* * *

Издание осуществлено за счет средств автора и при помощи Правительства Республики Ингушетия в лице его председателя Могушкова Т.А. и главы Администрации Малгобекского района Богатырева Г., которым автор приносит глубокую благодарность.

Ахмет Боков

СЫНОВЬЯ БЕКИ

РОМАН в двух книгах

Перевод с ингушского РЕГИНЫ КАФРИЭЛЯНЦ

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.

В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.

Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.

Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.

Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.

Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался - ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!

А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас...

Да и сапетка уже никудышная - вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.

За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.

После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.

«И чего в такую рань приковылял? - подумал Беки. - Верно, опять что-нибудь понадобилось».

У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло... Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа ^*.

Исмаал поздоровался.

- Ты что так рано из дому вышел? - спросил Беки.

- Вчера ездил за соломой... - начал было Исмаал, но Беки перебил его:

- Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать. Сказал и тяжело вздохнул.

- Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, - проговорил Исмаал. - Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.

- Каких овец?

- Саадовских.

- Что ты говоришь?!

Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:

- Да неужто там пастухов не было?

- Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». - «Как же нет, - отвечаю ему, - тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». - «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.

- О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! - в сердцах вы крикнул Беки.

Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла... Да и я устал порядком, - добавил Исмаал.

Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе... «Вся семья целое лето спину гнула».

Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» - подумал Беки.

Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин...

- Ну, жена, дела совсем хороши, - сказал он, входя в комнату.

- Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, - проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. - Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки ^*, впились в нас.

- Ну эти - известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.

- Сын Сэдако? - резко повернулась Кайпа.

При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.

- Овец своих пустил в нашу кукурузу.

- О Аллах, этого нам не хватало!

- Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.

- В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?

- Буди Хасана, - сказал Беки. - Возьму его в поле. Жать не сможет - будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.

Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя - она на сносях.

- А как же с лошадью? - покачала головой жена. - Ее ведь не запряжешь сейчас...

Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади - свезем кукурузу во двор и обломаем початки.

- Свезти бы! - глубоко вздохнула Кайпа.

- Даст Бог - свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.

- Освободиться бы мне, - Кайпа положила руки на живот. - Только его и не хватает в этой жизни.

- Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.

Кайпа потупилась и молча вышла в другую комнату.

Дом у них был невелик: кухня да комната для гостей. В кухне очаг, а рядом по стенке две полки для посуды. В углу ларь для кукурузной муки, посередине низкий круглый стол.

Гостиную в доме Беки называли просто следующей комнатой. Иначе и не скажешь. Какая уж это гостиная, если туда и гостей не позовешь: от стыда сгоришь. В настоящих гостиных обычно стоят темно-коричневые деревянные кровати и на них горы подушек в белоснежных наволочках, а у Беки что? Вместо кроватей во всю длину стены нары со сложенными на них матрацами, одеялами и подушками, одеяла старые, потертые - уже шерсть вылезает. Нет ни стола, ни стула! Какая уж тут гостиная?

Два сына Беки, Хасан и Хусен, спали прямо на полу. Старший - тринадцати летний Хасан - лежал на спине, раскинувшись словно в танцевальном движении. Хусен спал, тесно прижавшись к брату и упершись головой ему под мышку.

Подошла Кайпа, некоторое время молча постояла над ними, не решаясь будить Хасана.

У сына почти такой же нос, как и у отца, только без горбинки, и подбородок тоже выдается вперед...

- Хасан, вставай, родной! - Кайпа положила руку на его бри тую голову.

Мальчик потянулся, но глаз не раскрыл. Тогда мать потрясла его за плечо. Хасан нехотя поднялся и стал озираться, не понимая, то ли еще вечер, то ли уже раннее утро.

- Вставай, сынок! Собирайся в поле с дади ^*.

Сон как рукой сняло. Мальчик сбросил одеяло. Он уже видел себя на арбе с вожжами в руках. Но, узнав, что придется идти пешком, приуныл. Отец попытался утешить его.

- Мы еще поездим с тобой на арбе, - сказал он, - через недельку лошадь поправится, тогда и поездим, а сейчас собирайся, побыстрее надо в поле попасть. И ты торопись, - добавил Беки, обернувшись к жене.

Отец с сыном еще не позавтракали, когда проснулся Хусен.

- Куда они идут, нани ^*? - спросил мальчик.

- В поле кукурузу убирать.

- И я с ними! - вскочил Хусен.

- Они пешком пойдут. А тебе не в чем. На улице холод, слякоть, а ты босой, простудишься.

Но Хусен не отступал:

- Я пойду в чувяках.

- Развалились они, мой мальчик, твои чувяки.

Еще минута - и Хусен расплакался бы, не подзови его отец. Не поднимая глаз, мальчик подошел к нему.

- Я обязательно возьму тебя, как только поедем на арбе. Посажу впереди, дам в руки вожжи, и будешь ты править лошадью. До говорились?

Беки погладил сына по голове, но тот все стоял опустив голову и подперев подбородок кулачками. Очень ему было обидно: Хасан-то ведь шел в поле. И младший с завистью глядел, как брат торопливо откусывал сискал ^*, запивая его чаем из чами. ^*

Кайла тоже была грустная, будто провожала она Беки не в поле, а на войну.

- Бога ради, будь посдержанней. Свад способен на любую подлость. Помни о семье, - говорила она, выходя вслед за мужем из дому.

Беки ничего не ответил, только глубоко вздохнул.

Пока отец с братом не скрылись из глаз, Хусен стоял у двери и глядел им вслед, а огненно-рыжий пес Борз проводил их до ворот, вернулся, сел перед Хусеном, помахал ему своим коротким хвостом (ему еще щенком отрезали уши и хвост, чтоб злее был), как бы говоря: «Не горюй, мы ведь будем вместе».

- Иди отсюда! - Хусен оттолкнул пса ногой и вошел в дом.

Борз очень удивился, понурил голову и укоризненно поглядел на дверь, за которой скрылся Хусен. До сих пор маленький друг никогда не бил его...

2

Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло.

Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.

Беки часто останавливается и попеременно стряхивает грязь то с одной, то с другой ноги.

Хасан тоже помахивает ногами. Он сначала шел по обочине, по траве, но отец вернул его на дорогу, чтобы чувяки вконец не промокли.

Беки идет молча. Обратится к нему Хасан, коротко ответит и опять, насупив брови, о чем-то все думает, глядя вперед. Мальчик не знает, что тревожит отца, и только удивляется, отчего это, всегда внимательный и веселый, сегодня он мрачен, как пасмурный день.

А Беки мучает мысль, что не чьи-нибудь, а именно Саадовы овцы топчут их кукурузу. Заберись туда другая отара - Беки знал бы, что это нечаянно, не назло.

Из головы у него не шли слова, переданные Исмаалом: «У этого поля хозяина нет». «Ах, мерзавец, - думает Беки, - ему ли не знать, чья это кукуруза. И уж конечно это все Саад. Сами пастухи на такое не пошли бы. Значит, и по сей день - вот уже более десяти лет - этот ослиный брат держит за пазухой камень. Ждал только удобного случая, чтобы сделать подлость».

Кайпа в девушках слыла красавицей. Многие парни заглядывались на нее. Не остался равнодушным и Саад. Задумал он послать к ней сватов, да опоздал. Кайпа, вопреки воле родных, вышла замуж за Беки и стала его женой. Род Беки не провинился перед Саадом, ведь Кайпа еще не была за него засватана, а потому родичи Саада, хоть и прогневались на Беки, шума вокруг этого случая не подняли: знали, что все село обвинит их. Но сам Саад с тех пор смотрел на Беки зверем.

Шли годы. Саад и его старший брат Сейт, которые и раньше не гнушались краденым и брали все, что попадет под руки - будь то теленок, заплутавший в степи, или чужая овца, - стали ходить на разбой за Терек. В одну из таких вылазок, когда они угоняли табун лошадей, в перестрелке убили Сейта.

Саад оказался удачливее. Еще один-два набега - и он твердо встал на ноги: начал помещичьими землями торговать.

Помещик, он ведь не всякому сдаст в аренду землю: с бедняком, которого нужда согнула в три погибели, и разговаривать не пожелает. Вот тут-то и выступил Саад. Взял в аренду около двухсот десятин помещичьей земли и стал клочками сдавать ее безземельным крестьянам. Сам платил помещику по двадцать рублей за десятину, а с односельчан своих драл по тридцать. Так и наживался. И все это знали. Но что было делать людям? Хочешь не хочешь - плати. Без земли пропадешь с голоду.

На все село выделено всего ничего общинной земли, да и то участки с терновым кустарником на склонах и в балках. За эту землю тоже надо было платить, но дешевле. Однако ее давали не каждому. Тем, кто прибыл их других мест, общинной земли не полагалось.

Беки тоже считался некоренным, хотя ему было всего три года, когда наконец многие вайнахи ^*, некогда обманом согнанные со своих родных мест, вернулись из Турции;

Вот уже сорок лет прошло с тех пор, а Беки так и остается для властей некоренным жителем и вынужден втридорога арендовать землю. А урожай на ней никудышный.

Лучших своих земель помещики в аренду не сдают. Угрюмов вообще почти не сдает земель. По всей Алханчуртской долине пасутся отары его овец.

Мазаев, тот каждый год сдает большую часть земель.

Есть тут и еще один землевладелец, бывший офицер царской армии ингуш Мочко. Землю, которую он получил в дар от царя, давно уже пашут за плату сагопшинцы, а самого Мочко сельчане не видели ни на его земле, ни в селе. И только посредник с выгодой для себя сдает мочковскую землю крестьянам.

Вот таким-то доходным делом и занимается Саад, и владеет он уже отарой овец в пятьсот-шестьсот голов, не одной доброй лошадью. Дом отстроил с высокой верандой, с деревянным потолком, с двойными рамами. Покрыл его железом.

Двор Сэдако, где раньше стояла глиняная мазанка, стал неузнаваем.

Беки жил по-иному. Бедно жил, но честно. Не только Беки, и отец его, и деды - никто в роду не марал своих рук нечестным делом.

Из рассказов старших Беки знал, что никому из сородичей не жилось лучше, чем ему. Извечно все они маялись без земли. Не в силах справиться с нуждой, оставили свои дома-башни и спустились с гор на плоскость.

Предки Беки были в числе тех тайпов, которые обосновались поначалу в междуречье Фортанги и Сунжи. Но оттуда им пришлось уйти. Царь отдал эти земли казакам.

Не желая возвращаться в горы, люди перебрались за хребет в Алханчуртскую долину и стали селиться там на земли, которые некогда принадлежали кабардинским князьям.

Тогда-то в одной из балок и было положено начало селу Цокалой-Юрт, где жили дед и отец Беки. И уже позже - в шестидесятых годах прошлого века - злая судьбина выгнала их в Турцию, а село опустело.

Беки родился в Турции. Кое-что он смутно помнит сам, а иное знает из рассказов старших. Прячась днем в кустах из страха, как бы не убили за то, что идут они, правоверные мусульмане, в страну христианского царя, люди тайком пробирались на родину.

Когда Беки уставал и не мог уже идти, мать взваливала его на закорки. Была у Беки еще младшая сестренка, грудная. В пути она умерла. Ее-то место и занимал Беки на материнский спине.

Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»

Тогда все были равны! Никто не кичился, не враждовал.

Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.

Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.

Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, - этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.

- И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, - съязвила одна из девушек.

Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.

Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.

Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, - через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.

Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.

Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:

- Что с ним?

- А ты разве не догадываешься что? - вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.

- Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, - сказал кто-то Сааду.

- Неужто это я попал в него? - с притворным удивлением спросил Саад.

Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы - отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.

- Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, - покачал голо вой Кайсан. - Не нужна нам вражда с людьми...

- Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, - сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. - Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!

Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.

Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.

Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.

Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.

Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.

Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость...»

Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.

Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..

За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.

Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.

Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:

- Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.

Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце - черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал - черенок пригодится в хозяйстве.

Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.

Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.

Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.

Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы - все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.

У помещика - сила, а потому и власть и закон на его стороне.

Вот и Саад, богат - так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.

«О Дяла! ^* - подумал Беки. - И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»

Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.

- Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! - крикнул Беки и бросился отгонять овец.

Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.

Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.

- Эй, безродный щенок, ты что делаешь ! - заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.

- Дади! - закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.

- Попробуй только ударь! - погрозил он на бегу.

Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.

На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:

- Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана - поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!

- Но ты-то не скотина! - задыхаясь от злобы, крикнул Беки. - Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?

- Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.

- Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?

- Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.

- Будь и ты человеком, не губи кукурузу, - взмолился Беки, - уведи овец с моего поля.

Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.

- А как я их уведу? .

- Как уведешь?

Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.

Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.

- А вот как уведешь! - крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.

Та в испуге отскочила.

Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.

- Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! - закричал пастух.

Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:

- Ну, берегись, вот приедет Саад!..

Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:

- Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.

Хасан нехотя согласился - отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.

3

Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали...

Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.

Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.

Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, - удивляется Хусен, - дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.

На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню - там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.

- И чего лает, - возмущается Хусен, лежал бы себе в тепле. Не съедят же люди плетень, они даже и не притрагиваются к нему...

