубления, по которым на вершину глыбы должны взбегать юноши, облаченные в старинные боевые доспехи. Это было место главных испытаний. Тут же лежал булыжник величиной с доброго барана, поднимая который, парни показывали силу.
Позади валуна лицом к народу выстраивались в ряд виновники сегодняшнего праздника. Одеты юноши были и бедно, и богато, у одних сбруя на конях серебряная, у других простая. Но кони у всех были поджарые и вычищенные до блеска.
В судьях сидели Зуккур, Гойтемир, Хасан-хаджи и еще несколько почтенных жителей аулов. У них в помощниках был Иналук, которого они назначили распорядителем испытаний.
В числе первых в темно-бордовой черкеске, лихо заломив белую папаху с серебряным шариком на донышке, прошел мимо судей взволнованный, необычно бледный Чаборз. Было видно, что чрезмерное самолюбие заранее заставляло его страдать. Конь его, огромный гнедой рысак, купленный ему братом у какого-то отставного русского, привлек к , себе внимание всех. Такого в горах еще не видели. Проходя мимо стариков, конь с опаской покосился на них и так взмахнул косматой головой, что Чаборз, подскочив, едва удержал его. И это тут же было отмечено не в его пользу. Сам Гойтемир недовольно нахмурился, понимая, что всаднику не делает чести, когда он хоть в самом малом не может совладать с конем.
Многие юноши, проходя мимо стариков, бросали поводья, и кони послушно следовали за ними.
Быстрый тоже шел за Калоем. Под косыми лучами раннего солнца его мускулы отливали синевой. Калой остановился. Встал и Быстрый. Калой шепнул ему что-то, и конь пошел дальше один. Калой приветственно кивнул старикам, легкой пробежкой догнал Быстрого и прыгнул в седло, не коснувшись его руками. Невидимым движением ног Калой изменил направление лошади, и она побежала к выстроившейся шеренге юношей. Все это люди заметили, потому что здесь каждый вырос на лошади. Тамада девушек Матас кивнула самой юной и самой искусной гармонистке девочке Дали, а та звонким голосом пропела:
Волк* вышел на поле! Калой вышел на поле!
Это была первая похвала Калою, первая удача начинавшегося праздника.
Вслед за Матас девушки двинулись к старейшинам. Поприветствовав их, они оставляли на разостланном перед стариками платке свое рукоделие - подарки для юношей. Здесь были вышитые золотом кошельки, кисеты, башлыки, куски домотканого сукна на черкеску и многое другое. Приз для лучшей лошади принес сам старшина. Это была серебряная уздечка.
Подошел и Виты. Он только что приехал из города.
- Здравствуй, мастер! - кричали ему с разных сторон. Виты поздоровался со стариками и сказал:
- Сегодня и я должен был показать себя перед вами. Но я живу в городе, работаю... Готовиться я не мог... Я сделал вот эту вещь и хотел бы, чтоб вы ее тоже приняли для подарка. - И он поставил перед старейшинами стальное стремя, отделанное узорами из серебра.
Старики были удивлены работой и несколько раз переспрашивали, сам ли он это сделал. Посоветовавшись, они поручили Зуккуру ответить юноше.
- Мы благодарим его! - крикнул Зуккур в народ. — То, что сделал своими руками Виты, - Зуккур поднял подарок, - эта удивительная вещь! Для того чтобы сделать ее, тоже нужны настоящие руки и голова! Мы пашем, дубим, косим, и у наших детей должны быть руки сильные, как и у нас. Сегодня они покажут, так ли это. А Виты уже показал. Возьми, Виты, Черный камень и первым подними его!
Иналук положил перед Виты на землю Черный камень, отшлифованный руками юношей многих поколений, которым этот камень давал право называться мужчинами. Камень был величиной с голову младенца. Он постоянно хранился в святилище на Цей-Ломе, откуда жрец выносил его только в дни состязаний. На его поверхности было пять небольших углублений для пяти пальцев.
Виты посмотрел на камень, и краска залила его лицо. «А вдруг вырвется...» Ведь он видел этот легендарный камень впервые. Но он не дал людям заметить своего волнения, нагнулся, приставил пальцы к ямочкам...
- Не торопись! - услышал он голос Иналука и, сжав пальцы, потянул камень вверх. Тот словно прирос к кончикам его пальцев.
Люди привстали... Опытом кузнеца, ловкие пальцы которого привыкли к труду, Виты понял, что камень не упадет. Он уверенно дотянул его до груди, резко повернул руку и поднял Черный камень над головой.
- Мужчина! Мужчина! - закричали ему с разных сторон. Зуккур подал Виты самый красивый башлык.
- Люди, - снова заговорил он. - Матери нужен сын! Роду нужен брат! Народ нуждается в смелых, ловких, сильных людях. Война не рождает сыновей. Но только сыновья могут отразить войну. Сегодня мы узнаем, кого мы вырастили. Да сопутствует им удача! Да помогут им наши боги!
При этих словах Хасана-хаджи передернуло.
- Да поможет им бог-Алл ах! — воскликнул он.
- И бог-Аллах пусть поможет им, - равнодушно поддержал его Зуккур и воскликнул: - Шатлак!*
Выстрелы огласили долину. Гора покрылась дымом, а Иналук, сев на своего коня, помчался к ожидавшим его юношам. Указывая направление нагайкой, он велел им следовать за собой и поскакал вдоль Ассы вверх. Вереница всадников помчалась за ним.
Мальчишки, а с ними и Орци, то вскакивали, то садились, ссорясь из-за каждого парня и каждой лошади.
Пхарказ, сидевший позади ребят, вышел из себя.
- Да что у вас, черви в заду, что ли! - завопил он и огрел одного из них хворостиной. — Ешиб вас задери!
Мальчишки стайкой перебежали в другое место и затараторили снова.
Зору стояла в кругу девушек. Она решила, что подружки не должны заметить, кто из юношей интересует ее. Но зато те не стеснялись. Они оживленно перешептывались, называя ребят, которые им нравились. Были среди них и такие острые на слово, что от их шуток у подружек щеки становились пунцовыми.
И Наси пришла поглядеть на праздник и на своего сына. Вокруг нее собрались соседки, родственницы. Она щедро угощала их чинаровыми орешками, а они ублажали ее льстивыми речами.
