Высылали нас, как и весь народ, в феврале 1944 года, из аула Кази-мулла. Накануне у нас на постое было много солдат, и мы знали о предстоящей высылке. Многие готовились к депортации. Что говорили тогда люди? Будут высылать выборочно, не всех подряд. Высылать, мол, будут тех, кто на примете у власти за различные провинности. Никто не думал, что весь народ сошлют.

Рано утром на рассвете к нам в дом вошли солдаты. Наш отец молился на своей молельной шкуре. После окончания он спросил меня: «Что они говорят?»
«Просят собраться», - ответил я. Общаясь в лесу с солдатами, я некоторые слова выучил. Они тогда заготавливали лес, чтобы топить печи или что-то строить, не знаю. Лес на лошадях отвозили на узкоколейку, где и перегружали на железнодорожные составы. Вот так, общаясь с солдатами, и выучил некоторые русские слова.
Отец быстро оделся, и солдаты увели его. Потом и нас повели. Собрали в молельном доме и там оставили под охраной. Многие семьи просили вернуть им отцов, но им отказывали. Потом перевели через Ассу. В Галашки подъехали автомашины, и нас погрузили в них. Нас высылали с железнодорожной станции
ст. Слепцовская (Орджоникидзевская).
Когда приехали в Казахстан, я один шел пешком. У меня была хорошая обувь, английские ботинки. Я их купил. Мы же три-четыре дня были в пути на поезде.
Но я вскоре устал. Догнав весь обоз на санях с депортированными, я заплакал. Вслед за мной заплакали все, кто был на санях. Видно, я их невольно подтолкнул к этому.
Когда добрались до назначенного места в Павлодарской области, нас ждали разожженные печи и скудная еда. Разместились мы в селе Каркадук. Это было в 75 километрах от железнодорожной станции, на которой нас высадили. Потом этот поселок ликвидировали, еще до нашего возвращения на Кавказ.
Было очень тесно. В одной небольшой комнате жили 6 семей. Все по разным углам лежали. Вместе с умершими лежали. Да, именно с умершими. Помню, отец уложил своего единственного племянника на кровать, как сам вскоре захрапел предсмертным храпом и умер.
Две недели не могли похоронить племянника Тухана Мотоевича и моего отца. Просто некому было. У людей не было физических сил похоронить родных. Были сильные морозы и бураны. Потом эти бураны стали слабее, а в первое время они были очень страшные и тяжелые.
Когда приехали в Казахстан, всех нас выгоняли на работу в местные колхозы и совхозы. А людей было мало, в основном это были женщины и дети. Взрослых мужчин было мало, большинство было на фронте. Двое наших двоюродных братьев ушли на фронт, например, и не вернулись оттуда.
Когда мы вернулись домой в Ингушетию, нас не пускали в родные села, и мы жили на складах и прописались в станционном поселке. Потихоньку мы стали записывать к себе родственников, передавая им домовые книги. Но потом местная власть запретила принимать ингушей и на работу, и прописывать.
В Сибири мы жили тяжело. Ели все подряд, не различая пригодность пищи. Ели траву, макая буквально в воду. Сидевшие рядом со мной умерли, а я жив остался.
При таком положении к нам явился в село какой-то начальник и объявил, что любой, кто уйдет на расстояние трех километров от места поселения, будет осужден на 25 лет тюрьмы.
Родственник моего отца (его шуч) спросил тогда: «А что мы должны делать, если надо привезти невесту из другого села?»
И тогда этот русский его пристыдил: «Почему вы спрашиваете о невесте, а не спрашиваете о том, как хоронить умерших?» Его оскорбили наши вопросы. Такое было время.
Когда мы ехали на подводах, меня из всей ватаги ребят вытаскивали и уводили, а другие мальчишки смеялись надо мной и продолжали свой путь. Это бывало, когда въезжаешь в город. Там я был вне закона. Как они вычисляли меня, не знаю. Потом меня председатель колхоза вытаскивал оттуда.