Иногда Хусен спускается с нар и, подойдя к другому окну, смотрит во двор Тархана, но и там нет никого. Тархан и Эсет, наверное, играют под навесом. Хусен с удовольствием пошел бы к ним, но нани не пускает его. Если бы она хоть к соседям могла пойти, тогда Хусен сбегал бы поиграть. Но стоило уйти отцу и Хасану, мать сказала, что ей плохо, и легла. Хусен спросил, что у нее болит, она ответила: «Ничего не болит, просто плохо». И как это понять: человек болеет, а ничего у него не болит?

Хорошо бы на улицу пойти, но там холодно, да и дома не тепло. Очаг давно затух, топили рано утром. А вообще-то, если даже разжечь его, тепло в комнату почти не идет.

Эх, была бы у них железная печка! Тогда бы и кукурузу можно пожарить. Краснобокие кукурузные зерна вкуснее сискала.

Хусен от нечего делать дует на стекло, потом выводит разные узоры. В окне всего четыре маленьких стекла. Он очень быстро их разрисовывает. А потом?.. А потом Хусен все стирает.

Он усиленно водит пальцем по стеклу, ему нравится, как оно скрипит.

Но и этому приходит конец: нани говорит, стекло может треснуть.

Опять нечего делать.

Хусен вспомнил, что у него есть четыре альчика и у Хасана -шесть. Один большущий, с кулак, бабка называется.

Выгреб он альчики из-под кровати и стал играть. Бабка - волк. Хусен никогда не видел живого волка, но он уверен, что это большой зверь. Все остальные альчики - овцы.

Волк забрался в отару и стал рвать овец, Хусен «бах» - и убил его из ружья (вместо него послужил палец). Потом альчики были собаками, а бабка... опять волком. «Гав, гав», - лаял за собак Хусен.

- Сынок, дай мне немного поспать, уж очень ты расшумелся, - прервала мать и эту его затею.

Можно бы в кухне поиграть, да там пол глиняный, а нар нет -ногам будет холодно.

Хусен собрал альчики, положил их возле себя и прилег на циновку. Он глядел-глядел на бабку и вспомнил, как она у них появилась. Летом на курбан-байрам ^* отец вошел в долю с соседями, когда те резали корову. Тогда-то и попала к ним бабка. И мяса было много-много. А после того больше ни разу в их доме не было мяса. Только однажды отец привез из Пседаха с базара баранью голову и потроха. Больше не приносил, говорит, денег нету. А почему их нету? Неужто нельзя куда-нибудь за ними сходить, пусть даже далеко-далеко? Хусен сам бы пошел, лишь бы потом мяса купили. Тогда, пожалуй, и леденцовых лошадок красных можно бы купить, и пряников тоже...

Отец обещал, что на уразу ^* зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.

Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать...

Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.

...Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед. Хусен с испугу закричал и... проснулся.

- Хусен, Хусен, - услышал он уже наяву.

Мальчик вскочил и подбежал к матери, она лежала, прикрыв веки, и стонала. Грудь ее то поднималась, то опускалась.

- Нани, что тебе?

- Беги, сыночек, к Шаши, скажи, что я зову ее.

Хусен замер. Он даже имени Шаши боялся, как огня, а тут надо самому звать эту женщину домой.

Ее приглашали, когда у кого-нибудь из детей болело горло. Случилась как-то беда и с Хусеном. Он до сих пор помнит, как Шаши засунула ему в горло свой костлявый палец и так надавила, что Хусен закричал от боли. Правда, горло после этого зажило, но с тех пор Хусен очень боится Шаши и за три версты обходит ее.

- Нани, а зачем надо звать Шаши?

- Скажи, что очень она мне нужна.

Нани, а она не будет давить мне горло?

- Нет, нет! Не будет. Беги, сынок, беги скорее.

«Может, и вправду не будет? - подумал мальчик. - Ведь сейчас у меня горло не болит».

- Не забудь чувяки надеть, - крикнула мать, когда Хусен уже стоял у двери.

Крикнула и снова застонала.

- Они же порвались, - удивился Хусен.

- Я вчера зашила их. И черкеску надень, на улице холодно. Оглядевшись вокруг, Хусен не увидел чувяков.

- Нани, а где чувяки?

- У очага. Посмотри получше. О Дяла! - опять заметалась она. Чувяки действительно были зашиты.

«Почему же тогда нани не отпустила меня с дади, - удивился Хусен, - я ведь так хотел пойти с ними?»

Но, чувствуя, что матери сейчас не до его вопросов, он быстро сунул ноги в чувяки, набросил порядком изношенную суконную черкеску и выбежал.

- Поторопись, сыночек! - крикнула вдогонку мать.

Хусен бежал, и ему казалось, что он слышит стоны матери. И никак сын не мог понять, отчего она стонет и что сказать, если Шаши спросит, какая у нее болезнь. Наконец показалась глиняная крыша шашиного дома. На крыше росла высокая трава и два кукурузных стебля.

Хусен подумал, что Шаши сама посеяла там кукурузу, и только очень удивился, отчего же она посеяла всего два зерна.

Хусен был уже у дома Шаши, как вдруг увидел в воротах собаку. Он остановился, решил подождать, пока собака уйдет во двор. Но та даже с места не сдвинулась и в упор уставилась на него. Кто знает, сколько бы они простояли друг против друга, если бы перед Хусеном вдруг откуда ни возьмись не появилась собственной персоной сама Шаши. Она подошла сзади. Видно, уже успела сходить к какому-нибудь больному лечить горло или мерить голову ^*.

В селе все знали, и Хусен тоже знал, что у Шаши в метель погиб сын. Он возвращался домой из Назрани и... не вернулся.

Есть у нее еще две дочери, но они вышли замуж в другое село. Шаши живет одна и потому охотно ходит к больным. Сделает она свое доброе дело, а потом, глядишь, еще часок-другой посудачит с хозяйкой дома о разных новостях, так день и пройдет. Перед уходом ей еще чего-нибудь и дадут: кто маслица, кто творога или молока. Для старушки, у которой в хозяйстве, кроме кошки, нет никакой другой живности, все, что ни дадут, сгодится.

В дом Беки Шаши ходила без всякого приглашения даже и тогда, когда никто у них не болел. Она родственница Кайпы по материнской линии. Придет и уже с порога спрашивает:

- Ну, девочка, как ты тут поживаешь? - Потом потреплет Ха- сана или Хусена по щеке и добавит: - Живите, оборванцы, на радость своей матери.

Хусен никак не мог разобраться, отчего это Шаши его нани, такую взрослую, называет девочкой, а их оборванцами. Оборванцы - это те, на ком вся одежда порвана, а у них, если что и порвется, нани тотчас починит. Вот и сейчас, увидала Шаши Хусена, потрепала его по щеке и говорит:

- Ты чего здесь стоишь, оборванец?

- Нани заболела, тебя зовет, - недовольно буркнул Хусен. Не понравилось, что старуха опять назвала его оборванцем.

- Что случилось?

- Плохо ей. Стонет сильно.

- Стонет, говоришь? Ну пойдем тогда, да поскорее.

Не заходя к себе, Шаши повернулась и пошла к дому Беки. Хусен засеменил за ней. Шаши вошла в комнату и, удивительное дело, даже не спросила у матери, что с ней.

- Лежишь, девочка, - сказала она, - ничего, скоро освободишься, все в воле Всевышнего. Помолись ему, легче будет.

Старушка постояла над матерью, что-то пошептала, потом повернулась к Хусену и сказала:

- А ну, принеси бохк ^*. Знаешь, где он?

- Знаю, - ответил Хусен и вышел.

Через минуту он принес из другой комнаты бохк.

Шаши подсадила Хусена к себе на плечо, велела ему привязать веревку за крюк, что прибит к балке на потолке. Хусен повиновался, но ничего не понимал.

Не мог он знать того, что всякий раз при родовых схватках мать его спасалась тем, что висла на этой веревке. Едва Шаши спустила Хусена с плеч, Кайпа, с трудом приоткрыв отяжелевшие веки, сказала:

- Иди, мой мальчик, во двор к Кабират, поиграй там, пока Шаши не позовет тебя обратно.

Хусен снова удивился. Если бы мать сказала эти слова до прихода Шаши, он бы обрадовался, а сейчас удивился и... немного испугался: кто знает, что эта старуха собирается делать с его нани. Но возразить он не посмел и молча двинулся к выходу.

В соседском дворе ребята под навесом сарая качались на качелях. Правда, сидел на них один Тархан. Старший брат, Тахир, раскачивал его, а Эсет, уцепившись за рубашку Тахира, чуть не плакала:

- Хватит. Он уже долго качается, теперь я!..

Под навесом сухо. Но у Эсет все равно губы синие. А лицо?.. Оно у Эсет белое как снег и волосы цвета соломы. Тархан, когда рассердится на сестру, дразнит ее: «Гусиные глаза». Хусен про себя удивляется: «Чего он выдумывает? И совсем они не гусиные. Просто голубые, и все».

Эсет тоже не остается в долгу.

- А ты индюшачье яйцо, - бросает она брату.

В таких случаях между ними иногда даже начинается драка..

Хусену всегда хочется заступиться за Эсет. Ведь она права: на лице у Тархана точно такие пятнышки, как на индюшачьем яйце.

Вот и сейчас брат и сестра начали перебранку. Эсет расплакалась.

Тотчас выглянула Кабират.

- Опять обижаете девочку? И не стыдно? - закричала она и добавила, обращаясь уже к старшему сыну: - А ты здоровый - и ту да же. Иди-ка лучше задай коню корм. '

Тахир остановил качели.

- Ух, гусиные глаза, все из-за тебя, - буркнул Тархан, косясь на сестру, и соскочил на землю.

Эсет обрадовалась и бросилась к качелям. Так обрадовалась, что даже против обыкновения не расквиталась с Тарханом за «гусиные глаза».

- Покатай ее, щербатый, - толкнул Хусена в бок Тархан. Хусен и правда щербатый. Неизвестно отчего передние зубы у

него почернели и почти совсем сточились. Говорят, такое бывает у тех, кто ест много сахару. Но это совсем не так: ведь у Хусена в доме и по праздникам не всегда бывает сахар. «Неправда все это, - думает Хусен, - и отчего тогда у Тархана, который только и знает, что ест сахар, зубы, как у ягненка, ровные и все целые?»

Хусен часто видит в руках у Тархана не только сахар, но даже конфеты и всякие пряники. Еще бы! Ведь у отца Тархана своя лавка.

Соси часто ездит во Владикавказ за товаром. Тогда за прилавком стоит Кабират, а Тархан ей помогает. В такие дни он даже не глядит в сторону Хусена. Впрочем, Тархан всегда разговаривает с ним свысока. Вот и сейчас он смотрит на Хусена так, будто победил его в кулачном бою.

Хусен с трудом сдержался. А как хотелось подразнить, позлить Тархана. Но попробуй-ка, тот ведь старше, полезет драться, чего доброго, опозоришься перед Эсет.

А Эсет, видно, стало жалко Хусена, она вдруг крикнула:

- Нани, Тархан не дает мне качаться!

Кабират снова выглянула и погрозила сыну кулаком:

- Опять ты пристал к ней! Смотри у меня. Хоть раз еще услышу ее голос, несдобровать тебе!

Знай Кабират, что Тархан пристает не к Эсет, а к Хусену, едва ли она вступилась бы за соседского мальчишку. Не в ее это правилах защищать чужих детей. За своих она может кому хочешь волосы выдрать, даже если ее дети и виноваты. Начнет проклинать на чем свет стоит, а то и с палкой погонится. После таких происшествий чужие ребята обычно долго обходят стороной двор Кабират, хотя с детьми ее уже давно помирились.

Тархан хорошо знал, какая у матери тяжелая рука, а потому не заставил ее дважды повторять угрозу и притих. Даже сам принялся раскачивать Эсет. Но вскоре ему наскучило, и он милостиво предоставил это право Хусену.

Хусену стало совсем тепло, как только он взялся за качели. И Эсет, довольная, смеется. Когда качели несутся вперед, она вся напряженно вытягивается, будто хочет взлететь, а когда назад, поджимает коленки.

Тархан немного постоял, посмотрел на них, ухмыльнулся и пошел. Но уходя он не преминул крикнуть:

- К моему возвращению чтобы духу вашего не было у качелей! Однако получилось так, что Хусену еще задолго до возвращения Тархана пришлось уйти и от качелей, и со двора Кабират.

И во всем виноват только Борз. Он отчего-то вдруг залаял. Хусен повернулся на его лай и не заметил, что Эсет именно в эту минуту отпустила качели и поправляла платьице. Ну могло ли быть для Хусена что-нибудь тяжелее случившегося? Он лучше бы сам трижды грохнулся, лишь бы с Эсет такого не случилось; не успел Хусен опомниться, как услышал плач Эсет, а затем, конечно, выбежали Кабират и Тархан. Вылез из сарая и Тахир.

- Доченька, что с тобой?..