Говор и смех доносились со всех сторон.
А тем временем Иналук с молодежью перешел по мосту на ту сторону Ассы и по берегу спустился назад, так что все они снова были хорошо видны.
Он первым бросил своего коня в воду, показывая переправу. Место это было узкое, глубокое. Волны яростно обрушивались на лошадей. От всадников требовалось умение перейти реку как можно прямее. Кого сносило ниже установленного знака, тот покидал испытания. Здесь почти все зависело от лошади. Но трус мог погубить и ее и себя.
Один за другим парни кидались в водоворот волн, и кони выносили их на этот берег. Некоторых постигла неудача. А один едва не утонул. Его вместе с конем выловили далеко внизу.
Зато рысак Чаборза отличился. Вместо того чтобы торопливо миновать стремнину, он спокойно остановился в ней и, слегка накренившись боком, начал с удовольствием пить воду. Это вызвало общий восторг. Великану горная река, наверное, показалась просто ручьем. Чаборз был преисполнен гордости.
А Иналук уже спешился около валуна. Он надел на себя кольчугу, саблю, взял в одну руку железный щит, в другую - ружье и с небольшого разбега поднялся на вершину. Для этого нужны были сильные ноги и ловкое тело. Постояв наверху, Иналук повернулся, чуть присел и съехал вниз. После него парни один за другим начали взбегать на валун. Проделывали они это довольно легко и ловко, потому что с самого детства упражнялись в этом.
Чаборз взбежал с трудом. Было видно, что он располнел не по возрасту.
- На задок отяжелел, пес! - крикнул кто-то с мужской стороны, вызвав хохот.
Наси как укололи. Она вскочила и, сама не зная на кого, закричала:
- Ты и твой отец псы! Если бы кормила его твоя мать, не было б у него ни зада, ни переда, как нет их у тебя.
- Прости меня! Знал бы, что он маменькин, не стал бы говорить, будь у него даже псиный хвост! - отозвался обидчик.
- Он не маменькин, а сын своего отца! А ты чей ублюдок? Лысая обезьяна со свиным рылом! - снова взорвалась Наси.
- Ой, женщина! Кто на твоем красивом лице вырыл такой вонючий нужник?
Хохот возникал после каждой фразы и с той и с этой стороны.
Гойтемир ерзал, досадуя на жену. Она сделалась предметом общих насмешек. Ведь считалось, что только глупые обижаются на шутку.
За перепалкой многие не заметили, как один из парней, не добежав до верха, свалился вниз... Второй потерял равновесие и встал на четвереньки. Им обоим пришлось удалиться ни с чем.
А Зору не видела никого, кроме Калоя. Она снова и снова вспоминала обидные для Калоя слова матери, оборвавшие их встречи. Вспоминала скалу Сеска-Солсы, рожок... и горе, которое прочно свило себе гнездо в его доме. Ей хотелось, чтоб сегодня за все, за все плохое, что он перенес, ему было очень хорошо. И еще она мечтала, что, может быть, ей посчастливится станцевать с ним.
Зору знала, что мать здесь и все время настороженно следит за ней. Мать уже подходила и шепотом наказывала не прятаться за чужие спины, а стоять на виду. Но зачем это было Зору? Она знала, что тот, который люб ей, и так видит ее. Видит ее одну в этой цветастой толпе невест.
Но вот она вся вытянулась вперед, забыв об осторожности. Калой последним облачился в воинские доспехи. Высокий, широкоплечий, с гордо поднятой головой, он стоял перед валуном испытаний. Вдруг сильные ноги стремительно понесли его вперед... Несколько мощных прыжков - и он взлетел на вершину камня и замер на ней.
Потом, вместо того чтобы повернуть назад, он подошел к обрывистой стороне и... кинулся вниз, едва касаясь спиной почти отвесной стены.
Зору вскрикнула и закрыла лицо руками.
- Вот это молодец! - раздался в тишине чей-то голос. Толпа разразилась восторженными криками.
Калой сохранил равновесие, как ни в чем не бывало отошел от валуна и встал около своего Быстрого. Дали растянула гармонь:
Волк вышел на поле!
Калой вышел на поле!
Вместе с ней хвалебную подхватили и девушки. Подружки Зору влюбились в Калоя и не скрывали своего восторга. А Матас, самая старшая и самая вольная на язык, откровенно восторгалась не только его ловкостью... Зору готова была избить ее за шутку, но вместо этого ей приходилось делать вид, что она ничего не слышит.
Иналук подошел к булыжнику, который был следующим испытанием, и первым показал, как его поднимать. Он поднял камень всего лишь до колен. Другие парни тоже поднимали его до колен и выше. А Чаборз легко взвалил камень на плечо.
- Черкеску бы пожалел! - с деланным неудовольствием громко сказала Наси, искоса поглядев в сторону задевших ее мужчин. Но они беспристрастно отметили силу ее сына.
Гойтемир тоже приободрился. А Хасан-хаджи не упустил случая вслух похвалить Чаборза:
- Не зря и имя у него Чаборз! Сынок оправдывает его.
Как всегда, последним к камню подошел Калой. Теперь уже все ждали чего-то необыкновенного. И он легко схватил камень и с ходу поднял его над головой, потом перенес всю его тяжесть на правую руку, а левую опустил вниз. Несколько секунд камень спокойно лежал у него на ладони. Но вот он оттолкнул его и бросил в сторону.
Пхарказ и Виты шумели больше всех. Ведь это их друг не имел себе равных.
- Играй! - крикнула Матас гармонистке и сама своим голосом запела так, что ее услышали все:
Волк вышел на поле!
Калой вышел на поле!
Наси была вне себя от того, что Калой снова завладел вниманием.
- Не пойму! - воскликнула она. — Кого здесь испытывают - людей или лошадей?
- Для того чтобы это понять, следует покататься на такой, как он, лошади! - немедленно откликнулся горец, которого Наси недавно обругала.
Краска стыда залила ее лицо.
- Своей матери предложи! - гневно бросила она. И сейчас же получила ответ:
- Стара она. Сорвется. А вот тебя нелегко было бы сбросить даже ему...
- Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! - неслось со всех сторон.
- Вот это да! Хо-хо-хо!
