Главная Стартовой Избранное Карта Сообщение
Вы гость вход | регистрация 28 / 03 / 2024 Время Московское: 8560 Человек (а) в сети
 

впечатлило)

Впервые я увидел её в полупустом вагоне метро на фоне стен, исписанных арабо-французскими стихами. «Наверное, она красива», — думал я, не сводя глаз с того места, где из-за книжной обложки вот-вот должно было показаться её лицо. Она читала Вольтера.

Мы ехали уже несколько минут, я смотрел в её сторону так, будто пытался увидеть сквозь преграду, но, к сожалению, я не рентген, а она никак не хотела отнять книгу от лица. Спустя секунды, когда на очередной остановке открылись двери, она огляделась и на мгновенье посмотрела в мою сторону поверх книги. Я поймал её взгляд. Всё. На этом занавес был вновь задернут, и я продолжил глазеть на книжную корку: «Бог и люди. Вольтер».

Мы подъехали к следующей станции, и я ещё пристальнее посмотрел в её сторону. Но двери открылись, закрылись, поезд тронулся, а книга оставалась на месте. «Где-то ты должна будешь выйти», — подумал я, и стал терпеливо ждать.

В какой-то момент, уже после того, как я проехал свою остановку, и поезд подходил к станции «Опера», в противоположном конце вагона повздорили два алжирца. Один из них держал в руках бумажник и что-то кричал во все горло. Возможно, тот, что молчал, пытался выудить кошелек у второго, был пойман с поличным и выслушивал нотацию о том, что такое есть землячество, и как это нехорошо — красть у брата своего. А может, они оба были карманниками, и тот, что постарше, отчитывал молодого: мол, один кошелек за весь день — это слишком скудная добыча, и потому будешь сегодня на сухом пайке. Пока я решал для себя эту дилемму, вагон остановился, я обернулся, и её уже не было.

Я бросился к закрывающимся дверям, с трудом протолкнулся наружу, метнулся вверх по лестнице к Гранд Опера, огляделся, забежал обратно, пробежал по переходу... — бесполезно, её уже нигде не было. Она растаяла, не оставив следа.

Весь день до этого я шатался по блошиному рынку на Порт де Клиньянкур в поисках литографий для Анри — моего работодателя. Он держал небольшую галерею, в которой почти не было продаж, запасники его были забиты эстампом, но он все равно жаждал новых покупок. «Придет время», — говорил он, — «и ты удивишься тому, как быстро опустеет наш склад». Моя задача была в том, чтобы собрать все работы русских эмигрантов начала 20 века, какие только можно было найти у частных продавцов и на рынках вокруг Парижа. Сегодня я ничего не нашел. Старая галеристка из Швейцарии, правда, обещала мне привезти несколько отпечатков Кандинского и Ходосевич-Леже, но только «через неделю-другую». «Что ж, вряд ли бум, которого терпеливо ждет Анри, произойдет раньше этого», — подумалось мне. Как бы ни было, день был потрачен впустую.

А вечер мне испортили Вольтер и два беспокойных алжирца. Как обычно в таком настроении, я решил идти домой пешком. Поздним январским вечером, под мокрым снегом, на грани заморозков, от Оперы до Рю де Мессажри. Пешком.

Стоял первый ясный день марта. Анри пораньше закрыл галерею и мы устроили себе праздник весны в ближайшем бульварном кафе (все равно покупателей ждать не приходилось). И, как обычно, после обеда я решил прогуляться по городу. Пройдя через весь Латинский квартал, я перебрался на правый берег и сам не заметил, как дошел до самой площади Бобур. «Ну уж дошел, так дошел», — подумалось мне, и я решил пройтись по музею в Центре Помпиду. (Каким бы нелепым ни казалось это здание, его содержимое стоило того, чтобы потратить здесь добрых пару часов.) Весной, в начале туристического сезона у Центра всегда толчея, и мне предстояла очередь из нескольких десятков человек.

И вот я стою, подтанцовываю под мелодию здоровенных туб, в которые дуют здоровенные африканцы (точнее говоря, переминаюсь с ноги на ногу, потому что все-таки март, а не май на дворе). И вдруг на самом нелепом па я встречаюсь взглядом с девушкой, стоящей внутри музея прямо перед витражным стеклом. Она стоит, как вкопанная, смотрит на меня, будто мы знакомы, а потом отводит взгляд и быстрым шагом уходит прочь к лестнице.