- Хусен... Это... он... я упала... - всхлипывая, проговорила Эсет, потирая вскочившую на лбу шишку.

Кабират только того и надо было. Она злобно уставилась на Хусена и закричала:

- Вон отсюда, голодранец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя здесь.

Хусен проглотил обиду и пошел к воротам. Уже выйдя со двора, он все еще слышал брань Кабират. Она проклинала его, причитала, что, дескать, не дают покоя ей в собственном дворе, и многое еще выкрикивала эта злая женщина.

А Хусен шел и думал: «И чего расшумелась? Я к ним почти не хожу. Эсет с Тарханом сами больше бывают у нас. И моя нани никогда не выгоняет их, даже не ругает, когда они обрывают нашу вишню. Подумаешь, у них сарай с навесом! Вот возьму привяжу веревку к ветке дерева, и будут у меня свои качели».

Хусен оттолкнул зар ^*. Навстречу ему, виляя хвостом-обрубком, бежал Борз. Он будто собирался что-то сказать, но... не смог, только проводил друга до самых дверей. А может, и сказал что-то? Да поди-ка пойми его собачий язык!

Хусен толкнул дверь, но она была заперта. Из комнаты слышались стоны матери и голос Шаши, которая твердила все одно и то же:

- Молись - Всевышний облегчит твои страдания.

Хусену было очень жалко мать, он не мог слышать ее криков и опять пошел со двора. Борз побежал за ним.

Хозяйство Гойберда, другого соседа Беки, было такое же неказистое. И уж он-то ничем не кичился перед Беки и Кайпой. Сейчас их дворы так, для пущей важности, разделяет реденький плетень, но придет весна, от него и следа не останется. Тогда дружба Кайпы и жены Гойберда Хажар даст трещину из-за этого злополучного плетня. Кайпа сердится, что дети Хажар, оставленные без присмотра, растаскивают плетень на костры и жарят кукурузу. А что с ними поделаешь? Совладай с голодными ртами. У Гойберда нет лошади, не на чем дров из лесу привезти, вот его дети и растаскивают соседский плетень. Хажар бьет их, но это не помогает.

Плетень, что поставлен в это лето, еще сырой, а потому пока стоит на месте, и между соседями царит полный мир.

Хусен направился во двор к Гойберду. Он не очень надеялся, что ему найдется место у печки в их доме, ведь там и без него пятеро ребятишек. Но главное, чтобы самого Гойберда не было дома, Хусен боялся его, а почему - и сам не знал. Гойберд никогда не ругается, просто он какой-то мрачный, всегда сердитый, даже обвисшие его усы и коротко остриженная бородка тоже кажутся Хусену сердитыми.

То ли дело его отец - Беки! Он без улыбки с детьми не разговаривает.

Во дворе Гойберда Хусен услышал детский плач и злой мужской крик:

- О, чтоб вы все передохли, как мне вас прокормить!.. Хусен заколебался: войти ли?

Все в селе знают, как трудно живется Гойберду.

Семья большая, а в хозяйстве ни коровы, ни лошади.

Гойберд пешком ходит во Владикавказ. Покупает там нитки, иголки, мыло и другую мелочь и за гроши перепродает в селе. На этом многого не выручишь. А иногда и вовсе ничего не удается выгадать, и тогда Гойберд злится и, придя домой, всю досаду вымещает на жене и детях.

Вот и сегодня он вернулся из Владикавказа. Три дня его не было дома. Дети с нетерпением ждали отца и все хвастались Хусену, что он привезет им конфет и пряников. Да, видать, не тут-то было.

Не успел Хусен решить, входить ему во двор или нет, как чуть ли не прямо в него полетела из растворившейся двери чугунная сковородка, а следом и тренога - подставка для котлов и сковородок. И уже на весь двор гремело:

- Как мне вас прокормить? Откуда я возьму столько кукурузы, чтобы вы жарили ее целыми днями?

«Хлоп, хлоп», - услышал Хусен глухие удары, и тут же из дому вылетела Хажар.

- О, чтоб на твоих похоронах ели эту кукурузу! - крикнула она. Гойберд никогда не скандалил на людях, а потому, как только

он разбушуется, Хажар тут же норовит выскочить во двор. Знает, что муж ни за что не погонится за ней. Он стыдится чужих взглядов и недоброй молвы. Вот и сейчас остался в доме, сделал вид, будто не слышит обидных слов жены.

Все немного утихло, но не так-то легко было распаленному Гойберду сразу остыть. Он что-то еще бурчал себе под нос.

Ранней весной у Гойберда околела лошадь, и потому он не посеял ни зернышка. Вся надежда на огород при дворе. Ну, а с него что за урожай! Едва на месяц-другой хватит. Потому-то он из себя выходит, когда видит, что ребятня жарит кукурузу. Мать жалеет голодных детей, с горечью смотрит, как они жмутся друг к дружке, сидя вокруг печурки, и только просит:

- Поели сегодня кукурузы - и будет, оставьте на завтра, ведь мало ее у нас!..

Хусен постоял у плетня, но, так и не осмелившись войти, повернул назад. Уже у своих ворот посмотрел на дорогу. Улица показалась ему куда веселее и светлее, чем лицо Гойберда.

Солнце будто в прятки играло: то выглянет из-за туч, то снова скроется. Небо теперь тоже было веселее, чем утром. «Как же, наверное, сейчас хорошо в поле! - с завистью подумал Хусен. - И почему только меня не взяли туда? Должно быть, из-за нани! Кто бы тогда сходил за Шаши? Нани, милая, как ты там?»

С этой мыслью Хусен бросился к дому.

Стонов уже не было слышно, дверь оказалась открытой, но мать по-прежнему лежала на нарах, только очень бледная. Увидев Хусена, она улыбнулась, но как-то с трудом. Сидевшая рядом с ней Шаши поманила Хусена:

- А ну иди сюда, оборванец! Нани родила тебе братишку, давай-ка подумаем, как его назвать!

Хусен остановился, растерянный от неожиданной вести. Вдруг послышался слабый плач ребенка. Он лежал рядом с матерью. И в этот миг в комнату ворвался горько плачущий Хасан.

4

Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.

До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, - подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба - не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.

От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, - тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела - озябнешь.

Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.

Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.

Он вытер подолом рубахи пот с лица, накинул бешмет, взглянул на кукурузные снопы и вздохнул:

- Надо созывать белхи ^*.

Без этого не обойтись. Завтра же буду просить Исмаала, он приедет с арбой, не откажет. Мураду тоже скажу. Я помогал ему на прополке, и он поможет. Ждать, пока лошадь поправится, - все добро сгноишь! Не сегодня завтра дожди пойдут.

Хасан достал сискал и кусок сыру, положил перед отцом, но тот все еще сидел в задумчивости. Сын принялся за еду, уж он-то ни о чем другом сейчас думать не мог. Наконец и Беки тоже взял кусочек сискала, но сначала произнес молитву.

Хасан поел, поднялся и стал очищать штаны от колючек, которые неприятно покалывали ноги. С грустью посмотрев на сына, Беки сказал:

- Уберем урожай, продам немного кукурузы, куплю тебе к бай- раму новые штаны и рубашку.

- Дади, а себе бешмет купишь?

Беки, не отвечая, поднял в молитве руки. Хасан не понял, то ли он, как обычно, молится после еды, то ли просит у Бога, чтобы помог им приодеться. А может, о чем другом просит? Только Бог ведь все равно не поможет. Хасан знает. О чем только люди не просят, но он, видно, не слышит. Да и как ему услыхать - вон где! В небе! А молитвы произносят шепотом. Вот и отец сейчас совсем тихо, одними губами, шепчет, а просил бы громче, Бог и услышал бы его.

Наконец Беки провел руками по лицу и поднялся. Постоял, посмотрел в сторону села. Туман уже совсем рассеялся, и все вокруг было как на ладони, но солнце пока еще пряталось за тучками, как невестка от свекра.

Беки вдруг рассмотрел, что кто-то выехал из села.

«Не Саад ли?» - подумалось ему. Он внимательно вгляделся, но так далеко разве разберешь.

«А хоть бы и Саад, будь что будет!»

Он махнул рукой, снял бешмет, пояс с кинжалом и принялся за работу.

Саад подъехал на бидарке, и не один. Вслед за ним, как всадник за фаэтоном пристава, на старом мерине трусил чабан. Саад так натянул вожжи, что конь встал на дыбы.

Беки сделал вид, будто никого не замечает. С минуту Саад пронизывал его взглядом, наконец не выдержал и крикнул:

- Эй, ты!

Делать нечего. Беки посмотрел в его сторону.

- С чего бы это ты так загордился, что и подойти не хочешь? - грозно спросил Саад.

- Гордиться мне не с чего!

- Да и я так думаю, потому и говорю!

- Сам не завидую тому, кто гордится, - добавил Беки.

- Не завидуешь, говоришь? - Саад сбросил с себя бурку и соскочил на землю. - А ну, клади овцу на бидарку! - приказал он чабану.

- Эй ты, где овца? - крикнул чабан, обращаясь к Беки.

- Откуда мне знать. Своей заботой сыт по горло.

- Ах, не знаешь, где моя овца? Сейчас узнаешь. С этими словами Саад двинулся на Беки.

- Саад, не поднимай скандала. За тот ущерб, что нанесла мне твоя отара, я мог бы купить четыре овцы...

- А чего ты сидел! Люди давным-давно убрали свой урожай, только ты один до сих пор занимаешь поле.

- Я бы тоже убрал, да так случилось. Лошадь подвела.

- А коли не можешь убрать вовремя, зачем было сеять?

- Оно, может, и верно, да не сеять мне нельзя. Семью надо кормить...

- Семья с голоду не умерла бы, я дал бы твоим детям закат ^*. Беки и до того едва сдерживался. Он все хотел не дать Сааду

окончательно «замутить воду», готов был простить ему вытоптанную кукурузу, на худой конец даже заплатить за овцу и забрать ее себе. «Овцу можно будет прирезать, - думал он, - а мясо высушить и сберечь до уразы. Тогда и бычка сохранишь».

Не потому так думал Беки, что боялся Саада. Нет, просто не хотелось ему раздувать ссору. Но последние слова Саада кинжалом резанули Беки.

- Мои дети не сироты, они не нуждаются в твоем закате! - крикнул он.

- Тогда давай овцу.

- Вон, понес твою овцу.

Беки показал на чабана, направляющегося к бидарке. Но Саад даже не повернулся.

- Мне нужна овца, которая ходит на всех четырех ногах.

- Я не смогу тебе ее дать, у меня нет такой овцы.

- Дашь, коли заставлю.

- Ничего ты меня не заставишь силой, Саад. Не ищи ссоры, прошу тебя!..

- Какая у меня может быть с тобой ссора, вшивая овчина.

- Говоря такое людям, тебе бы не мешало вспомнить своего отца, у которого в бровях полно было вшей, - спокойно отрезал Беки.

- Что ты сказал? - Саад рванул кинжал из ножен. - Да будь проклят твой отец!

Беки посмотрел на полуобнаженный кинжал Саада и с сожалением подумал о том, что свой лежит далеко. И Хасана куда-то унесло. Да и будь он рядом, теперь уж делу не поможешь. «Недаром говорится: пояс снимай только перед сном», - мелькнуло в голове Беки.

Саад вынул кинжал из ножен. Вконец обозленный Беки, мгновенно забыв, что ему и обороняться-то нечем - в руках только серп, крикнул:

- Да будь прокляты и отец твой и брат. Ты вытащил кинжал. Не вкладывай его в ножны. - Беки поднял серп. - Не боюсь я твоего кинжала!

- Да будут прокляты они, если мой кинжал войдет в ножны, а не в тебя! - услышал в ответ Беки и вслед за тем почувствовал в животе какой-то холод, а через миг жгучую боль.

Рука его с крепко сжатым серпом медленно опустилась.

- Эйшшах! ^* - вырвалось у Беки. - Не поворачивай! - хотел он сказать, но не сказал. Посчитал это просьбой о жалости к себе.

Прибежавший на шум Хасан увидал Саада над распростертым отцом. Мальчик ничего не понимал, он только смотрел на кулак Саада, прижатый к отцовскому животу.

Саад отнял руку от живота Беки. Хасан увидел окровавленное лезвие кинжала и в ужасе закричал:

- Дади!

Саад посмотрел вокруг налитыми кровью глазами, тяжело ступая, пошел прочь.

- Каждый человек должен знать свою силу, - сквозь зубы вы говорил он.

- Дади! Дади! - кричал Хасан, заливаясь слезами.

Беки лежал, раскинув руки, будто отдыхал. Глаза его с трудом приоткрылись.

- Хасан, отомсти, - прошептал Беки и умолк.

Глаза закатились, на губах выступила кровавая пена, вытянутая рука судорожно зажала стебель кукурузы.

Саад вскочил на бидарку и дернул вожжи.

Вскоре он скрылся из глаз Хасана, который с плачем бежал в сторону села.

5

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

- О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О Дяла, отчего не караешь зверя?