А юноши уже подходили к старикам и, подняв Черный камень кончиками пальцев, получали подарок и поздравление старейшин.
Но на этот раз Калою не повезло. Пальцы оказались толще ямочек в камне, и он никак не мог уцепиться за них. Старейшины посовещались и сказали, что это не его вина. А так как уже никто не сомневался в его силе, ему подарили башлык, сотканный из пуха серны, и, так же как и других парней, назвали мужчиной.
Калой поблагодарил стариков, но выражение растерянности так и осталось на его лице. Он не мог примириться с тем, что ему не удалось сделать что-то такое, что сделали все его друзья.
Начались скачки. В них участвовали только желающие. Скачки проходили по большому кругу, на котором встречались подъемы и спуски, перелесок и обмелевшее русло реки, усеянное валунами.
По сигналу кони рванулись вперед. Все пространство позади них заволокло облако пыли. Только когда оно рассеялось, люди увидели удаляющихся всадников. Многие, даже взрослые, вскочили со своих мест и вслед за мальчишками побежали на ближайшие холмы, чтобы видеть конников на всем их пути.
- Рысак впереди!
- Черный, черный идет! - стали доноситься оттуда их возгласы. Когда с верховьев долины Дорхе показались еще неясные очертания
Но Матас, бросив на нее неодобрительный взгляд, закончила куплет:
Перед хвостом своего коня
Скачет, говорят!
К счастью Матас, за общим шумом толпы Наси не услышала этой насмешки. Иначе не удержать бы девушке на голове своего курхарса.
Вот уже видно: отставая друг от друга всего на несколько корпусов, идут пять лошадей.
Впереди — конь Чаборза, за ним — серый из Цоринского ущелья и третьим - Быстрый. Красавец рысак, гордо закинув голову, несся великолепной размашистой рысью. Серый напрягался изо всех сил. Седок осыпал его ударами справа и слева. Но расстояние между ним и рысаком не уменьшалось. А Быстрый держался на своем третьем месте, будто примирился с поражением. Расстояние до кона, где лежали призы, стремительно сокращалось. Никто уже не мог вырвать победу у Чаборза.
— «Песню коня!» — зло приказала Матас, досадуя на Калоя. Дали и девушки дружно запели:
Ветром лети под гору,
Крепким будь на узду!
Чтоб на крутых поворотах
Ты догонял лису!
Шаг твой да будет вольным,
Вольному волку под стать!
Чтобы ни зверь, ни птица
Тебя не могли достать!
В это время пронзительный вой долетел до толпы. Калой встал на стремена, взмахнул плетью и, перегнувшись так, что голова его очутилась рядом с головой Быстрого, пустил его во весь опор. Он хохотал, ревел, визжал. И вдруг всем показалось, что и рысак и серый остановились, настолько свободно обходил их вороной. Вот он миновал серого, вот сравнялся с рысаком...
Чаборз безжалостно стегал своего красавца. Но все было напрасно. Вороной несся так легко, словно скачки только начинались. Лишь дикие выкрики Калоя говорили о той страсти, которую он вкладывал в последний рывок. Быстрый, как стальная пружина, уходил все дальше вперед.
Серебряные подковы
На золотых гвоздях
Впереди всех сверкают
На тонких его ногах! —
пели девушки. Они восторженно взмахнули платками, когда Калой пронесся мимо них.
Наси была потрясена. Но на этот раз она уже сдержалась лишь, закусив губу, гневно оглядывала ликовавший народ.
То, что Чаборз прешел вторым, ее не радовало.
Она всем сердцем ненавидела сейчас Калоя, который встал на пути ее сына.
«Не будь его, любимцем народа был бы сегодня Чаборз». Она видела, как Калой спрыгнул на землю, как получил первый приз - новенькое седло.
Вот он, по обычаю, направился к девушкам... И в это время она случайно уловила блеск солнца в глазах Зору.
«Неужели все... и красавица - тоже ему, этому оборванцу?» - содрогнулась Наси.
Ей хотелось встать и сейчас же уйти домой. Но она сдержалась. «Нет. Много будет! Здесь уж и я смогу принять участие в борьбе. Посмотрим...»
А Калой один в кругу девушек самозабвенно плясал под гармонь и их хлопки. Это был танец, посвященный им. Танец гордого мужчины, победителя!
За скачками началась джигитовка.
Чаборз отказался от участия в ней. Его рысак не был обучен. А остальные с увлечением показывали искусство владеть конем. Они бросали лошадей с места в карьер, мгновенно осаживали их и, подняв на дыбы, вихрем неслись в обратную сторону. Многие на ходу вскакивали и мчались стоя. Иные, спрыгнув на землю, снова прыжком садилась в седло. И каждого из них ждала награда.
Калой внимательно проверил подковы и сбрую на Быстром и, оставив его у Орци, подошел к месту джигитовки. Здесь все уже подходило к концу.
- А разве ты не будешь? - удивился Иналук.
- Буду, - ответил Калой, - только позже всех.
Когда последний всадник, прогарцевав, встал на свое место, Зуккур поднялся, чтобы объявить конец праздника. Но Калой попросил внимания еще на несколько минут. Зуккур посмотрел на него и засмеялся.
- Не собираешься ли ты сам джигитовать, без коня?
- Нет! - весело откликнулся Калой и, выбежав на дорожку, протоптанную лошадьми, свистнул.
Быстрый вырвал узду из рук Орци и стремительно понесся к нему. Калой повязал коню глаза башлыком и галопом помчался на нем в противоположную сторону. Все встали. Что еще выдумал этот неукротимый? Быстрый скакал свободно, словно все видел. Вот Калой повернулся и помчался, обратно, только не туда, где джигитовали. Он вел Быстрого прямо на валун испытаний. У подножия камня конь встал на дыбы... На глазах у пораженных людей лошадь, словно рысь, вскочила на вершину глыбы, снова поднялась на дыбы и, повернувшись, рассыпая искры, съехала вниз на задних ногах.
Калой подскакал к старикам, спрыгнул и попросил проверить башлык.
Видавшие виды долгожители были потрясены. А когда Хасан-хаджи подошел, чтобы действительно проверить повязку, Калой крикнул:
- Быстрый! Перед тобой сам Хасан-хаджи! Окажи уважение!