Мы-то ладно, нам не очень больно было. Очень больно было тем, кто был на фронте, вернулись с ранениями, в орденах и со званиями. Их мучили и над ними издевались местные, которые сами в армии не служили, не воевали. Придирались: «Где твое разрешение?» Мне было обидно за них. Они воевали, проливали кровь за родину, и они же были «врагами народа».
Две недели мой отец и двоюродный брат не могли похоронить своих близких. А другие что делали? Когда у них кто-то умирал, они укладывали его в канаве в огороде, а канавы уже были для разных нужд приготовлены местными жителями. Потом засыпали канаву с мертвецом снегом и заливали водой. Таким образом, умерший сохранялся от бродячих собак и не портился. Весной, когда лед таял, и землю можно было копать, хоронили на кладбищах.
В школу мы начали ходить только после войны, в 1947-1949 годах. Да и ходить в школу было не в чем, одежды и обуви не было у большинства людей.
Незадолго до смерти Сталина, положение людей ненамного облегчилось. Помню, когда узнали о смерти Сталина, мы ехали за сеном. Далеко выехали из села, и у нас сломался трактор. Мы остановились и, будучи молодыми, стали играться. Тут подъехал председатель колхоза. Он очень грубо и с употреблением брани стал ругать нас: «Вы думаете, если Сталин умер, власти уже нет, государства нет?»
Учителя сами плакали и детей заставляли плакать. И ингуши плакали вместе с ними, так как боялись не плакать. Иначе могли наказать.
Помню, я заболел. Сперва заболел младший брат брюшным тифом. Из Алма-Аты приехали врачи, чтобы эпидемия не распространилась повсюду. Была у нас врач. Говорили, что она осетинка с Кавказа, и приехала на практику в Казахстан. Она выдала мне справку на 5 дней, чтобы я вылечился и не ходил на работу. А председатель сказал: «Вот Хусена считают самым лучшим работником, а он взял справку, чтобы не работать».
На пятый день ко мне приехали на подводе. Сказали, что надо идти к врачам. Я поехал, и сказал врачам: «Председатель говорит, что я за деньги получил от вас справку».
«Это не его дело», - сказала врач и выписала мне новую справку. И меня уложили в больницу, изолировав от всех.
С трудом вылечился. Потом, после смерти Сталина, мы уже стали лучше жить.
В Сибири люди были сердобольнее, сплоченнее, потому что бедно жили, тяжело. Делились всем. Бывало, увидят скачущего мимо на коне человека, пошлют к нему другого спросить: не ингуш ли он, не спецпереселенец ли? И давали ему поесть и еду в дорогу и семье его.
Ты мог зайти в любой ингушский дом и переночевать. И ни у кого не вызывало вопроса: родственник он тебе или нет? Это гостеприимство и взаимное расположение мы перенесли сюда в конце 50-х годов, когда вернулись домой. Вот даже здесь в этом доме первое время негде было нам самим лечь, так много приезжало гостей.
Вернулись мы на родину в мае 1957 года, и первое время жили прямо на улице. Был здесь на железнодорожном вокзале один открытый склад. Нам предлагали уехать оттуда, давали автомашины на вывоз имущества.
Но мы все равно никуда не ушли, и к нам стали подтягиваться другие ингуши. Так мы и зажили здесь. Больше всего сюда приехали люди из Галашек, Даттыха. Вся поляна на окраине села была заполнена людьми. Здесь слабо было развито сельское хозяйство. С появлением ингушей все ожило, заработало, разрослось. Появились овцы, лошади, коровы, построили контору, склады. Колхозы разбогатели.
И рабочих рук было мало. А ингуши вдохнули жизнь.
Потом вернулся из армии мой брат Мартазка и устроился на работу в колхоз.
Мы, 17 человек, жили в этом доме. Сперва одна смена шла на работу разгружать вагоны на станции. Я зарабатывал свои 2-3 рубля и шел домой. Мне доверяло руководство колхоза, и я их никогда не подводил. Меня посылали в самые тяжелые станицы - Ассиновскую и Серноводскую, чтобы вывезти нужные им товары. Даже на работу водителя брали только после согласования со мной. Хотя я был всего-навсего грузчиком.
Так и закрепились в родных местах.

Оздоев
Хусен Сулейманович
"Сердало"