Шаши и жена Гойберда Хажар пытались увести Кайпу в дом.

- Ты же раздетая, простудишься, - уговаривали они.

- Ну и пусть, я не хочу жить, - отвечала Кайпа, вырываясь.

- У тебя дети, их надо вырастить.

- О, чтоб твою семью постигло такое же горе, Саад! - не пере ставая твердила Кайпа.

Сегодня мать сидит среди женщин. Медленно раскачиваясь, она что-то говорит, успокаивает родившегося вчера мальчика, что лежит у нее на руках. Хусен не слышит голоса матери. Видно, устала от плача или охрипла.

Женщины плачут. Иногда они ненадолго затихают. Но стоит появиться еще какой-нибудь женщине, и все вместе начинают плакать с новой силой.

Старики сидят на длинных досках, что тянутся во дворе из конца в конец. Под доски для опоры подложены большие камни.

Хусен видел, как рано утром, когда еще не рассвело, эти доски носили со двора Соси. Удивительно, как это Кабират позволила взять их.

Старики сидят, опершись подбородками на свои палки, и тихо переговариваются, пока не появится еще кто-нибудь с выражением соболезнования. Тогда все воздевают руки к небу и молятся.

«И чего они молятся, - удивляется Хусен, - может, просят, чтобы Дяла дади оживил? Но ведь мертвые, говорят, не оживают? Надо было вчера молиться, чтобы Саад не убивал дади! А теперь какой толк от молитв!»

Мальчик не знает, что мужчины молят Всевышнего быть милостивым к Беки, ведь он ушел из жизни, так и не разогнув спины от тяжести мирских невзгод.

Не знает Хусен, о чем молят мужчины. Но твердо верит в то, что все они любили его отца. Вон какие грустные сидят, головы поникли. Потому, наверно, и Борз не лает на них, лежит за сараем, свернувшись клубком, и молчит. Такого еще с ним не бывало.

Двое мужчин подошли к большой акации, что растет у самого плетня, и стали рубить ее под корень.

Хусен хотел посмотреть, как будет падать дерево, но тут вдруг услышал рев бычка из сарая. Его удивило, почему бычок дома. Почему Хасан, как всегда, не отогнал его в стадо, ведь встал-то он раньше всех?

Мальчик уже направился к сараю выгонять бычка, когда какой-то незнакомый мужчина вывел его навстречу Хусену. За бычком шел Хасан. Хусен подбежал к брату и тревожно спросил:

- Хасан, куда он ведет нашего бычка?

- Резать ведет, - ответил Хасан, не глядя на него.

- А зачем резать?

- Так надо. Отстань!

Но Хусен не ушел. Бычку связали ноги и повалили на землю, и мужчина, тот, что вывел его из сарая, большим кинжалом резанул несчастному горло.

Хусен еле сдерживал слезы. Борз, лежавший неподалеку, поднялся, постоял, поглядел на происходящее и снова улегся чуть подальше.

Никто не обратил внимания ни на Борза, ни на готового разреветься Хусена. Все обернулись на голос женщины, с плачем входившей в эту минуту в ворота. И Хусен тоже.

Это была дяци ^* из Ачалуков. Сестра Беки.

- О, умереть бы мне! Зачем жить, когда тебя нет! - кричала она, быстро семеня по двору. - Ты никому не делал ничего плохого, не только человека, лошади никогда не обидел. За что же с тобой так жестоко расправились?

Хусен побежал навстречу дяци, но она не видела его, никого не видела, только била себя обеими ладонями по лицу, рыдала и причитала.

Все другие женщины тоже снова заплакали. И Хусен не сдержался, разве сдержишься, когда все так жалобно и горько плачут. Вон даже Исмаал и тот утирает глаза, а ведь он взрослый!

Долго сидел Хусен в сарае, на яслях, и плакал. И некому здесь было увидеть его слезы, приласкать и утешить, сказать, как говорят в таких случаях: «Ты же мужчина! А разве мужчины плачут?» Только старый мерин своими сточенными за долгую жизнь зубами с трудом перетирал кукурузные стебли. И не было ему никакого дела ни до Хусена, ни до тех, кто горевал там - во дворе и в доме.

А Хусен плакал и думал... не о том, как они теперь станут жить, как будут завидовать всем детям, у которых есть отцы. Он был еще так мал, когда не думают о будущем. Сейчас Хусен не мог примириться с мыслью, что, прежде чем зайдет солнце, люди унесут отца, убитого рукой жестокого злодея, унесут навсегда! Это Хусен знал и понимал... А как он просился вчера в поле с отцом! Как ему хотелось быть вместе с ним! Может, тогда не случилось бы той страшной беды? Мальчик не знает, как бы он уберег отца, просто думает: вдруг при нем не убили бы!..

Хусен вышел из сарая. Неподалеку стоял Тархан и изо всех сил надувал бычий пузырь. Тут же, за спиной у него, нетерпеливо подпрыгивал Мажи, сын Гойберда. Пузырь надувался все больше и больше, скоро он был уже величиной с тыкву.

- Дай, теперь я... - протянул руку Мажи.

- Иди отсюда, косой.

У Мажи и правда один глаз косил, особенно когда он смотрел прямо перед собой. Оттого и дразнили его. И не только косым называли, но и плешивым, но это те, кто знал, что у него лишай на голове, а знали об этом немногие. Потому что и зимой и летом Мажи ходил в шапке. Хажар чего только не делала по совету соседок, ничего, не помогло, а везти Мажи к врачам в Моздок или Владикавказ им не по карману. Может, еще и оттого не пропадал лишай, что голова у Мажи все время была мокрая под жаркой овчинной шапкой.

- Дай мне, - не отставал Мажи от Тархана.

Но тот убежал. Высоко, как флаг, поднял в руке большой пузырь и вприпрыжку понесся к своему двору. Скоро оттуда донеслась барабанная дробь. Это Тархан отбивал ее на пузыре. Но Мажи тотчас забыл о пузыре. Его уже привлекало мясо. Разрубленная на части туша бычка была разложена на плетне. Хасан и Рашид, старший брат Мажи, разносили куски мяса соседям - таков обычай.

Как только Мажи получил долю, предназначенную их дому, он почти не касаясь земли, одним махом умчался домой. Но не прошло и пяти минут, как он снова был тут и кружил вокруг котла, в котором варилось мясо, в надежде, что и здесь ему перепадет кусок. Мажи просительно глядел на старика, что готовил варево. Тот изредка посматривал на мальчишку, не гнал, не сердился, только сказал:

- Зря ты здесь стоишь, мясо еще не сварилось.

Мажи чувствует, старик не злой, а значит, можно надеяться, даст мяса, потому и уходить не хочется, да возле котла к тому же и теплее - на Мажи одна рубашонка и латаные-перелатаные штаны, и ноги у него босые, а на дворе холодно.

Хусен смотрит, как очищают от коры брусья, напиленные из акаций. Он знает: под ними будет лежать в могиле отец.

Работают два-три человека, а Соси, заложив руки за пояс, наблюдает за ними. Он недавно вернулся из Владикавказа и сразу пришел на похороны. Все что-нибудь делают, а он только стоит и наблюдает.

- Хороши брусья. Сто лет продержатся, - сказал, распрямляясь и растирая спину, Гойберд.

«А что будет через сто лет? - подумал Хусен. - Тогда я уже вырасту большой, поставлю другие брусья, толще этих. Когда ставить буду, тогда и дади увижу?»

- Бедняга Беки. Собирался из этой акации новые столбы для ворот сладить, - тяжело вздохнул Гойберд.

- Да, плохое дело вышло, - сказал Соси, - но и Беки не дол жен был забывать, кто он есть.

- Что ты этим хочешь сказать? - спросил чернобородый муж чина, один из тех, что обтесывали брусья.

- Недаром ведь говорится: не замахивайся занозой от ярма, по мни, что тебя самого могут ударить ярмом.

Гойберд нахмурился:

- Не говори лишнего, Соси. Все произошло не по вине Беки. Он человек справедливый и смирный.

- Но не убил же его Саад так - ни за что, ни про что? - стоял на своем Соси. - Мне еще не приходилось слышать, чтобы чело века убили без причины.

- Тебя не было дома, и ты не знаешь, как все получилось, а по тому лучше не говори об этом.

- Хоть я и не был дома, а стоило мне въехать в село, люди все рассказали.

- Тем более тогда не пойму я, в чем ты видишь вину Беки?.. - С этими словами Гойберд вбил топор в брус, присел на корточки и вопросительно уставился на Соси.

Хусен посмотрел на Гойберда, и ему показались вдруг непомерно большими нос его и сильно выдающийся подбородок, будто нарочно вытянутый кем-то.

- Если тебе рассказали все, как было, то ты, наверное, знаешь, что Беки просил Саада только об одном: не пускать на поле овец, пока он не уберет кукурузу, - продолжал Гойберд, - разве он не имел на это права?

- Смотря как он об этом просил, - не унимался Соси. Чернобородый опять перебил их:

- Хотел бы я знать, как бы ты говорил с тем, кто пустил овец в твои посевы!

- Одно дело, если бы овцы зашли на мою землю!

Да я-то, может и в этом случае ничего не сказал бы. А тут другое: овцы Саада и земля Саада. Кто может запретить ему пускать их на свою землю?

Хусен подумал, что чернобородый вот-вот ударит Соси, такое злое и багровое было у него лицо.

- Не его эта земля, - сказал он.

- Сейчас она принадлежит ему, он платит за нее Мазаю.

- Недолго осталось! - процедил чернобородый. - Скоро ни Мазай, ни Угром и ни Саад - никто не будет владеть ею!

- Разреши узнать, чья же она будет, - не без ехидства спросил Соси, - уж не тебе ли ее подарят?

- Народ заберет землю себе.

- Смотри, какой ты прыткий. Не попасть бы тебе за такие речи в Сибирь. В прошлом году вон смельчаками вроде тебя заполнили тюрьмы Владикавказа и Грозного, а потом, говорят, их расстреливали в Петербурге на самой большой площади города. - И невдомек было Соси, что незнакомец тоже успел побывать в Сибири за участие в одной из стачек в Грозном и лишь недавно бежал оттуда.

Вот уже больше двух месяцев скрывается он от властей, несколько раз ночью пробирался в родное село Кескем повидать жену и мать-старуху и еще до свету уходил снова в лес, чтобы власти не сцапали. Чего доброго, а доносчик всегда найдется.

Человек этот - двоюродный брат Беки по материнский линии. Дауд его имя. Вчера ночью он пришел проведать брата. За все это время впервые решился, думал не задерживаться, часок-другой побыть и еще затемно уйти. Да вот беда какая приключилась: попал на безвременные похороны. И будь что будет! Дауд не мог уйти из дому Беки, не похоронив его. Да здесь не так опасно. Никто не знает его, кроме двух-трех родственников из Кескема, но те не выдадут. Они тоже делают вид, что не знают Дауда, не разговаривают с ним.

Дауд и сам все больше молчал, старался остаться незамеченным. В стороне от людей рубил акацию, потом пилил брусья, очищал их и, если бы не этот Соси, рта бы не раскрыл. Его болтовня злит Дауда, но сейчас не до ссор: покойник в доме, да и остерегаться надо.

На минуту все примолкли. И Соси как-то даже виновато пробурчал:

- Я ведь просто хотел сказать: будь Беки посдержанней, не случилось бы такого. Что вот теперь семья будет делать?

- Не беспокойся, тебе не придется о его семье заботиться. У них есть родственники.

- Это хорошо, что есть. А ты кем им приходишься?

- Зятем прихожусь.

- Что-то я тебя не знаю... Ты из каких мест?

- Из Бердыкеля. ^*

- Где такое село? Я не слыхал о нем, - пожал плечами Соси.

- В Чечне оно, - ответил за Дауда Гойберд.

Соси недоверчиво посмотрел на человека, который ему чем-то не нравился. Сказал, из Чечени, сам вон как разговаривает - на чистейшем ингушском языке.

Дауд, перехватив испытующий взгляд Соси, мысленно ругал себя за то, что ввязался с ним в спор. Чего доброго, еще заподозрит, начнет докапываться... По всему видно, душонка у него продажная.

- Сдержанность, она никому не мешает, - пробормотал Гой берд себе под нос, - теперь вот на Сааде кровь.

- Саад - человек богатый, ему ничего не стоит расплатиться за кровь.

Дауд из-под сведенных бровей покосился на Соси.

- На этот раз он может богатством и не отделаться: у Беки рас тут сыновья, да и родственники, слава Всевышнему, есть. Два сына у него, Хасан и Хусен... и третий вон вчера родился.

- А у него еще имени нет, - сказал Хусен, стоявший тут же рядом.

- У кого нет имени? - улыбнулся Дауд , повернувшись к мальчику.

У того, у маленького нашего!

- Нет, говоришь, имени? Ну что же, надо дать ему имя. А ну-ка подойди ко мне.

Отложив топор, Дауд обнял мальчика.

- Какое же имя тебе больше нравится?

- Не знаю, - пожал плечами Хусен.

- Давай назовем его Султаном?