Следующие пятнадцать секунд я медленно понимаю, что она — та самая читательница Вольтера с метро Опера, которая испортила мне один январский вечер и заняла мысли ещё на несколько недель. Под недовольный гул я проталкиваюсь к дверям вне очереди, и без билета пробегаю к музейным залам. Проношусь вверх по лестнице мимо контролера — в холле её нет, пролетаю библиотеку — нет, врываюсь к кубистам — нет, к импрессионистам — снова нет, к инсталляциям обкуренных авангардистов — и здесь её нет.

Охрана нагнала меня у лестницы на пятом этаже и за пять минут расспросила обо всем на свете. Они, кажется, поверили в мою историю, но войти в положение не захотели (тоже мне, самая романтичная нация на свете). Через несколько минут я уже спускался вниз по эскалатору с внешней стороны здания. В сопровождении пятерых.

Еду в отчаянье. За стеклом ютятся туристы, молодые художники, студенты. Проезжаю пятый этаж, четвертый, библиотеку с кучей никому ненужных книг, и вдруг в проходе на втором этаже вижу ее силуэт! Она стоит боком, болтает по телефону и подтанцовывает. «Стоп, это же мой танец!» — я кричу, стучу, но она не слышит. Эскалатор предательски спешит увезти меня от этого стекла, вот я вижу её последнее мгновенье снизу вверх и… всё, занавес задернут. Я почти доехал до земли, бежать обратно вверх бесполезно — запаникуют, остановят, арестуют, и тогда я её уже точно не найду.
Поскольку путь в музей мне был заказан на месяц вперед, я подумал, что подожду ее снаружи. Запасся кофе, круассаном, укутался в пальто и занял позицию на ступеньках прямо напротив входа в Помпиду. Памятуя о январской истории, я сразу решил, что никакие алжирцы меня на этот раз не отвлекут, и поэтому уставился в дверь.

Вот пошли какие-то гранжеватые студенты (наверное, будущие искусствоведы из Сорбонны), за ними несколько китайцев (оказывается, они приезжают в Париж не только ради сумок с монограммами), потом ещё студенты, а потом… потом я уснул. Да-да, промозглым мартовским вечером на ступеньках площади Бобур с кружкой кофе в руках. Взял и уснул. А когда я проснулся, из музея уже уходили смотрители.

Этим летом жара в Европе стояла неимоверная. Старики ходили с зонтиками на головах, по улицам сновало вдвое меньше народу, чем обычно. Легендарные летние веранды парижских кафе пустовали, потому что все рвались внутрь да поближе к кондиционерам, и даже африканцам с площади Бобур, дующим в здоровенные тубы, кажется, было жарко. А мне такая погода была по душе. Поскольку все кругом валялись в полуобмороке, день выдался свободным, и я пошел в мечеть.

Знаете, куда неминуемо выходит человек, идущий к соборной мечети по бульвару Сан Джерме? На площадь Мухаммеда V. Вот так, ничего не подозревая, идешь по улице католического святого и оказываешься на площади с мусульманским именем — первые десять раз меня это очень забавляло.

В мечети я встретил Ахмада — земляка Мухаммада V — марокканца, который помогал мне восстановить в памяти правила чтения на арабском языке и те немногочисленные суры Корана, которые я знал наизусть. Еще он пытался методом от обратного определить историю моего происхождения. Каждую пятницу в течение первых двух-трех месяцев, мы с ним обходили прихожан мечети и каждому он говорил: «Ахи, попробуй, поговори с этим парнем, узнаешь ли ты его язык?». Никто так и не узнал, зато я прославился на всю мечеть, как человек из ниоткуда.

Мой французский был слишком скуден для выходца из колонии, я говорил на английском с явным акцентом, и русский язык для меня тоже был чужим — так сказал профессор славистики, навещавший меня в госпитале по просьбе врачей. Еще один язык, на котором я говорил чаще всего во сне, окружающим был неизвестен. Фарси, арабский, несколько тюркских, даже баскский — мы тогда перебрали добрую дюжину языков, но не преуспели. Конечно, если бы я задержался в госпитале еще на неделю-другую, что-нибудь выяснилось бы, но там было слишком душно.