И конь, подобрав ноги, лег! Изумлению и восторгу людей не было конца.
Зуккур поднял сухую руку над головой. Все стихло.
- Люди! - сказал он, напрягаясь изо всех сил. - Спасибо вам за сыновей! Хорошее потомство растет! Вы видели? А Калоя, если б он жил в старое время, называли бы нартом! Вот что могут сделать терпение и любовь... Рассказывали сказки про какого-то всадника, который ночью разъезжал в наших горах. Теперь мы знаем, кто это был! Подарим ему, лучшему джигиту, серебряное стремя!
Иналук быстро сменил правое стремя на седле Калоя.
- А вот стоят вокруг нас подростки. Посмотрите, сегодня у них разинуты рты. Но завтра они должны будут сменить этих юношей! И им есть у кого поучиться! Спасибо всем! Конец!
Иналук повел стариков к ближайшему святилищу, возле которого для них было приготовлено угощение, а народ кинулся к Калою и обступил его. Ему жали руки, поздравляли, хлопали его, хлопали коня.
- А все-таки, - крикнул кто-то, - Черный камень ты не поднял, как другие.
- Верно - откликнулся Калой. - Но пусть другие, или ты вместе с ними, поднимут то, что я подниму.
С этими словами он нагнулся, подлез под Быстрого и встал с ним на плечах.
Бешмет с треском разошелся на его спине.
Народ умолк.
Калой опустил лошадь и выпрямился. Никто не закричал, не удивился...
В одно мгновение в людях, окружавших Калоя, произошла перемена. Они не смели больше шутить и балагурить с ним как с равным. Он сделался для них недосягаемым. И Калой почувствовал это. Он попытался сгладить впечатление и обратился к подросткам с веселыми словами.
- А вы не удивляйтесь, - сказал он. - Быстрого мне подарили маленьким. Я сначала от радости таскал его на себе, а потом решил делать это каждое утро. Вот и получилось, что рос он и росла моя сила...
Люди оживились, заговорили, защелкали языками, но прежняя простота их отношений не вернулась. Они уважали его и... боялись.
А на лужайке огромным полукольцом друг против друга уже выстраивались девушки и парни. Калой разрешил счастливому Орци сесть верхом на Быстрого и отвести его домой, а сам вместе с Виты пошел на лужайку. Поверх всех голов он старался найти Зору и наконец увидел ее. Они едва улыбнулись друг другу. И никто этого не заметил, кроме Наси.
Она заметила. Оба они теперь все время были перед ее глазами.
Но после того как Калой взлетел на камень и поднял на себе лошадь, у Наси неожиданно ненависть к нему уступила место восторгу. Однако это был не тот восторг, с которым все смотрели на юношу. В ней загорелось желание ощутить его богатырскую силу... повиноваться ему... А он переглянулся с Зору.
Тяжелая мысль мелькнула в горящей голове женщины: «Ты хороша для моего сына... А ты... - Она впилась глазами в сухое, мужественное лицо Калоя, — а ты... Нет... это невозможно! — услышала она в себе
другой голос, и сама ответила ему: - Но этой красотке ты тоже не достанешься! Чем она лучше других?!»
Иналук в этот день был всюду и всюду успевал. И на танцы он успел вовремя. Взяв все дело в свои руки, он в первой паре пошел с Матас.
- Ворс-тох!* — выкрикивал он, становясь на носки и преграждая путь девушке, и тут же тихо шептал: - Я с женского праздника не забыл твои губы... Милая...
- Шайтан! - едва уловимо отвечала она и, вывернувшись, плыла в другую сторону.
- Выходи за меня, все равно тебя никто не возьмет... - снова шептал он ей, простирая над ней руку.
И она с едва заметной скромной улыбкой отвечала:
- А ты выгони из дому свою клячу...
Играла гармонь; как стреляли, хлопали парни в ладоши...
- Ворс-тох! - восклицал Иналук, делая вид, что обнимает Матас. - Вот поцелую сейчас...
- Зарываешься, - ответила она и, скромно пройдя круг, опустив руки, встала на место.
- Спасибо, Матас! - крикнул Иналук, кланяясь ей. - Нет скромнее тебя девицы! - И, остановив гармонистку, обратился ко всем: - А ну, выходи, кто мастер на слово!
Никто не решался выйти первым.
- Спойка нам ты, Дали! Покажи пример большим! Спой в честь нашего героя! - сказал Иналук юной гармонистке. - Задень его! Мы увидим, на что он здесь способен!
Калой хотел было отказаться. Но девочка уже заиграла и, немного подумав, запела:
В этот солнечный день
Нет у тебя отца!
В этот светлый день
Нет у тебя матери.
Нет у тебя даже сестры родной,
Чтоб засмеяться сегодня с тобой...
Но есть у тебя твой младший брат,
Но есть у тебя богатырский конь.
Будет у тебя и верный друг,
Если позовешь любую из них...
Дали повела глазами на девушек.
- Эх! Вот это слова! - закричали парни. - Хорошо, хорошо, Дали!.. Гармонистка продолжала играть. Калой потупился, но потом шагнул вперед:
Спасибо тебе за доброе слово.
Спасибо тебе за печальное слово.
Спасибо тебе за сердечное слово.
От сердечного слова лед тает в груди.
Есть брат у меня и быстрый конь.
Есть башня, скала и отцов огонь...
Ласточки улетают к теплу, говорят.
Та, что к нам прилетит, найдет тепло...
- Молодец, Калой! - обрадовался за друга Виты.
- Правильно сказал! - поддержали его парни.
А Матас, обращаясь к нему и ко всем, продолжила поединок:
Куда денемся мы с тоски-печали?
Ведь таким молодцам только звезды под стать!..
Калой улыбнулся:
Разве есть место тоске-печали,
Ведь в друзьях у нас с вами –
Луна и ночь!..
- Вот так, Матас, - воскликнул Иналук. - Этот наездник везде хорош! «Нет места тоске-печали»!
Зору не дышала. Она не смела поднять глаза. «А иначе, - думала она, - они увидят все, узнают все... И еще, - загадала, - если не меня вызовут в пару с ним, - значит, не быть моему счастью... А если меня...»
И как сквозь сон донесся до нее голос Иналука:
- Это верно, что у Калоя нет ни матери, ни сестры. Но я не понимаю: чем хуже сестры хорошая соседка?