- Давай, - согласился Хусен.

- Ну вот и ладно. Будет вас теперь три брата: Хасан, Хусен и Султан, - с какой-то особой нежностью в голосе сказал Дауд. - Правда, хорошие имена?

- Очень хорошие, - подтвердил Гойберд, - и дети хорошие.

- А как тебя зовут, Хасан или Хусен? - спросил Дауд. Сыновья беки были совсем маленькими, когда он видел их в

последний раз.

- Хусен.

- Пусть будет долгой твоя жизнь, мой мальчик! - Дауд полез в карман и достал гривенник. - На, держи. Купишь себе в лавке красных лошадок и конфет.

Мажи, а с ним и сестра его Зали стояли неподалеку от котла. И никакая сила не могла заставить Мажи отойти от него, пока он не отведает вареного мяса. Даже когда Хусен показал ему гривенник и позвал с собой в лавку, Мажи даже не повернулся в его сторону. Один глаз его был нацелен на котел, а другой, как обычно, смотрел в сторону.

Хусен направился к воротам.

6

К дому Соси приближался маленького роста полный человек в красной черкеске. На поясе у него висели кобура и кинжал в серебряных ножнах. Это старшина Ази, Хусен хорошо его знает. У него такие большущие, торчащие рыжие усы, и такой он толстый - ни с кем не спутаешь.

Едва старшина скрылся за воротами, оттуда опрометью выскочил Тархан. Не замечая Хусена, он пробежал к ним во двор и через минуту уже возвращался с отцом.

- Зайдем в дом, - сказал Соси, приглашая Ази.

Мальчик больше ничего не услышал. А разговор в доме был вот какой.

- Что там не похоронах? - спросил Ази.

- Похороны как похороны, - пожал плечами хозяин дома. - Женщины плачут...

- Ну, женщины, известное дело, всегда голосят на похоронах...

Ази пристально посмотрел на Соси. Не станет же он рассказывать, что получил от пристава приказание наблюдать за похоронами. Пристав не считает их обычными. Ведь богатый убил бедного. Пристав, видать, не столько за Саада боится, сколь за Мазая да за Угрюма.

- Как бы эта голь перекатная не озверела, - сказал он старшине, - ты последи за ними. Не дай Бог, разорят помещичьи хозяйства.

Ази ни слова не проронил в защиту своих односельчан. Скажи пристав и о нем такие злые слова, он бы все одно ничего не возразил. Сам-то наместник царский в Тифлисе, до него далеко. А этот здесь, рядом, и власть вся у него в руках, кого хочешь арестовать может, наказать...

Стоит сагопшинцам еще издали увидеть фаэтон пристава или услыхать звон колокольчиков - улицы тотчас пустеют. Даже мужчины расходятся по своим дворам.

- Все сдэлаю, как нада, гаспадын пирстоп, - отчаянно коверкая русские слова, ответил старшина, вытянувшись при этом, как на смотру перед генералом.

- Если что случится, я из тебя кишки выпущу, - сказал при став, ткнув указательным пальцем в живот Ази.

- Панымаю, господин пирстоп.

- И еще одно. Из тех, что были в прошлом году арестованы в Грозном во время беспорядков, бежал один ингуш...

- Панымаю, гаспадын пирстоп...

- «Пирстоп, пирстоп»? - вдруг заорал пристав и, подойдя к Ази, плюнул ему в лицо. - Зверь, не знающий человеческого языка! Что это за пирстоп?

Ази стоял как вкопанный, не решаясь стереть плевок. Пристав, немного успокоившись, продолжал:

- Так вот, этого человека...

- Если придет в село, арестую и приведу к вам! - поспешил вы казать свою понятливость старшина.

- «Арестую и приведу к вам»! - передразнил пристав. - Уж не думаешь ли ты, что он самолично встанет перед тобой: на, мол, хватай меня, арестовывай? А если он будет вооружен до зубов, как настоящий абрек? Не хвались прежде времени. Лучше смотри в оба. Вот и на похоронах много будет разного люда, увидишь кого подозрительного, доложи мне.

- Будет сдэлано, гаспадын... - Ази осекся, не зная, как же ему теперь говорить.

Потому-то и рыщет теперь старшина, словно ищейка, следит за каждым человеком, прислушивается к разговорам. Но Ази знает и то, что на похороны ему идти бесполезно. При нем люди замолкают, ничего не узнаешь.

Вот Соси - другое дело. Его не станут бояться. А уж Соси сделает все, что велит Ази. Пусть только не сделает, старшина обложит его таким налогом - дух вон. Не посмотрит, что между ними родство.

- ...Женщины пусть себе плачут, - снова заговорил Ази. - А люди, о чем люди говорят?

- Да о чем же еще? Ни за что, говорят, убили. Добрый, говорят, Беки человек был, смирный...

- Чего же он в ссору с Саадом ввязался, если смирный был?

- Об этом и я говорил.

Ази вообще-то понимал, что опасения пристава, как бы сагопшинцы не взбунтовались из-за убийства Беки, напрасны. И помещичьим хозяйствам они ничего не сделают.

Из поколения в поколение велось у ингушей: мстили только убийце и его родственникам. А помещики тут ни при чем. Хоть начисто их разгроми, Беки этим не будет отмщен. Кому нужна чужая вражда, если своей хватает.

Еще и потому никто не решится притронуться к помещичьему добру, что охраняется оно вооруженными стражниками. Попадись им на мушку - пристрелят на месте, а не пристрелят, так арестуют и упекут в Сибирь.

«Богатства помещиков - что вещь сундуке за тремя замками», - часто говорил Ази.

«Однако кто его знает, всякое может случиться, - думал он сейчас, - неспроста ведь пирстоп так беспокоится, может, слыхал о чем?..»

- Там об Угрюме да о Мазае никаких разговоров не ведут? - спросил Ази.

- Да нет вроде. Они-то ни при чем! Человека ведь убил Саад.

- Ничего ты не понимаешь, - махнул рукой старшина. - Саад убил его из-за земли, а земля чья? Смекаешь?

Вдруг брови у Соси полезли вверх:

- Припомнился мне один разговор!

- Какой разговор? - резко повернулся к нему Ази.

- Человек там был. Скоро, говорит, всю землю народ себе от берет.

- Что за человек?

- Не знаю. Не здешний он.

- Откуда, не спросил?

- Сказал, из Бердыкеля. Есть, говорят, такое село в Чечне. «Уж не тот ли это беглец, о котором пирстоп говорил? - поду мал старшина. - Но тот ингуш, а этот из Чечни...»

- Он чеченец? Соси пожал плечами.

- Да оно вроде бы и так. Из Чечни ведь. А только говорит он на ингушском языке...

- Не скрывается ли от властей? - перебил его Ази.

- Кто его знает. Может, кровники у него в Ингушетии, оттого и живет в Чечне? Уж больно он лихой! Не спасет, говорит, Саада никакое богатство. Не сам ли он мстить собирается? Хотя какой из голодранца мститель. И все-таки надо, пожалуй, предупредить Саада.

Ази слушал Соси, а сам думал: «Оно конечно, трудно и сказать, тот ли это человек, которого разыскивают, но для покоя лучше его убрать. Да и у Саада одним кровником станет меньше, тоже в долгу передо мной останется. Он и без того много сделал для меня: не раз за свой стол сажал, а был случай, приехали ко мне почетные гости, Саад дал мне барана. Саад - человек нужный!»

Ази хлопнул себя по коленям и сказал вслух:

- Как бы мне посмотреть на этого человека?

Сквозь плетень, что разделяет дворы Беки и Соси, хорошо все видно.

- Вон тот! Усатый, с черной бородкой, - тихо шепчет на ухо старшине Соси. - Видишь, он стоит рядом с Гойбердом, руки у него скрещены на груди?..

Ази кивает головой.

Дауд и не подозревает, что ищейка кружит вокруг него. И Хусен ничего не слыхал. Откуда ему было знать, зачем старшина пришел к Соси. Не знал он, конечно, и того, что Дауд скрывается от властей. Зажав в ладошке гривенник, Хусен вприпрыжку бежал к лавке.

Ингуши, как и все мусульмане, умершего, по обычаю, хоронят как можно скорее. И все время, пока он еще остается дома, не затихает плач женщин. А дома покойника держат ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы обмыть его и завернуть в саван.

Беки приготовили в последний путь очень быстро.

Еще и полдень не наступил, когда его уже выносили из дому.

Женщины плакали. Хусен увидел, как мужчины подняли погребальные носилки. На носилках под синим сатиновым одеялом в белом саване лежал отец. Женщины рыдали, сестра Беки не отрывалась от носилок. Душу раздирал полный неизбывной печали голос Кайпы.

- На кого ты нас оставляешь? Возьми и меня с собой! - кричала она.

У Хусена сдавило горло. Он всхлипнул, потом горько заплакал. А один из толпы вдруг запел тоненьким жалобным голоском:

- Ла иллаха илла лаха...

Мужчины подтянули ему. Это был зикр - религиозное погребальное песнопение.

Хусен машинально шел за всеми, когда вдруг у самых ворот ему на плечо легла чья-то большая сильная рука. Мальчик поднял голову, это был Дауд.

- Нам с тобой придется остаться дома, - сказал он. - Нельзя всем уходить, и здесь надо кому-то быть.

Хусен ничего не ответил, но послушно остановился. Глаза его не отрывались от процессии. Поверх людских голов плыло синее сатиновое одеяло, а под ним лежал отец...

Позади всех шел парень из тайпа Беки. Он нес медный кумган, полный воды. Рядом с ним шагал Хасан. У него в руках тоже был какой-то белый узелок. «Что это он несет? - подумал Хусен. И вдруг вспомнил: - А, это сахар, его потом всем раздавать будут».

Вот вышел из своих ворот Соси. Он догнал процессию и присоединился к ней.

- Идем домой, - потянул Хусена Дауд.

В опустевшем дворе воцарилась странная тишина, почти мертвенная. На досках сидели только два старика. Рядом с ними стоял молодой человек из тайпа Беки. Зовут его Эса.

Женщины уже не кричали, только украдкой утирали глаза.

Издалека еще слышался зикар:

- Ла иллаха илла лаха, ла иллаха илла ла...

Но и зикар постепенно затихал. Скоро его и вовсе не стало слышно.

Дауд, а за ним и Хусен подошли к старикам. В дом идти мальчику не хотелось - там полно женщин. К котлу подойдешь, старик станет угощать мясом, а Хусену сейчас ничего не хотелось. И Мажи куда-то вдруг подевался. К нему домой пойти нельзя. Дауд сказал, что им надо быть здесь. Вот Хусен и ходит за Даудом, ждет, не понадобится ли ему зачем.

Старики тихо переговаривались. Тот, что с длинной белой как снег бородой, рассуждал о смертности всех людей и о том, что прожившему на этом свете в беде и горе все воздастся в другом мире.

- Уж чего-чего, а радостей при жизни у бедняги Беки было не много, - сказал Эса.

- Оно и к лучшему. На том свете ему это зачтется.

- Каких бы милостей не сулили человеку на том свете, а каждый почему-то стремится к лучшей доле здесь, на земле! - сказал Дауд. - Вот богачи, например. По-твоему, старец, выходит, что им и помышлять не приходится о милостях в загробном мире. Но, как видишь, никого из них это не смущает, только и делают, что богатеют да радуются.

Старик, не глядя на Дауда, бил своей кизиловой палкой по абрикосовой косточке, что лежала перед ним на земле, да так упорно бил, будто хотел вколотить ее в землю. Но сказанного Даудом он мимо ушей не пропустил, только ему не пристало спорить и обижаться. Его дело - терпеливо разъяснять людям великую мудрость Корана.

- Джай ^* учит нас, создавая свое благополучие на земле, не думать о смерти, но при этом служить Всевышнему так, будто до смерти остался всего один день, - сказал белобородый старик. - Тому, кто не забывает Бога, нечего бояться загробной жизни.

- И все-таки по доброй воле никто не спешит отправиться на тот свет, - усмехнулся Дауд.

- Не спешит. Это верно... Слышите крики петухов? Все насторожились. И правда, в разных концах села, словно стараясь пере кричать один другого, изо всех сил надрывались петухи.

- Когда на могилу выливают кумган воды, первая капля ее по падает в нос покойнику... - продолжал белобородый, стукая палкой по косточке.

- Хвала Всевышнему. Сила его велика! - молитвенно вскинув руки, проговорил до того помалкивавший второй старец.

- И... тогда он взывает к людям: «Не оставляйте меня!» И этот его крик слышат только птицы. Вот почему так громко кричат петухи! - степенно закончил свою речь белобородый.

- Эх, жизнь! - вырвалось у Эсы. - Всех нас ждет такой день.

- Что верно, то верно. День этот не минует никого, а потому человек должен быть терпеливым и сдержанным, должен помнить, что все беды и горести ниспосланы ему Всевышним для испытания его веры.

Старик машинально все еще бил своей палкой по земле, косточка ушла вглубь и исчезла из глаз.

