ЗДРАВСТВУЙ, ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ.

Весна и начало лета тридцать шестого года выдались на редкость дождливыми, стоило немного проясниться, на час другой выглядывало жаркое солнце, но люди не успевали оглянуться, как небо снова заволакивало тяжелыми тучами. И так каждый день. Вода в бурной Ассе поднялась на небывалый уровень,

шумливая даже в привычное время, сейчас река несла мутноватые воды, со скоростью мчащейся лошади, издавая шум, похожий на рык сытой и довольной львицы. Иногда слышался глухой и тревожный гул, идущий со дна реки – это быстрая река перекатывала по дну огромные валуны.
Семиклассницы, Лайсат и две ее лучшие подруги, вволю налюбовались мощью стремительной реки и, обходя лужи, пошли в сторону школы, сегодня им предстоял последний, четвертый экзамен – их класс оканчивал семилетку.
Лайсат поздно пошла в первый класс. После спровоцированных событий вокруг имени первого секретаря Ингушского обкома ВКП (б) Зязикова Идриса и его ареста, в область прислали нового руководителя, русского. Это был Черноглаз, Иосиф Осипович, по имени и отчеству выходило – никакой он не русский, а самый обыкновенный еврей, человек не самого большого ума. Иначе, как он мог обещать высшему руководству страны, перед назначением в Ингушетию, сделать из ингушей безбожников и заставить их разводить свиней. С первой подобной инспекторской поездкой, он побывал в Галашках. На общем сходе жителей села, Черноглаз, сыпал угрозами, оскорблял чувства верующих. Обстановка на сходе была накалена до предела. Встал старик по фамилии Бекмурзиев:
– Черноглаз, подобные разговоры двадцать пять лет назад, с нами вел царский полковник Митник, я проткнул его вот этим кинжалом насквозь,– он показал на висевший у пояса длинный кинжал,– меня осудили на двадцать лет каторжных работ. Из них я отсидел двенадцать, таких, как я было много, всех нас освободила революция, поверь, мы не хотим тебе зла, уходи и не мути народ.– Что тут поднялось, охрана секретаря обкома и сельчане, были готовы вцепиться друг в друга. Вдобавок, Черноглаз заорал на все помещение:
– Арестовать старого бандита!– Но люди не дали увести старика. Сыпая угрозами и жестокими карами, Черноглаз и его окружение направились в сторону села Даттых, чтобы продолжить свою дьявольскую миссию.
Вечером того же дня, когда машины с Черноглазом и его охраной возвращались из Даттых, они попали в засаду. Секретарь обкома был убит и обезглавлен. Когда попросили вернуть голову, ингуши якобы сказали, что у него не было головы, иначе как можно объяснить его слова:
– Я заставлю правоверных мусульман разводить свиней.
В связи с этим убийством, репрессии затронули многих ингушей, был арестован, находящийся на учебе в Москве Идрис Зязиков, после долгих издевательств и пыток, он был расстрелян в грозненской тюрьме в тридцать восьмом году.
Эта специально запущенная машина коснулась и родственников Лайсат. Ее родного дядю, в числе многих других, расстреляли просто так, для количества и устрашения остальных. Немногочисленный ингушский народ, внесший несоразмерный, относительно количественного состава, вклад в дело революции, был поставлен перед выбором – потерять свою индивидуальность и многовековую историю или превратиться в покорных рабов нового режима.
Страшные события, пришедшие в их село, не позволило Лайсат вовремя пойти в школу. С первого класса она училась самозабвенно, ее успехи поражали, она была на голову выше своих сверстников. Все предметы ей давались легко, словно повторялось давно выученное. Может немалую роль в ее успехах играли родители Лайсат, работавшие учителями младших классов начальной школы, которая располагалась в другом конце большого села.
Уже в шестнадцать лет Лайсат превратилась в настоящую красавицу, выше среднего роста, белокожая и синеглазая, ее тяжелая каштановая коса, свободно перекинутая вперед, волнующе обтекала высокую грудь и достигала талии. Лайсат не знала, что такое кокетство, она была серьезна с детских лет, никто не осмеливался вольготно пройтись по ней шуткой или попытаться привлечь внимание любовным заигрыванием, пылающий взгляд синих глаз, раз и навсегда отбивал охоту у ловеласа повторить попытку.
В последний год, она была избрана комсоргом школы, с ее приходом, старшеклассники, равнодушные к комсомолу активизировались и, как писал поэт, «задрав штаны», повалили в молодежную организацию. Лайсат искренне поверила в светлое будущее, была готова к самопожертвованию, чтобы приблизить этот день. Она всегда находила объяснения, тем или иным отклонениям в политике партии и правительства, основное из них – временные трудности – нелегко выживать в полной изоляции, в окружении империалистических акул, которые ждут, не дождутся, твоей гибели. Лайсат всей душой принимала решения руководства страны, она видела в них мудрую и направляющую руку партии, совсем не замечала, что это, внешняя, глянцевая сторона, специально показываемая, для затуманивания мозгов огромной, двухсотмиллионной страны. Настоящее прозрение для Лайсат и ее народа было впереди, оно было, как никогда ужасно.