- Хорошая соседка всегда лучше сестры! - весело крикнул Виты и подтолкнул Калоя локтем.
- И мы так думаем, - поддержали их парни.
- А ну, Зору, иди, покажи, как уважаешь нас и своего соседа! - обратился к ней Иналук.
Зору попыталась выйти, но не смогла оторвать ног от земли.
Но Зору не двигалась. Тогда соседка подтолкнула ее. И она пошла.
Люди не узнавали обычно веселую и бойкую девушку. «Что с ней? Может быть, больна?»
Где-то на середине круга Зору наконец справилась с собой, услышала хлопки, гармонь... пошла с Калоем в ногу, сначала неуверенно, потом все быстрее, ровнее поплыла по кругу. Длинные рукава черкески вились за ней, как два серебристых крыла.
Калой, ее Калой мягко и плавно шел совсем рядом... А когда он устремился вперед, обогнав ее, и неожиданно встал, преградив дорогу, она вскинула на него темные, глубокие глаза и услышала голос своего сердца: «Тебя... тебя вызвали, значит... счастье твое...»
Танец получался красивый, они танцевали долго. Маленькая Дали была влюблена в эту пару. Ее попросили сменить гармонистку. И, заиграв новую мелодию, она запела:
Танцуй, наш Калой!
Танцуй, золотой!
Путь перехвати,
А то улетит!
- Правильно, Дали! - хохотал слегка захмелевший Виты. - А то улетит!..
Веселье длилось до позднего вечера.
И долго этот день не могли забыть в горах.
5
Однажды, уже поздней осенью, тревожная весть облетела аулы и заставила забыть все. Хевсуры* отбили скот у галгаевских пастухов и увезли их сено с горы Плато Ветров.
За эту гору между двумя соседними народами не раз возникала вражда. Галгаи считали ее своей, а хевсуры - своей. В доказательство с обеих сторон обычно приводилось много фактов. Но так как все они вели происхождение от легенд, берущих начало где-то в глубине веков, то ни одна из сторон не считала их для себя обязательными. Появление в том или другом племени сильного по характеру человека заставляло противников отступать. И тогда его племя утверждало на Плато Ветров свое право - право сильного. Так было и за последние пятьдесят лет. Влияние Гойтемира и его тейпа в народе было очень велико. Имел он связи и с администрацией округа. Его поддерживали. И, взяв верх в последнем споре с хевсурами, он так и сохранял это превосходство до сих пор. Иногда хевсуры пытались сопротивляться, нападали на галгаев, работавших на этой горе. Но в конце концов все кончалось благополучно, и обе стороны, съев на замирении баранов, расходились по аулам.
На этот раз дело осложнилось. В перестрелке один из галгаевских пастухов был убит.
Десятка два всадников сразу же кинулись преследовать хевсуров. Одну из групп возглавил Иналук. С ним пошел и Калой. Продираясь в лесу сквозь заросли кустарника, они давно миновали Плато и двигались, чтоб перерезать хевсурам путь к селению, которое те никак не могли миновать. К полудню на противоположной стороне ущелья, над обрывом, где проходила тропа, показалось два всадника. Они ехали спокойно, уже не думая, что их здесь может подстерегать опасность. Позади шел угнанный ими скот, дальше - три человека на лошадях, а на некотором расстоянии от них еще один — замыкающий.
Когда из засады раздались выстрелы, хевсуров это так ошеломило, что они, бросив свою добычу, кинулись уходить. Пули галгаев не причинили им вреда: засада расположилась на далеком расстоянии. И лишь калоевская берданка делала свое дело. Он убил под хевсурами две лошади и одного из них ранил. Вскоре подоспели люди из гойтемировского аула. Соединившись, они посоветовались и решили возвратиться. Похищенный у них скот был отбит.
p class="s130" style="text-align: justify; text-indent: 1em; margin: 0.5em 2em 0.5em 0">Через месяц старейшины галгаев и хевсуров встретились, выяснили, кто убит, кто ранен, оценили стоимость сена, увезенного с Плато, и убитых галгаями лошадей, прикинули, кто кому что должен, расплатились, съели барана, выпили горского пива и, горячо поклявшись в дружбе, разошлись до следующей стычки, на всякий случай изредка оглядываясь, чтоб не получить пулю в затылок.
А Плато Ветров, как и прежде, лежало на своем месте. И ингуши, и хевсуры продолжали считать его своим. И никому из них не приходило в голову, что, даже если б появилась еще одна такая гора и каждый из народов получил бы ее, все равно земли не прибавилось бы на столько, чтобы сделать краше их суровую жизнь.
6
С того вечера, как Калой перестал бывать в доме Пхарказа, там все оставалось по-прежнему. Лишь Зору научилась скрывать от Батази свои чувства. Дочери теперь больше всех была нужна мать, а она осталась одна. Вот почему, когда Калой, наспех схватив оружие, умчался в погоню за хевсурами и когда Зору снова увидела его из башенного окна невредимым, мать ничего не узнала о переживаниях дочери.
Припав щекой к холодному окну, Зору пыталась разглядеть в ночи двор Калоя. И только после того, как заскрипели доски на их лестнице и в свете открывшейся двери показался он сам, Зору, вздохнув, забралась на нары, но еще долго сидела, закутавшись в шаль, и глядела в темноту широко открытыми глазами.
О чем она думала?
Может быть о том, как тяжело, когда любимый человек берется за оружие?
А Батази думала о другом. Совсем недавно дочь начала выходить на люди, а уже многие матери, имевшие взрослых сыновей, стали приглядываться к девочке. Значит, Батази была права. Красота имеет цену. Только надо не продешевить. Никого не отпугивать, но и не торопиться, пока не придет самый настоящий купец. В этом была и ее большая забота и большая радость.
Зору не могла теперь, как прежде, свободно встречаться с Калоем. Мать стала строже, придирчивее. Калой видел и понимал это. Он ловил взгляд девушки, брошенный из окна, или фразу, как бы невзначай оброненную у родника, и это говорило ему о многом. Наутро после погони по пути к Иналуку он проходил у стен ее башни. И до слуха его долетела песня.
Где же ты,
Радость сердца моего?..