Дауду хотелось возразить белобородому. Он-то теперь знал, наслушался по тюрьмам о том, как такие старцы мешают людям понять, что никогда им не расстаться со своей бедностью, со своими невзгодами, если будут ждать милостей только от Всевышнего. «Мудрецы» эти есть в каждом селе. Они туманят мозги беднякам, а стоит кому-нибудь не согласиться с ними, обвинят в богохульстве. Многое еще мог бы сказать Дауд. Но уж кому-кому, а ему сейчас и впрямь надо быть сдержанным. Доносчик везде сыщется, даже там, где, казалось бы, и не ждешь. В последние годы царю живется ох как неспокойно, а потому очень уж много у него развелось ищеек.

Хусен ничего не видел, не слышал. Он думал об отце, который, видать, все еще просит не оставлять его - ведь петухи-то не умолкают!

Но вот среди петушиного гомона прорезались отдаленные людские голоса - звуки зикара.

- Уже возвращаются, - Сказал Эса. А петухи все кричали.

«Неужели люди оставили там дади одного, не взяли с собой? - лихорадочно ломал голову Хусен. - И почему только петухи слышат его крик?»

На улице раздался конский топот. Вслед за тем показались казаки. Двое во главе со старшиной Ази завернули во двор Беки, а двое других, обогнув двор Гойберда, выехали на другую улицу.

Дауд стоял внешне безразличный ко всему. Испуганные старики суетливо поднялись со своих мест.

У белобородого нижняя челюсть так дрожала, что казалось, будто он непрерывно шепчет молитву и перебирает при этом четки.

Не произнеся ритуального приветствия «салам алейкум», Ази в упор уставился на Дауда.

- Не двигайся с места! Двор окружен! - скомандовал он.

- Здесь ничего такого не произошло, чтобы надо было окру жать двор, - спокойно сказал Дауд.

- Не разговаривать! А ну, подойди поближе!

Ази разговаривал смело. Ведь рядом были казаки.

- Руки вверх! - рявкнул один из казаков и, повернувшись к своему напарнику, добавил: - Обыскать!

Тот спешился и подошел к Дауду. Рывком он сорвал с него пояс с кинжалом, после чего ощупал с ног до головы, но, ничего не найдя, спросил:

- Где твое оружие?

- Человек я мирный, ни с кем не враждую, зачем мне оружие! - ответил Дауд.

Вообще-то у Дауда была винтовка, но вчера, придя сюда, он на всякий случай завернул патронташ с винтовкой в мешок и закопал в сарае.

- А ну, связать ему руки, - скомандовал верховой казак. - Уз наем, какой ты мирный человек.

- И еще узнаем, из-под какого ты обрыва, - уже по-ингушски добавил Ази.

При этих словах Дауд невольно вздрогнул. Он вспомнил свой разговор с Соси. Только ему Дауд говорил про Бердыкель.

Значит, Соси - доносчик! Правда и Гойберд был там, только он на такое не способен. Ах мерзавец этот Соси!

Когда Дауд, уже связанный, шел под конвоем казаков, Ази сказал:

- Из-за Суламбека, сына Гаравожа, пирстоп душу из меня тянет, теперь вот тебя нелегкая принесла!

- Пристав тянет, да вытянуть не может душу твою, а я ее вы трясу из тебя. И не только из тебя, еще из этой продажной суки, что живет вон в том дворе, - кивнул Дауд в сторону дома Соси.

- Ну, это мы еще посмотрим. А сейчас давай поторапливайся, там тебя ждут.

- И ты жди меня! Не забывай! Я еще вернусь за вашими душа ми...

Свесившись с седла, казак плетью стеганул Дауда по голове.

- Молчать!

Дауд обернулся, увидел в воротах Хусена.

- Хусен! Я вернусь! Скоро!

Казак ударил еще раз.

- Сволочь, тебе же приказали молчать!

Дауд больше ничего не говорил. Казаки заторопили его. Впрочем, если он даже сказал что-нибудь, все равно не услышать было из-за приближающегося зикара.

...Улицы в Сагопши прямые, как натянутые нити. И главная улица, пересекающая все село, тоже прямая. Толпу, что возвращается с похорон, было видно еще издалека.

Казаки с Даудом свернули в другую сторону. Может, побоялись встречи с таким множеством людей?..

С кладбища возвращались быстрее, чем туда шли. И зикар звучал теперь уже совсем не протяжно, а очень даже отрывисто, торопливо как-то...

- Ла иллах, улилах, ла иллах, улилах... - выкрикивали люди и прихлопывали в ладоши.

Впереди толпы отдельно шли двое. Они особенно истово хлопали в ладоши и словно пританцовывали.

Так все вошли во двор. И оттого, что в доме уже было тесно, туда не заходили, сомкнулись в кружок и прямо тут, во дворе, еще продолжали песнопение.

Скоро люди разошлись, но вечером опять пришли.

Только теперь их было не так много и все поместились в доме. Два-три старика уселись на нарах, а остальные расположились в кружок прямо на полу - кто на войлоке, кто на циновке - и снова начали зикар.

Хусена постепенно совсем сморило, и он еле слышал голоса и даже почти не почувствовал, когда мать на руках вынесла его в сени и уложила на шубу Беки.

... Посреди двора стоял белый петух. Хусен хлопнул в ладоши, и петух взлетел на плетень и... закукарекал. Ему отозвался другой, со двора Соси, потом еще и еще. Скоро пели петухи во всем Сагопши. И в этом крике Хусен вдруг услышал голос отца: «Не оставляйте меня!» Кто-то подошел и положил руку на плечо Хусену. Мальчик поднял голову.

«Тебя отпустили?» - спросил он обрадовано, увидев Дауда.

«Конечно, отпустили, я же ни в чем не виноват. Идем, идем за дади. Приведем его домой».

Они быстро поднимаются вверх по улице. И скоро перед ними как из-под земли вырастает Беки.

«Ты шел за мной! - говорит он, поглаживая Хусена по голове. - Молодец, сынок!»

«Дади, ты насовсем домой?»

«Насовсем, мой мальчик, насовсем».

Потом Беки стал складывать кости бычка, а Дауд помогал ему. Вот скелет уже готов, оставалось только натянуть на него шкуру, когда Хусен вспомнил о пузыре, который унес Тархан. Со двора Соси слышится барабанный бой. Это Тархан бьет в надутый пузырь. Хусен пошел к ним во двор. Едва завидя его, Тархан отбежал подальше, остановился, поднял над собой пузырь и закричал:

«На, возьми! Слышишь? Возьми...»

Но стоило Хусену чуть приблизиться к нему, он опять отбегал. И вот Тархан уже стоит на краю какого-то обрыва, высокого и такого крутого и ровного, будто срезанного единым ударом сабли.

Делать нечего, Хусен стал карабкаться. Нелегкая это задача. Цепляясь за что попало, Хусен с трудом поднимается вверх, туда, где стоит Тархан и помахивает пузырем. Вот уже совсем близко к цели, и вдруг откуда ни возьмись путь Хусену преградил огромный валун, похожий на лошадиную голову. Мальчик, как кошка, уцепился за выступ и подтянул ноги, хотел упереться во что-нибудь, но не нашел опоры и повис в воздухе. В страхе закричал и... проснулся.

Кругом темно. С минуту Хусен не мог понять, где он находится. За стеной пел петух, ему вторили соседские. Заплакал ребенок.

- Шш, шш, - успокаивал его женский голос. - И как я теперь буду с вами жить? О, чтоб сгорел этот Саад, сделавший вас сиротами.

«Это нани, - подумал Хусен. - А плачет маленький Султан, и за стеной поет наш белый петух. Выходит, все было только во сне?

И дади нет дома, но он все еще просит не оставлять его - ведь петухи-то поют?!»

Сколько еще вопросов было в голове у Хусена, на которого так рано свалилось непосильное горе...

8

Утро. Моросит мелкий частый дождь. Посмотришь в окно - подумаешь: едва занялся рассвет. В доме, где все еще наполнено горем, от такой погоды особенно мрачно и тоскливо. И какое ей дело, этой погоде, до человека, до его скорби и забот, до кукурузы, так и оставшейся в поле.

Кайпа поднялась чуть свет. Надо испечь сискал, и не какой-нибудь! На этот раз с салом! Осталось от бычка и чуть позже зарезанного для мюридов барана. Кайпа посолила сало, обернула пленкой и подвесила неподалеку от печки, у трубы.

Хусен уже несколько раз ел сискал с салом, вкусный и сытный. Сегодня на их делянке будут белхи: соседи и родственники помогут им убрать кукурузу. Потому-то Кайпа и печет сискал.

Исмаал с женой поедут на своей арбе. Мурад - на своей, Гойберд поедет на арбе Кайпы. Хребет у лошади уже зажил, говорят, можно запрягать. И Хажар поехала бы, да хворь не пускает. У нее чахотка, а потому, как наступят холода, она уже из дому не выходит. До самой весны. К тому же и надеть ей нечего, кроме платья из мешковины. Собирается и Сями, сородич Кайпы. Есть у нее и совсем близкие родственники. Но со дня похорон Беки никто из них глаз не показал. А родной брат Орцхо вот уже лет пять-шесть как переселился в далекое село Плиево и совсем забыл сестру.

Впрочем, когда он и в Сагопши жил, тоже не очень помнил о ней. А Беки так и вовсе не признавал. И все потому, что очень уж Орцхо хотелось выдать сестру за Саада, а когда все вышло по-иному, он посчитал, что сестра своим замужеством опозорила его. И долго они были в ссоре, а когда помирились, Орцхо не сразу разрешил Кайпе появиться в его доме и был с нею суров, глядел волком. Так и стали чужими брат и сестра, вскормленные одной матерью. Чего же спрашивать с дальних родственников...

Сями - это другое. Ему нет никакого дела до Орцхо. Он уважает Кайпу и своего отношения к ней никогда не меняет. Люди говорят, он придурковатый. Может, это и так. Но Кайпа считает его просто добрым и... несчастным. У Сями два брата. И старший и младший уже женаты, имеют детей. Если жены братьев подадут Сями поесть, он сыт, а не подадут - идет к родственникам. Частенько его можно видеть на свадьбе, на похоронах. Только в этих случаях он сидит не там, где люди, а у котла с мясом.

Сями всегда рад помочь: кому забор поставит, кому навоз уберет. И платы никакой не просит, только бы накормили.

Три ночи подряд после похорон к Кайпе приходили мюриды . И Сями - тут как тут, пока не поел мяса, что осталось от мюридов. Захаживал он и днем. И Кайпа всегда кормила его чем могла, жалела. Вот и сегодня он пришел ни свет ни заря, сел у печки и ждет, пока сискал испечется. И Гойберд здесь. Он тоже с нетерпением ждет сискала. В отличие от Сями Гойберд понимает, что будет есть сиротский кусок, да что поделаешь: не поешь - не много наработаешь в поле. Голод не дает глазам Гойберда оторваться от печки, откуда идет такой приятный дух. Даже разговаривать не хочется, только и видишь сковородку. А разговору сейчас хоть отбавляй. Все село будто разворошенный улей, только и говорят об убийстве Беки и о Дауде - и дома и на улице.

- Кем он вам доводится, Кайпа, - заговорил наконец и Гой берд, - человек этот, которого Ази арестовал?

- Родственник Беки по материнской линии. Близкий родственник.

- Я впервые увидел его в вашем доме.

- Он в Грозном работал. А потом еще больше года в ссылке был, в Сибири. Уж лучше бы он в этот день не приезжал.

- Неразумно он поступил. Разве можно абреку без оружия ходить.

- Так он же не абрек.

- Будь у него оружие - эти собаки так легко не схватили бы беднягу.

Кайпа не знает, было ли у Дауда оружие. Она в ту ночь никого не видела. Но как сквозь сон ей вдруг вспомнилось, что, когда Дауд пришел к ним, через плечо у него вроде бы висела винтовка, но потом, днем, ее не было. «Куда же она девалась?» - подумала Кайпа.

Гойберд опять замолк и уставился на сковородку. Да и Кайпе не до чужих забот, своих хоть отбавляй.

Чуть помолчав, Гойберд сказал:

- Не надо было ему связываться с этим мерзавцем Соси. От не го добра не жди. Никогда не забуду, что он сотворил со мной во Владикавказе...

- Да разве только с тобой? Ты покажи мне человека, которого он не обвесил или не обсчитал в своей лавке. Все его богатство грешное.

- Богатство, оно у всех богачей грешное, нечестным путем нажитое. Подумать только, за землю деньги берут, за Богом созданную землю! Что уж может быть грешнее этого? Умные люди говорят: скоро все изменится и земля станет народной. Тогда и плату за нее брать не будут... Неужто и правда доживем до этого?

- Едва ли, - покачала головой Кайпа. - Разве такие, как Угром и Мазай, отдадут свою землю? Да ни за что!

- Отдадут, Кайпа, если забрать. Клянусь Богом, отдадут. Дауд вот тоже сказал, что скоро земля будет народной. Значит, знает... Оттого и Соси на него обозлился.