Ахмад говорил мне: «Если ты в целом Париже за три месяца не нашел ни одного земляка, значит, ты родом из Рая». Однажды он подвел меня к турку, мяснику с соседней улицы, и тот сказал, что знает, на каком языке я говорю. Вернее, он клялся и божился, что слышал этот язык в Стамбуле еще до того, как вместе с родителями переехал во Францию. В следующую пятницу он привел в мечеть своего совсем старого отца, который подтвердил слова сына: «Их было три семьи. Когда эти люди поселились на нашей улице, только начинали ходить слухи про войну с Англией».

Кто мог поселиться в Турции на закате Османской империи? В тот же вечер я перемерил все балканские языки, но ни один не подошел, и я бросил поиски: «Придет время, и все прояснится по воле Аллаха».

Мы посидели с Ахмадом, вспоминая самые нелепые истории наших лингвистических экспериментов, и перед тем, как попрощаться, я решил рассказать ему историю про девушку, которая дважды ускользнула от меня. Она была в платке, может, я смог бы ее найти в мечети? Ахмад рассмеялся и ответил: «Брат мой, для тебя я готов на все, но как ты себе представляешь нас с тобой, выискивающих твою невесту среди девушек, выходящих с пятничной молитвы?». Мне и без того стало неудобно от собственной нелепой идеи, но он продолжил: «Аллах, Он всевидящ, только вот братья-прихожане вряд ли оценят наши усилия. Ты же говоришь, она читала Вольтера, легче и безопаснее ее будет найти где-нибудь в Сорбонне». Мы от души посмеялись, и я ушел прочь.

В течение следующих нескольких недель я почти каждый день проезжал метро Опера, через день бывал на площади Бобур, несколько раз бродил по музею Помпиду, невольно вглядываясь в лица окружающих.

Затем я понемногу забыл о своей незнакомке и ничем особенныv не интересовался. В это время Анри стал раздумывать о том, не закрыть ли ему галерею, а я стал все чаще потерянный бродить по городу. И все это, как назло, в начале осени — тоска была дикая. Я несколько раз захаживал в госпиталь, в библиотеку, пытаясь узнать какие-нибудь новости о своем языке. С течением времени становилось все сложнее ждать с моря погоды, хотелось наконец отыскать корни, найти кого-нибудь, кто говорит на одном со мной языке, но надолго меня не хватало — становилось душно, как тогда, в самом начале.

Зато в очередной беседе с доктором я впервые узнал о том, как меня нашли. Оказывается, перед тем, как упасть без сознания и памяти в Люксембургском саду, я прошел не меньше трехсот миль по Парижу без еды и воды. Доктор считал, что в какой-то момент я по неизвестной причине вдруг забыл, кто я есть, откуда и куда иду. Иными словами я забыл все, и просто потерялся в городе, потому и бродил бесцельно, пока не выбился из последних сил. (Наверное, оттуда и взялась моя привычка к бесконечным променадам.)

В один день в середине октября мне позвонила Ани — галеристка с Порт де Клиньянкур, та самая, что так и не довезла мне Кандинского и мадам Леже. Она попросила о встрече, а я ответил, что мне уже неинтересно, что я все купил, что мне нужно было. Но Ани была настойчива: «У меня к Вам очень интересное предложение», — повторяла она с нарочито женевским акцентом.

На следующий день мы встретились в «Ротонде», и она рассказала мне, что к ней приезжал некий русский коллекционер, который хочет инвестировать «серьезные деньги» в произведения российских художников-эмигрантов первой волны — тех самых, чьи полотна, гуаши и литографии я скупал для Анри каждую неделю в течение нескольких месяцев, и которыми наше хранилище было забито доверху. Лукавя, как настоящий торговец искусством, я ответил, что у нас есть пара-тройка подходящих работ, и что Ани сможет получить три процента агентских.

Анри был в шоке. Через неделю за день мы продали все, кроме трех картин, двух литографий и одной мозаики Андре Ланского (и те были оставлены ради приличия, чтобы стены в галерее не остались совсем голыми).