Отчего не зовешь, не ищешь,
Горе сердца моего?.. –
пела Зору, и ему с новой силой захотелось встретиться с ней, как в ту пору, когда она приходила послушать его рожок. Ведь это было так давно! Он вспомнил, с каким волнением танцевала она там, в долине Дорхе... Вспомнил, что ребята говорили о ней. Все они были влюблены в нее! Вспомнил и то, как Чаборз попросил Иналука вызвать ее на танец с ним и как потом, когда кончился танец, громко, чтоб услышали все, он сказал: «Галгаевская мать еще не рожала такую!» Зору покраснела и опустила голову.
Как хотелось тогда Калою дать этому щеголю оплеуху!
Потом Калой вспомнил мать Чаборза - Наси. Он не раз за последнее время вспоминал о ней. И, видимо, когда бы ему в жизни ни пришлось вспомнить о празднике юношей, образ этой, еще очень красивой женщины вечно будет вставать перед ним.
В тот вечер они с Виты возвращались домой. По пути кто-то из знакомых задержал Виты. Калой в это время проходил мимо собравшихся вокруг костра женщин, они затронули его, заговорили, поздравили с победой, пожелали доброй жизни.
Но вдруг его словно что-то потянуло посмотреть в сторону. Там была Наси. Глаза их встретились. Встретились только на миг. Но он увидел такой взгляд, от которого его бросило в жар. Он отвернулся. И в это время раздался ее голос, глубокий, грудной, не то насмешливый, не то ласковый...
- Молодой человек! Мы решили выбрать тебя женским старшиной! - сказала она.
Калой опешил. А женщины, почувствовав подвох, насторожились.
- А почему женским? - спросил он первое, что пришло ему в голову и задело самолюбие.
- Они говорят, что ты им подойдешь больше, чем нынешний!.. Верно? - обратилась она ко всем.
- Ну и черт же ты!
- Правильно, Наси! - раздались голоса.
- Я еще молод, чтобы быть старшиной! - приободрившись, попытался отшутиться Калой.
И тогда Наси приблизилась к нему и заговорщическим тоном сказала:
- А нам что ни моложе, то лучше!
Лицо и глаза Наси были рядом, и Калой увидел, как она, глядя на него в упор, провела языком по губе и прикусила ее. Он знал, что это означает, оробел, смутился и, пробормотав что-то невнятное, убежал.
- Э-э-э! - слышал он за спиной.
- Да ты, видно, еще не все испытания прошел!.. Мужчина!.. Ха-ха-ха!.. Он был уже далеко, а смех все еще несся за ним. И сколько раз ни
вспоминал он потом этот случай, никак не мог понять, что же тогда произошло. Но даже наедине с собой от этих воспоминаний он краснел.
Прошло несколько дней. Выпал и растаял первый снег. Земля сверху быстро подсохла, но воздух наполняла сырость и прохлада. По утрам случались заморозки. На лужах хрустели льдинки.
Калой вел к ручью Быстрого...
Недавно он встретил за селом Зору. Она в тот день возила сено, а он возвращался из леса. Их не видел никто. Не подходя друг к другу, они перебросились несколькими фразами. Калой сказал, что хорошо бы встретиться.
- Может, на скале Сеска-Солсы?..
- Нет, - тихо ответила она. - Там нельзя... Я скажу, где... И они расстались. Шли дни, а Зору молчала. Калой старался бывать всюду, где можно было встретить ее. Но она не появлялась. Он терялся в догадках.
И вот Калой в которое уже утро, лишив Орци его приятной обязанности, сам вел коня к водопою. И ему посчастливилось. В предрассветной мгле он увидел у ручья Зору. Она набрала воды в кувшин, поставила его на плечо и направилась к аулу. Они сошлись на середине тропы. Поздоровались, минуя друг друга. Понизив голос до шепота, она что-то сказала.
- Где? - переспросил удивленный Калой. Но она прошла, только кивнув головой.
Калой обрадовался и растерялся: «А что, если ослышался?..»
Не зная, как скоротать день, Калой осадил соху новым сошником, который выковал ему Виты, скрепил расшатавшиеся грядки на бороне, заклинил новые зубья вместо потерянных.
Около полудня он увидел, как Пхарказ и Зору провожали Батази. По всему было видно: она собралась в далекий путь, наверное, к матери. Перед ней шел ослик, нагруженный плетенками с сыром и другой поклажей. Дочь проводила ее до конца села. Возвращалась быстро, кое-где на спусках пробежками, прижимая шаль к груди. Проходя мимо, она посмотрела на Калоя и, встретившись с ним взглядом, весело убежала к себе.
А через некоторое время до Калоя донесся ее голос. Она пела задорно, радостно. Пасмурный день стал для Калоя теплым и светлым.
Калой сменил Быстрому подковы. Орци суетился, помогал брату. Он только не мог понять: зачем коню сейчас новые подковы. Куда ему ходить?
- А когда пришлось за хевсурами гнаться? Ведь этого никто не ожидал. Конь должен быть готов и к долине, и к скалам! — объяснил Калой брату.
Уезжая из дому, он обычно говорил, куда и на сколько едет. Но на этот раз ничего не сказал. Орци отметил это, но решил: значит, брат едет ненадолго.
Орци рубил на дрова жерди от старой изгороди, когда из соседнего двора вышла Зору.
- Куда ты? - бойко окликнул он ее.
Зору с опаской оглянулась и сурово заметила:
- Разве можно спрашивать куда? А может, человек идет по важному делу? Пути не будет!
- А какое у тебя может быть важное дело? - усмехнулся Орци. -
Жаль, что ты идешь в другую сторону, а то Калой мог бы подвезти тебя. Он только что уехал.
На лицо Зору набежала тень. Она о чем-то задумалась и быстро пошла из аула.
Калой въехал в долину Дорхе, поднялся вверх по Ассе и свернул вправо, к аулу Кяхк...
Уже стемнело, когда, пробираясь лесами и оврагами, поднимаясь на вершины хребтов и спускаясь на дно ущелий, он объехал гору, перейдя реку, остановил коня у подножия скалы. На вершине ее чернел силуэт замка Ольгетты.
Калой прислушался. Ничего, кроме шума реки, не было слышно. Никого не было видно на тропе. Его никто не мог здесь видеть, и он решительно направил коня на подъем.