- А ему-то чего злиться? Он ведь тоже покупает землю?

- Кто знает. Он теперь разбогател. Может, тоже, как Саад, начнет землей торговать?

- Что-то в этом кроется. Не зря он донес на Дауда, - пожала плечами Кайпа...

- Говорят, Дауд грозил, что еще вернется за душами Ази и Со си. Видать, есть между ними какая-то тайна! - Гойберд покосился на печку и добавил: - Посмотрим, что тогда Соси запоет.

- Эх, Гойберд, разве не видишь, какое теперь время? Богатый прав во всем. Вон Саад, осиротил моих детей и живет как ни в чем не бывало. И власти ему ни слова не говорят. Вот и выходит, что власть на стороне богатых.

- Говорят, Саад изрядно потратился, потому его и не арестовали. Старшине снес жирного барана, а пирстопу большую взятку деньгами дал.

- Со всеми снюхался, чтоб ему превратиться в кровавый ко мок! - проговорила Кайпа.

- Богатство, оно и в небо дорогу отыщет. Угром - друг пирстопа. А Саад сдружился с Угромом через его управляющего Зарахмета. Все это одна шайка. И язык у них общий. Ты права, Кайпа, и сила и власть на стороне богатых.

- Чтоб он сгорел вместе со всем своим богатством, проклятый! - сказала в сердцах Кайпа и пошла к печке.

- О, уже поджарился, - вырвалось у Сями, когда Кайпа открыла сковороду.

- Здорово испекся, - поспешил добавить и Гойберд, словно боялся, как бы Кайпа снова не накрыла сискал, - Клянусь Богом, на славу испекся!

- Я еще до света встала, - сказала Кайпа, снимая сискал со сковороды, - да маленький не давал мне делом заняться, что-то неспокойный он очень...

Скоро испекся и второй сискал, и третий... Сями подсел поближе. А Гойберд, казалось, просверлит глазами сискал, но Кайпа пока не угощала их, даже детям еще не дала.

Вот-вот должны прийти Исмаал и Мурад с женами... Она глянула на Гойберда и не выдержала: взяла в руки горячий сискал, разломила и положила перед Гойбердом и Сями.

- Хотите, я вам рассолу налью из-под сыра? - спросила она, повернувшись к Гойберду.

Он покачал головой: мол, не надо.

Рот у него был набит, сискал оказался очень горячим, проглотить невозможно, вот Гойберд и тянул в себя воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

Вернулся Хасан. Он водил мерина на водопой.

Отец с детства учил Хасана ухаживать за лошадью, запрягать ее... Вообще-то Хасан больше любил поиграть и без особой охоты выполнял поручения отца. Хусена, как ни странно, больше тянуло к хозяйству. Однажды, увидев, как он, приглаживая хворостины одна к другой, приводил в порядок растрепавшийся плетень, Беки не выдержал и похвалил сына: мол, похоже, из тебя выйдет хозяин. Но к лошади не подпускал, говорил, может лягнуть. Хусен не раз тайком от всех подходил к ней совсем близко - лягнет или нет? Но она не трогала его. Повернет к нему морду посмотрит, вот и все.

Если раньше отец всякий раз напоминал Хасану, что надо сделать то-то и то-то, сейчас указывать некому. Самому все знать надо. Он теперь старший в доме. За эти несколько дней мальчик очень повзрослел. Он уже многое делает сам. И лошадь запряг бы, да один не может оглобли поднять - не под силу еще ему. А не поднимешь оглобли - мерин не сможет встать на место.

Хасан взял хомут и седло, хотел уже попросить Сями выйти с ним да помочь запрячь лошадь, когда мать вдруг сказала, обращаясь к Гойберду:

- Неужто у этой власти нет закона? А если есть, то как же может закон не покарать убийцу?

- Закон-то есть. Да только они его всяко повернуть могут: куда им надо, туда и поворачивают. Вот и ходит Саад петухом. При весил к поясу семизарядный наган и ходит...

- Не ходил бы, будь у Беки брат или племянник... - глубоко вздохнула Кайла.

- Ничего, - сказал Гойберд и посмотрел сначала на Хасана, потом на Хусена, - у Беки есть сыновья! Скоро они вырастут...

Хасан понимал, о чем думает Гойберд. Ох, были бы у него силы, собственными руками придушил бы он Саада! Никогда не забудет Хасан, как этот зверь зарезал его отца, как он еще вонзил кинжал в тело умирающего. В ушах у сына колоколом звенят слова: «Хасан! Отомсти!»

Хусен не знает, что сказал перед смертью отец, он не был с ним. Но Хусен знает, что сыновья мстят за отцов. В день похорон Дауд тоже сказал: «У Беки есть сыновья! Они отомстят за отца!» А сейчас вот и Гойберд говорит об этом... «Эх, - подумал Хусен, - и где только люди берут наганы?!»

Подъехали Исмаал с женой. Они наотрез отказались от еды, сказали, что сыты, поели, мол, дома. Пришел и Мажи, хотя никто его не звал.

- А ты зачем здесь? Ну-ка беги домой! - прикрикнул на него отец.

Но Мажи словно и не слыхал Гойберда. Один его глаз так и впился в сискал, что лежал перед Хасаном и Хусеном. Он жадно сглотнул слюну.

- Не надо кричать на него, - попросила Кайпа, тепло посмотрев на мальчика.

- Кто его звал сюда? Зачем он пришел? - не переставал сердиться Гойберд.

Но разве Мажи надо звать? Он и сам знает, что люди здесь собираются в поле, значит будет еда... И отец знает, зачем сын пришел. Ему и стыдно, и горько, и жалко мальчишку, а что поделаешь?..

- На, мой мальчик, - протягивая Мажи сискал, проговорила Кайпа, - ешь на здоровье и во отпущение грехов всем умершим!

Мажи ухватился за кусок сразу обеими руками, словно воробья поймал. Он жадно и молниеносно все съел. Может, оттого, что сискал с салом был особенно вкусным, или надеялся, еще дадут? Как бы там ни было, а больше ему ничего не дали.

Мужчины, женщины и дети стали один за другим выходить из дому. А Мурада все не было.

Накануне он твердо обещал Кайпе, что придет. Кайпа уже собиралась послать за ним Хасана, когда показался сын Мурада.

- Амайг, где же ваши? - спросила она.

- Дади просил передать, что не сможет поехать.

- Но он же обещал, - растерянно развела руками бедная женщина.

- Велят идти дорогу чинить.

- Какую еще дорогу?

- Не иначе как начальство едет, - сказал Исмаал, - потому и дорогу решили в порядок привести. Слыхал я, ждут какого-то генерала, то ли из Тифлиса, то ли из Владикавказа, не знаю.

- О, чтоб ему не доехать! - вздохнула Кайпа.

- Генерал, говоришь, едет, - вступил в разговор Гойберд. - Интересно, с чем он к нам едет, что хорошего привезет?..

- А чего хорошего ты от него ждешь? - усмехнулся Исмаал. - Может, хоть раз видел добро от начальства? Просто едет, чтобы мы его не забыли. Не то вдруг не увидим, да и позабудем.

- И с чего он сидел до осени? Вон ведь как развезло. Разве сей час время с дорогой возиться?

- Эх, Гойберд! Ты думаешь, его волнует, легко это или трудно осенью дорогу наводить. Да пусть жители всех окрестных сел хоть на четвереньках по грязи ползают, начальству до того и дела нет! Ну, ладно. Хватит разговаривать, ехать надо, пока за нами человека не прислали. Поторапливайтесь. Я-то уже одного гонца ото слал. А Мурад, видно, испугался, как бы его не арестовали за не послушание. Но что поделаешь: он вдовий сын, да притом единственный.

Арбы медленно тронулись. Правда, конь Исмаала мог бы идти резвее, но мерин Хасана впереди шел не быстрее быка. Раньше он был не такой, но, видать, оттого, что его долго не запрягали, отвык от упряжки, а может, чувствовал над собой другую руку.

Если бы арбой правил Беки, и Хусен не был бы таким грустным. Отец всегда напевал про себя, а мальчик слушал его. Иногда Беки давал ему вожжи. Он брал их обеими руками и поочередно дергал то правой, то левой, пока лошадь совсем не запутается, не зная, куда ей идти, и не остановится...

- Ты не дергай, сынок, - говорил тогда отец, - лошадь знает дорогу, пусть идет свободно.

«Зачем тогда нужды вожжи?» - удивился Хусен.

- Нно, эмалк ^*, - погонял Беки, и мерин снова пускался в путь.

«А Гойберд не называет ее эмалком, - продолжал размышлять Хусен, - только все ворчит: чуфф, чуфф. Разве так управляют?»

Мажи тоже идет с ними. Он хоть и пеший, а не отстает. Гойберд знает, что сын плетется за арбой, а потому нет-нет да обернется и погрозит ему кнутовищем. Мальчик чуть поотстанет, но, едва отец отведет от него взгляд, опять догоняет. Иногда, смотришь, и подвиснет к бастроку ^*, что выдается из арбы.

9

Дом Сями и его братьев стоит почти на краю села. За ним всего три двора, а дальше поле.

Еще задолго до своих ворот Сями заволновался. И не напрасно. У калитки стоял Элмарза. Сями пригнулся, да что толку - борта у арбы совсем невысокие, ребенка не скроют, не то что взрослого.

- Куда это ты едешь? - спросил Элмарза, когда арба поравнялась с ним.

- Никуда, - пробормотал Сями.

Бедняга был насмерть запуган своими братьями. Они вымещали на нем всю злобу. Может, оттого, что он будто бы позорит их, работая на чужих людей? А уж какой тут позор, если Сями только этим и зарабатывал себе хлеб. Ругать-то братья его ругали, а кормить не кормили. Гойберд остановил лошадь и сказал:

- Кукуруза у детей Беки осталась в поле, вот мы и собрались туда.

- Какая еще там кукуруза! Надо ехать дорогу мостить! А ну, слезай с арбы! - крикнул Элмарза.

Сями, тяжело дыша, молча смотрел на брата. Ноздри вздулись, как у загнанной лошади, нижняя губа задрожала.

- Ты что, не слышишь? Поедешь дорогу мостить. Сями соскочил с арбы и быстро пошел в сторону степи.

Ты куда?

Элмарза двинулся за ним, но Сями, не оборачиваясь, ускорил шаг.

- Ну, погоди у меня, пес, кормящийся чужим сискалом, - по грозил ему вслед кулаком Элмарза.

Сями на миг остановился, будто его подбили под коленки, укоризненно посмотрел на брата и вновь двинулся дальше.

Очень обидели его слова Элмарзы. Да, он ест чужой хлеб, но не даром. В поте лица трудится за это. И нет человека, кому бы Сями отказал в услуге, кому бы не отработал угощения. Вот и сейчас. Он не просто должен помочь детям Беки. Честный человек обязан за добро платить добром. Он ел сиротский сискал, как же не помочь людям, не поехать с ними в поле?

Далеко за селом Сями остановился и подождал, пока Гойберд не поравняется с ним. Нижняя губа у Сями все еще подрагивала. Хусену от этого казалось, что она стала больше обычной.

Не успели и версты проехать, как им навстречу вынырнули два всадника Один был старшина Ази, другой - казак с саблей на боку и с винтовкой за спиной.

- Эй, куда едете? - крикнул Ази еще издали, остановившись посреди дороги. - Может, вы считаете для себя унизительным делать то, что другие сегодня будут делать?

- Мы не такого звания, чтобы считать унизительным труд людей, где бы они ни работали, чем бы ни занимались, - спокойно ответил за всех Исмаал, сидевший на первой арбе.

- Тогда поворачивай лошадей, да поживее!

- Повернуть-то оно можно, да знать бы, куда ехать велишь?

- В могилу моего отца! Разве вам не передали приказ мостить дорогу?

Ази никогда не отличался добрым нравом. Но на этот раз он был особенно не в духе. Если люди за два дня не поправят дорогу, не отделаться только плевком в лицо. Пристав, чего доброго, и с должности прогонит. Ну а уж коли наместнику и правда доведется проехать по разбитой дороге, где такие ямы, что колеса проваливаются по самую ось, тогда одному только Богу известно, чем все это кончится для старшины.

Исмаал сделал вид, будто в первый раз обо всем слышит, и сказал:

- Чего с ней возиться! Не сегодня завтра снег выпадает, вот и выровняет.

Ази, похоже, поверил, что Исмаал ни о чем не слыхал.

- Полупадишах ^* едет! - сказал он таким торжественным то ном, словно возвестил о пришествии самого пророка.

- А, чтоб ему пусто было! Не может подождать, пока снег вы падет? Тогда бы на санях приехал. И самому хорошо, и людям ни каких забот.

- Он тебя не спрашивает, когда ему ехать. Ну, заворачивай лошадь, да смотри мне, без долгих разговоров, - Ази помахал кнутовищем, а казак схватил лошадь под уздцы.

- Отпусти лошадь, - Исмаал дернул вожжи.

- Не спорь с властью, - погрозил пальцем Ази, - не то смотри, далеко от нее не уйдешь.