Последним выпускным экзаменом в семилетней школе был родной язык. Непонятную чехарду с алфавитами – при изучении ингушского языка, затеял Наркомпрос. Первоначально в школах применялся латинский алфавит, затем велено было перейти на кириллицу, по-видимому, здесь не учитывалась сложность восприятия языка и недостаточная возможность кириллицы, отобразить в полной мере богатство ингушской речи. Верней всего, здесь сыграл роль великодержавный шовинизм, в советское время завуалированный, но от этого не менее опасный.
Детям было далеко до политических дрязг взрослых, они быстро переориентировались на привычную кириллицу, но родной язык потерял свою живучесть, превратившись в некую механическую смесь. Многим приходилось осмысливать, прочитанное, пока добирались до сути.
Лайсат легко преодолела этот барьер и даже нашла объяснение переменам – непатриотично, имея собственный алфавит, использовать каким бы хорошим ни был, вражеский. Она полностью проникалась идеями, кричащими с плакатов и газетных страниц, ее чистая и возвышенная душа хотела верить красивым и правильным словам, звучащим из уст революционной власти.
Лайсат,– обратилась к ней одна из подруг, веселая хохотушка Зейнаб,– ты не передумала поступать в педагогический?– Они подходили к школе – это было длинное одноэтажное здание, со стеклянным коридором во всю длину. Лайсат начала тщательно вытирать обувь, она была удивительная чистюля, пройдя полсела, запачкала только подошвы туфлей.
Нет, Зейнаб, я постараюсь окончить Ростовский педагогический техникум, в этом городе живет мой дядя, мамин брат, мои домашние уже обговорили с ним все детали. После техникума можно работать, и учиться дальше, на заочном отделении, так многие делают.– Зейнаб помрачнела:
– Мне учиться больше не разрешают, уже после четвертого класса не хотели пускать, помнишь, как ты плакала и уговаривала моего отца позволить мне учиться, тебе он не смог отказать.– Она выжидающе смотрела на подругу, словно хотела услышать что-то важное.
– Зейнаб, детство кончилось, я не посмею, как три года назад просить твоих родителей отпустить тебя в далекий Ростов. Если ты не сумела за последнее время подготовить отца относительно твоей дальнейшей учебы, все остальное напрасно, наши родители не любят менять своих решений. Этот разговор должен был состояться гораздо раньше. Ладно, идем, надо проверить, все ли готово в классе к экзамену.
Лайсат успела принести два стакана и графин родниковой воды, поставить в большую керамическую вазу, нарванную мальчиками охапку полевых цветов. Класс был готов к экзамену.
Единственная из двадцати двух выпускников семилетней школы, Лайсат поняла красоту и величие ингушского языка, она полюбила его и начала серьезно интересоваться лингвистикой, пока еще подсознательно, не было источников, откуда черпать знания, научная база в этом направлении находилась в зачаточном состоянии. В шестом, особенно в седьмом классах, девочка ставила в тупик учителя родного языка, который звезд с неба не хватал, но старательно обучал детей в рамках методики, установленной районо. Лайсат доказывала, что многие слова ингушского языка, заимствованы и присутствуют в речи других народов, в силу особенностей того или иного языка, они претерпели характерные небольшие изменения, но основополагающее значение корня, присутствовало во всех подмеченных ею словах. Учитель только испуганно всплескивал руками, он боялся признаться, что доводы Лайсат были логичны, но они не вписывались в концепцию, выдвинутую Советской властью – будто ингуши и другие кавказские народы из средневековья и дикости, минуя несколько эволюционных формаций, скакнули сразу в социализм. Это утверждение официальной власти, было ее единственной протестной нотой, она в корне не могла согласиться с такой интерпретацией. Лайсат чувствовала в себе и в своем народе огромную неразгаданную тайну, когда она сопоставляла внутреннюю жизнь ингушей, их взаимоотношения, резким контрастом проступали вульгарность и вседозволенность новой власти и культивируемый ими «передовой» образ жизни. Такую «новую» жизнь ингуши не хотели принимать.
На последнем экзамене Лайсат отвечала первой, она быстро пробежала все три вопроса билета, когда ей стали задавать дополнительные вопросы, они сыпались от трех экзаменаторов-учителей, они вели в школе совсем другие предметы, но знание ингушского языка, этой девушки, без преувеличения, редкое даже среди преподавателей, увлекло их. Они не замечали знаки, которые им подавал учитель родного языка, их заинтриговала эта девушка, отвечающая на их вопросы, словно была сотрудником научно-исследовательского института, и подобным образом – вопрос-ответ, они беседовали с полчаса. Один из них, председатель экзаменационной комиссии, так охарактеризовал их неоднозначное и повышенное внимание к Лайсат:
– Коллега, эта девочка шагнет далеко, у нее светлая голова и крепкий стержень. Мы еще про нее услышим.

***

Отрывок из романа
КАНТ МАЛУССИ ((Автор ищет спонсора для издания романа)ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