Быстрый уверенно встал на старинную тропу и пошел вверх. Не зря, готовясь к испытаниям, Калой темными ночами поднимался здесь. Но верно ли он расслышал Зору? Неужели она позвала его сюда, в это место, страшное даже днем?
Еще мгновение - и конь и бурка Калоя слились с черным камнем горы.
Наконец Калой поднялся. На вершине было просторно и мрачно. Окна и двери замка зияли чернотой, с полуразрушенной стены поднялась птица и бесшумно перелетела в глубь развалин. Калой слез, отвел коня за башню, где из стены торчал камень с дырой, и привязал Быстрого. Вернувшись к тропе, он стал вглядываться в темноту. Снизу дул ветер. Шум реки едва долетал сюда. Все вокруг было мертво и тихо. Калой пошел к замку и прислонился к стене.
Время шло. Изредка у самого лица его малькала тень летучей мыши. Где-то в высохшем бурьяне что-то шелестело. Калой злился на себя за свою излишнюю сдержанность. Теперь она ему казалась трусостью. Надо было задержаться у ручья и точно договориться с Зору о встрече. Да и не здесь, а в каком-нибудь другом месте!..
Вдруг чьи-то холодные пальцы коснулись его щеки. Он вздрогнул, схватился за кинжал...
Вокруг не было никого... Калой замер. Через некоторое время из-за стены показалась рука... Она осторожно потянулась к нему...
«Ударить кинжалом!» Но Калой сдержался и схватил руку.
- Сломаешь! Сломаешь! - услышал он приглушенный возглас.
- Зору?!
А она упала на каменный пол в беззвучном хохоте. Калой убрал кинжал, неловко нахлобучил на глаза папаху и, придя в себя, заговорил:
- Если б на свете не было таких, как ты, не говорили бы про оборотней. Откуда ты взялась? А если б я отрубил тебе руку?!
Зору засмеялась сильнее.
Не выдержав, рассмеялся и Калой.
- Я думал, ты стала взрослой, а ты все такая же озорная! - говорил он уже без гнева.
- А я думала, ты уже не Калой, а Калой-Кант, о котором сочиняют легенды.
Они еще долго не могли успокоиться и смеялись, но уже не оттого, что Зору напугала его, а потому, что были вместе и можно было, не таясь, видеть и слышать друг друга.
На каменном сиденье у стены Калой расстелил бурку и усадил Зору. Она с радостью закуталась.
- Хорошо! А то я замерзла, ожидая тебя, хоть ты и быстро приехал! Они говорили, как взрослые, но порой весело смеялись, словно дети.
Незаметно беседа коснулась главного: как быть дальше, что делать? Зору смутилась, замолчала, задумалась. А Калой сказал, что он хотел бы не расставаться с ней никогда...
- Я тоже, - тихо ответила Зору. - А зачем нам расставаться? Мы рядом живем...
- Я хотел бы, чтоб мы жили не рядом, а у нас, - смущаясь, сказал Калой.
Но она покачала головой.
- Этого не может быть. Меня дома считают маленькой... Да и мать хочет, чтоб я жила в богатой семье.
- Я уже знаю это... слышал... — ответил Калой.
- А разве это плохо? Разве ты не хочешь стать богатым?
- Нет, отчего же, хочу, конечно, - ответил Калой. - Но богатыми не сразу становятся. Иногда люди всю жизнь работают, а так бедными и умирают. Да и потом, смотря что считать богатством. Против нищих и мы богачи, а против богачей... - Но он не договорил. Ему не хотелось называть ее и себя этим словом. Помолчав, добавил: - Я буду всю жизнь работать, делать все, что смогу, чтобы заплатить твоим родителям калым, справить тебе приданое, как лучшей девушке. И чтоб в доме у нас ни в чем не было нужды!.. Но когда это будет, я не знаю. - Он опять замолчал. Молчала и она.
- А ты так, просто, не пошла бы за меня, чтоб потом все наживать вместе? - неожиданно спросил он. Зору снова покачала головой.
- Я у них одна. Я не убегу. Не обижу их. Они и так несчастны. Отец нездоров. Мать всегда в нужде... в работе... - Она опустила голову.
- Но что же делать? Тебя могут выдать...
- Я буду ждать, когда у тебя будет все... — не поднимая головы, ответила Зору.
- Больше мне ничего не надо! - воскликнул Калой. - Вот увидишь. Я буду ложиться последним и первым вставать. А если вдруг из Турции вернутся мои родители... Я почему-то не думаю, что их уже нет. Говорят, там многие наши стали богатыми...
- И твоя мать подарит мне турецкий шарф, розовый, с серебряными нитями! - воскликнула Зору, хлопая в ладоши.
Калой смотрел на нее, и ему хотелось, чтоб она все время была такой радостной.
- Даже если они не вернутся, я куплю тебе этот шарф! - горячо сказал он.
И Зору снова обрадовалась, точно подарок был уже у нее. Потом она спохватилась - ведь ему, должно быть, тоже холодно — и встала. Но онопять усадил ее. Тогда, вскинув лицо, она неуверенно предложила ему сесть рядом. Калой осторожно опустился на камень.
- На бурку. Камень холодный, - уже более свободно предложила она.
Он пересел. Почувствовав ее рядом, Калой опять потерял способность говорить. Но через некоторое время он справился и с этим волнением.
Сидеть было тепло, уютно. Калой вспоминал недавнее детство, когда вот так же, только с ребятами, в ночном, он сидел у костра. Они грели тогда друг о друга спины, и кто-нибудь рассказывал сказки.
- А хочешь, я расскажу тебе сказку? - спросил он Зору.
- Опять будешь врать? — тихо засмеялась она.
- Нет. Я расскажу тебе, как слышал. А сказки ведь все - неправда!
- Расскажи. Только не страшную! А то ты опять испугаешься! - снова засмеялась она.
- Колючка! Ну ладно, слушай.
- Жила-была девушка. Она была такая красивая, что люди не могли глаз от нее отвести. Влюбились в нее два друга. Оба стройные, оба мужественные и одинаково богатые. Сказали они ей о своей любви и стали просить выйти замуж за одного из них.