«Русский коллекционер» Ани оказался грузинским рантье и книгоиздателем Звиадом Иоселиани. Он понимал, что заплатил три цены за наш склад, но радовался, кажется, не меньше, чем Анри. Мало понимавший в искусстве, но много знавший о деньгах, он, определенно, имел большие планы на свою коллекцию. После сделки мы, как бы обсуждая художественные достоинства мазни Ланского, познакомились поближе. Когда выяснилось, что мы владеем русским языком, Звиад спросил: «Откуда ты родом?». Мой больной вопрос,Что я мог ответить? — «Это длинная история». Будучи, по всей видимости, человеком тактичным, мой новый знакомый поменял тему разговора и пригласил меня на ужин в честь своего нового приобретения.

Стоял дождливый осенний вечер, я думал обо всем на свете, безуспешно пытался вспомнить что-нибудь из прошлого или спланировать что-нибудь на будущее. Единственное, что пришло в голову — это поехать по миру, по любому маршруту наугад и, может быть, в какой-нибудь точке мира найти людей, которые говорили бы на одном языке со мной. Так я обрел бы корни, нашел бы самого себя, наполнил бы эту невыносимую внутреннюю пустоту. Уставший от этих мыслей, я собрался и поехал к Звиаду.

Здесь был великосветский раут, который не очень-то мне подходил. В своей сознательной жизни я еще не бывал на таких. Пришлось знакомиться с совершенно неинтересными людьми просто из вежливости, делать вид, что я в восторге от вкуса морских гадов и долго объяснять, что вино я не пью. «Даже грузинское».

«Друзья, позвольте мне объявление», — за столом заговорил Звиад. Весной следующего года он собирался открыть в Париже аукционный дом, о котором рассказывал с заведомым восторгом. «Но есть одна загвоздка — никак не могу придумать название», — он посмотрел на гостей с выражением вопроса на лице. Все переглядывались, делая вид, что их не на шутку озаботила проблема Звиада, но молчали. Я не очень люблю неловкие немые сцены. Просто чтобы нарушить тишину я спросил: «Пиросмани — не думали?».

Где-то в стороне тут же зазвучал девичий голос: «Точно, Пиросмани, Нико Пиросмани — как красиво!». «Великолепно!» — вскрикнул Звиад, — «Какое название — «Аукционный дом Пиросмани»!». А я в это время оглянулся в ту сторону, откуда была поддержана моя скромная инициатива, и увидел ее. Ту самую девушку, что читала Вольтера в метро и передразнивала мой танец в холле Помпиду. «Это моя дочь», — сказал Звиад, — «Подойди, Соломе». Я опешил.

Через мгновенье, отставив в сторону бокал, вперед вышла высокая смуглая девушка, она схватила за руку мою незнакомку и поволокла ее за собой. И чем ближе они подходили, тем больше запутывались мои мысли. Вот, наконец, они стояли передо мной: «Соломе, очень приятно», — быстро проговорила та, что шла впереди, — «А это моя подруга, ее зовут Мадина». Звиад продолжил: «Мы очень дружны с отцом Мадины, он сейчас на родине».

Я несколько секунд растерянно молчал, а потом сказал что-то, вроде: «О-очень приятно». «Соломе, доверяю гостя тебе», — сказал Звиад и пошел принимать поздравления с учреждением «Аукционного дома Пиросмани».

Соломе и Мадина смотрели друг на друга, а я смотрел на Мадину. Это была еще одна немая сцена, которую просто необходимо было прервать: «Ты меня помнишь, Мадин?» — я тревожно улыбнулся. «Хех, „Мадин”», — засмеялась дочь Звиада, — «Не „Мадин”, „Мадина”». В этот момент я увидел в глазах моей вчерашней незнакомки, а теперь вроде как знакомой, искру неподдельного любопытства. Она как будто долго не решалась подать голос, но через секунды собралась с духом и спросила: «Вайнах вий хьо?».

Я никогда не слышал ничего прекраснее этих трех слов. Она говорила на моем языке.

Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети

Доброго времени суток, уважаемый посетитель!

В комментариях категорически запрещено:

  1. Оскорблять чужое достоинство.
  2. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь.
  3. Употреблять ненормативную лексику, мат.

За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!

Комментарии

Айя Ср, 24/03/2010 - 20:20

Действительно,какие неожиданные прекрасные слова:)Happy:)Happy:)Happy

Nasi_v_adidase Ср, 24/03/2010 - 18:38

О-го,неожиданный поворот событий))

Миллионер Я Ср, 24/03/2010 - 17:44

Аж до конца прочитал:-)

© 2007-2009
| Реклама | Ссылки | Партнеры