Послушала девушка свое сердце и ответила: «Лучше вас нет никого! И сердце мое лежит к вам обоим одинаково. Ни одного из вас я не могу обидеть». - «И все-таки решать тебе, - оказали они. - Мы ждем». Подумала девушка и ответила: «Я стану в середину луга. А вы с двух сторон начинайте косить. И кто из вас первым дотронется до моей руки, - значит, тому я и суждена», Согласились друзья, разошлись и начали косить. Косят, а она им поет, чтоб веселее было. И вот подошли они совсем близко, она протянула к ним руки. Парни в последний раз взмахнули косами и вместе дотронулись до ее рук. Бог видел это и решил за такую любовь не разлучать их никогда. И всех троих он навеки превратил в камни. Так и стоят они до сих пор у селения Галашки. Она стала каменным крестом, по бокам юноши - два каменных столба. Вот и все.
Калой умолк. Молчала и Зору.
- Хорошая сказка! - наконец сказала она. - Только неправильная...
- Почему? - удивился Калой.
- Потому что одинаково нельзя любить! Даже отца с матерью... Это только в сказке бывает!
- Наверно! - согласился Калой и задумался: «Можно ли любить одинаково двоих или нет?» Внезапно Зору забеспокоилась, вскочила. Поднялся и Калой.
- Сколько сейчас времени? Ведь я отцу сказала, что схожу к подружке. А вдруг он проверит!
Она дотронулась до его руки и, заглянув в лицо, тихо-тихо пропела:
То, о чем мы втайне,
Как воры, договорились,
Кто, как воду на гальке расплещет,
Пусть умрет!..
- Пусть умрет! — клятвенно повторил Калой.
- Пойду, — сказала Зору, — печально опустив руки.
- Как пойдешь? - удивился Калой.
- Как пришла, так и пойду.
- Нет. Пришла по-одному, а уйдешь по-другому! Нельзя, Ночь... Волки... Пропасти... Что ты? Он привел Быстрого.
- Я пешком пойду, - попыталась Зору отказаться. Но он взял ее за талию, подбросил вверх, как подбрасывают детей, и посадил в седло.
- На лошади с этой крутизны! - взмолилась она. Но он уже вел коня вниз.
- Держись за холку! - приказал он. - У нас с конем шесть ног, а у тебя две. Кто скорее оступится?
Зору оглянулась. Башня Ольгетты быстро уходила вверх.
Опасный спуск прошли благополучно. Снова рядом послышался шум потока. Калой вскочил на круп лошади позади Зору, и они быстро направились к дому. По дороге встречались подъемы. Тогда Калой шел впереди. А потом они снова ехали вместе и говорили так тихо, что их не слышала даже ночь.
Уже недалеко от аула, на горе, они увидели людей. Калой сел в седло и закрыл девушку буркой. Она обняла его за талию и в страхе прижалась к нему. Быстрый почувствовал ногу Калоя и пошел рысью. Когда люди остались позади, Калой услышал сиплый голос Пхарказа:
- Эй, путник, ты не встречал на дороге женщину?
Зору перестала дышать. А Калой повернул коня прямо на голос.
- Эй, кто это? Дядя Пхарказ, это ты? -Да!
- Кого ищете?
- Зору! — ответил другой голос. Калой узнал соседа.
- Я отвезу овечку... Едва нашел возле башни!.. И вернусь, - крикнул Калой и, сделав вид, что не слышит, о чем они еще говорят, помчался к аулу. Проезжая мимо башни Пхарказа, он придержал коня.
- Ты мне очень нужна*, - услышала Зору.
- И ты мне... - сказала она в ответ.
Освободившись от его рук, она выскользнула из-под бурки и тенью метнулась во двор. Калой заехал к себе, покрутился около база на случай, если кто заметил его, и помчался назад.
Пхарказ и соседи дожидались его. Подскакав, он спрыгнул на землю и подбежал к ним.
- Вот лошадь. А если надо, и я готов куда угодно... - предложил он. - Гости приехали, а ее нету, да?
- Да какие гости! - раздраженно закричал Пхарказ. - Сказала, пойдет к подруге, а там ее и след простыл! Вот и думаю: не пошла ли она, негодница, на хутор, к сестре двоюродной? Ну, погоди, сыщу ее, она у меня получит!
- Дядя Пхарказ, а кто же у вас по дому ходит? Ведь Батази утром уехала, - продолжал удивляться Калой.
- Да никого там нет! Кто там ходит!
- Ну как же нет, я сейчас мимо вас проезжал и видел в окне людей!
- Что же это еще? А ну, пошли!
Отказавшись от лошади, раздосадованный Пхарказ зашагал в аул, проклиная судьбу и разболевшуюся поясницу. Когда они вошли во двор, к ним навстречу выбежала из башни Зору.
- Дади!* Что случилось? Сердце зашлось от страха! Куда ты девался?
- Посмотрите на нее! - рассвирепел Пхарказ. - Да ты-то сама где была? - он ткнул палкой в землю и даже подскочил на месте.
- Как где была? Ходила к подружке. А когда вышла, вспомнила мать... Ведь ей куда идти! И я решила помолиться за нее. Пока я искала элгац* бога путников, стало темно. Так я свернула к богу охоты... Там хорошо было!.. Мне даже казалось, что сам бог охоты был рядом со мной... Только я подумала: за что ему мать нашу любить?..
- Ну, ладно, ладно! Богомолка! Не хнычь!.. Вам, соседи, спасибо. А может, зайдете? Она, наверное, угостит вас чем-нибудь за беспокойство. Чуть не всем селом тебя искали! - Пхарказ повеселел.
Соседи от ужина отказались и ушли. И Пхарказ направился в башню.
Калой попросил Зору вынести ему напиться. Зору побегала в комнату и вернулась с водой. Калой сжал ее пальцы на ковше, отпил глоток, поблагодарил. Лукаво улыбнувшись ему в ответ она убежала.
Главная
Стартовой
Избранное
Карта
Сообщение
Последние комментарии
3 недели 2 дня назад
3 недели 2 дня назад
4 недели 3 дня назад
4 недели 3 дня назад
6 недель 6 дней назад
6 недель 6 дней назад
7 недель 4 дня назад
9 недель 11 мин. назад
17 недель 5 дней назад
17 недель 6 дней назад