Понимая, что со старшиной тягаться бесполезно, Исмаал решил пробудить в нем человечность.

- Будь великодушным, Ази, отпусти нас. Мы не для себя едем в поле. Детям Беки надо помочь. Кукуруза у них пропадает. Наш долг не оставить сирот.

- И не проси. Если бы там пропадала кукуруза моего отца, и тогда я ничего не мог бы поделать. Сегодня и завтра у вас ничего не выйдет.

Исмаал вспылил:

- Да? Скажи тогда, что ты сделаешь с Саадом, овцы которого за эти два дня и соломы не оставят от кукурузы Беки?!

- Это не моя забота. Саад лучше знает, что ему делать со своей землей.

Казак тем временем повернул лошадь Исмаала и свел ее с дороги. За ними двинулся и Гойберд.

- Все вы заодно! - сказал, насупившись, Исмаал. - Да смотри те, как бы не пришлось вам сообща и ответ держать перед народом.

- Эй, Исмаал! Будь осторожен! Тебе ведь, наверно, известно, какая участь постигает тех, кто ведет подобные разговоры?

Исмаал криво усмехнулся.

- Мне все известно. Тебе это здорово удается. Только не забывай, что ингуши не прощают зла!

Неизвестно, сколько бы еще длился их разговор, если бы Сями, соскочив с арбы, не положил ему конец. Он стремглав кинулся в сторону поля. Ази и казак бросились за ним, догнали и вернули обратно. Казак, размахивая плетью, пытался загнать его на арбу, но Сями упорно мотал головой. Он съел сиротский хлеб. А наместник еще ни разу не кормил его. Сями не работает на тех, кто его не кормит, он работает за еду.

- Делай, что тебе велят, - крикнул разъяренный Ази.

Сями и его не послушал. Он был похож на зверя в окружении охотников: губа тряслась, как в лихорадке, ноздри расширились...

- Марш на арбу! - с этими словами казак ткнул его кнутовищем в грудь.

- Собак! - вырвалось у Сями.

Это было одно из пяти-шести русских слов, которые он знал.

В мгновение ока Сями вырвал у казака кнут и хотел изломать кнутовище. Казак схватился за саблю. Ази кричал, чтобы Сями вернул кнут, но подойти к нему поближе не решался. Подбежали Исмаал и Гойберд. Стали уговаривать Сями, успокаивать. Казак не унимался, хотел арестовать беднягу, не мог простить, что тот назвал его собакой. Исмаал с трудом уломал казака. С пятого на десятое по-русски объяснил ему, что на Сями нельзя обижаться, что он, дескать, не в своем уме.

Сями не понимал, о чем говорил Исмаал, но когда тот из-за недостатка слов покрутил пальцем у виска, обиделся.

Ази тоже махнул рукой.

- Что с него взять, - сказал уже по-ингушски старшина, - сумасшедшего надо привязывать.

И это Сями тоже хорошо понял.

- Я не сумасшедший! - погрозил он кулаком Ази, потом по вернулся к Исмаалу. - Слышите, вы? Я не сумасшедший! - уже чуть не плача добавил он и, ни на кого больше не взглянув, пошел прочь.

Отойдя метров на пятьдесят, остановился, посмотрел в сторону села. Подумав, видно, что Элмарза все еще торчит у ворот и пошлет его работать, Сями зашагал к полю.

Он, наверно, не разбирал, куда идет и зачем, ему все было безразлично, лишь бы уйти от Элмарзы, от Ази, от казака, от людей...

Хусен смотрел вслед Сями и весь горел ненавистью к Ази и гордостью за Сями, который не испугался старшины. Если бы и Дауд так защищался, - подумал мальчик, - его бы не арестовали».

Хасан тоже думал. Но он думал о другом: о неубранной кукурузе, о том, что овцы Саада уничтожат ее и тогда всем им беда...

До самого Сагопши дорога ровная, разве только кое-где встретится рытвина от старой колеи. Но в селе дорогу дважды пересекают рвы: один большой - его пробил ручеек, другой чуть поменьше. Дальше дорога сворачивает на Пседах. Туда ведет еще путь, что со стороны кладбища. Он прямее, и по нему до Пседаха ближе. И поди ж ты знай, по какой из дорог вздумается проехать наместнику. А потому исправляют обе. Благо ведь, не своими руками делают это пристав и старшина. Людей хватает, а не хватит - сгонят еще.

Гравий возили на арбах из оврага, что в Родниковой балке, за Пседахом. Туда-то и послали Исмаала и Гойберда.

Наместник был в этих краях в последний раз года два назад. С тех пор дороги не приводили в порядок. У крестьян и без того дел хватает, одной лошаденкой не справишься: вспахать надо, взборонить, посеять, дров навозить из лесу, корм для скота запасти -всего не перечислишь.

Люди надеялись, что власти возьмут заботу о дорогах на себя: не малый ведь налог берут с каждого хозяйства!

Да не тут-то было. На налоги содержат старшину, пристава и всякое начальство.

Вот и получается: бросай все дела и чини дорогу. А кому по ней ездить? Даже раз в неделю на базар в Пседах сельчане ездят по другой дороге.

Только и нужна она, что наместнику разок проехать по ней да назад убраться. Еще и не известно, точно ли он приедет, а пристав на всякий случай старается, из кожи вон лезет, надеется на похвалу начальства или, чего доброго, на повышение в чине. Впрочем, он уже и без того считает, что его есть за что похвалить: не он ли поймал Дауда? И уж если Дауд не преступник, кого же еще можно считать преступником: с бунтовщиками якшался, в Сибирь угодил, да бежал оттуда. А теперь еще и разговоры крамольные против царя ведет...

Уже темнело, когда Хасан и Хусен на пустой арбе въехали к себе во двор. Гойберд слез у своего двора: стыдно ему было соседке в глаза посмотреть.

Кайпа, давно ожидавшая, что с минуты на минуту въедут во двор груженные кукурузой арбы, всплеснула руками:

- Почему вы порожними вернулись? Где остальные? Что случилось?

Хасан молчал - его душили слезы.

- Мы гравий на дорогу возили, - сказал Хусен, не поднимая глаз.

- Как? - вырвалось у побледневшей Кайпы. - А кукуруза?

- Ази вместе с казаком силой повернул нас. Полупадишах, мол, едет.

- Да будь они прокляты, и полупадишах этот, и Ази. О Всемогущий! Неужели ты не видишь всей этой несправедливости?!

Несчастная женщина простояла так недолго, она подняла голову и первое, что увидела, были лица сыновей и... глаза, полные невыразимого горя, беспомощности, молчаливого участия и решимости, глаза рано повзрослевших детей.

Кайпа утерла слезы, выпрямилась.

Все вокруг твердили ей, чтобы она не падала духом, была терпеливой... Но только сейчас, глядя на своих мальчиков, Кайпа до конца поняла, что она - их единственная опора и ей надо держаться, надо быть мужественной...

- А ну, Хасан, помоги, давай распряжем лошадь, - сказала она, - а ты, Хусен, отведешь ее в сарай. Да не забудьте накрывать ей спину одеялом, не то застудится - ведь вся как взмыленная от усталости, - с этими словами Кайпа пошла в дом растапливать очаг.

Немного погодя следом за ней вошли и сыновья.

- Ничего, завтра одни поедем убирать кукурузу. И пусть по пробуют: не только Ази, но и сам пирстоп не остановит меня, - сказала мать, ставя перед детьми разогретые галушки и куски вареного курдюка.

- А как же Султан, нани? - спросил Хусен.

- Возьмем с собой и Султана. Завернем в одеяло и возьмем. Ужин Кайпа приготовила на всех, кто утром уехал в поле, а ели

они втроем.

«Вот жаль, что нет Сями», - подумал Хусен, глядя на большую миску перед собой.

А Сями в это время было совсем не до еды.

Даже на улице слышались глухие удары. На сей раз оба брата были жестоки, как никогда, особенно младший - Товмарза. Из-за Сями ему пришлось самому выйти работать на дорогу.

Какое-то время слышался приглушенный крик. Затем все стихло: и удары и крик.

Сями не знал, сколько он пролежал во дворе. Все тело у него болело, словно перебитое. Он попытался подняться, но не смог.

Крепко стискивая зубы, чтобы не закричать от боли, Сями с трудом подполз к скирде кукурузной соломы, что высилась посреди огорода.

Элмарза и Товмарза и раньше, бывало, вдруг ни за что ни про что ударят брата - им все одно, что лошадь пнуть, что его. Но такого, как на этот раз, еще не случалось. Однажды, правда, в день свадьбы Товмарзы, Сями допек братьев, и Элмарза здорово наподдал ему. Сями не мог примириться с тем, что женят младшего брата, а его обошли. И такой он переполох поднял, разогнал всех танцующих, шумел, кричал, что его родные нарушают ингушский обычай.

- Пусть сначала меня женят, - кричал он, - я же старше! Братья сгорали от стыда перед гостями. Элмарза увел Сями в

сарай и привязал его там, но тот не перестал кричать. Элмарза взял палку и бил его до тех пор, пока он не утихомирился.

И все же сегодня избили его сильнее, чем тогда...

Они всем жаловались, что Сями позорит их и что уж лучше бы он умер.

Может, оттого и били смертным боем, рассчитывали, что помрет...

Сями нащупал углубление в скирде и влез туда по пояс. Можно бы и поглубже забраться, весь бы уместился, да каждое движение причиняло такую нестерпимую боль, что Сями больше не шевельнулся. И вдруг он почувствовал, что к спине его прижалось что-то мягкое и теплое. Бедняга с трудом протянул руку и нащупал что-то похожее на вывернутую шубу. «Кто бы это мог накрыть меня шубой? Кому я нужен?» - подумал Сями. И тут вдруг услышал слабое повизгивание. Это был их старый кобель. Не дождавшись похлебки, он вернулся в свою нору.

- А-а, Катох ^*, это ты? - произнес Сями. - Если бы нас обоих не было в этом мире, никто бы ничего не потерял!

10

Черный котел неба низко навис над Алханчуртской долиной. Кайпа еще затемно запрягла лошадь и выехала с детьми в поле. Исмаала с Гойбердом и на второй день погнали чинить дорогу, а Сями не то что в поле ехать, он и пальцем пошевелить не мог. Но Кайпа об этом не знала.

- Как-нибудь сами управимся, - не без обиды в голосе сказала она, - слава Всевышнему, руки, ноги целы и лошадь есть.

Хасан молча разглядывал заострившийся хребет лошади.

- Нани, мы сами всю кукурузу перевезем, вот увидишь, - стараясь успокоить мать, сказал Хусен.

- «Всю кукурузу перевезем», - передразнил Хасан. - Тоже рассуждает, силач.

- А вот посмотри. Думаешь, я хуже тебя могу работать! - сов сем осмелел Хусен, благо что мать рядом, а при ней ведь Хасан все равно его не тронет.

- Сискал есть ты умеешь, вот это уж точно.

- Не больше тебя.p>

- А ну перестаньте, - остановила их мать. - Чего не поделили? Только вашей ссоры мне и не хватает. Ты, Хусен, младше, не перечь старшему.

При этих словах Хасан словно и правда почувствовал себя совсем взрослым, выпрямился, потянул вожжи и, стараясь придать своему ломающемуся голосу басовитость, прикрикнул:

- Но-о, пирод! - Хасан слышал это слово вчера. Так Исмаал погонял лошадь.

Мальчик спросил, что за слово такое, Исмаал объяснил, что по-русски оно значит «вперед».

По кучкам кукурузных стеблей Хасан узнал свое поле.

Кайпа после прополки здесь не была. А осенью поле совсем меняет свой вид.

Хасан направился к несжатой кукурузе и вдруг резко остановился.

- Вот, смотри, здесь лежал дади, - сказал он Хусену, показывая темные пятна на земле.

Подошла Кайпа.

- Что вы разглядываете?

Но дети не успели ей ответить, как мать все поняла и бессильно опустилась на колени. Некоторое время она молча сидела, приложив руки ко лбу. Потом стала осторожно брать сырую землю и засыпать ею следы крови. Дети делали то же самое. Скоро следов уже не было видно.

В несжатой кукурузе овцы здорово похозяйничали. Кое-какие стебли переломаны, иные вырваны с корнем, и початки на них обглоданы. А рядом, будто рассыпанные чьей-то рукой, белеют зерна...

Кайпе и без того было тяжело, а при виде такого разорения и вовсе все вспомнилось.

- О Дяла, неужели ты видишь это и не караешь злодея? - сказала она, посмотрев в пасмурное небо.

«Ну разве из-за таких туч что-нибудь увидишь? - удивился про себя Хусен. - Если бы погода была ясная, тогда другое дело!»

Некоторое время Кайпа молча оглядывала поле и размышляла, как же ей быть: вывозить убранную кукурузу или жать остальную?

- Хасан! - крикнула, наконец она. - Разверни-ка, сынок, арбу, не то, как нагрузим ее, не сдвинем.

Скоро работа закипела. Хасан, стоя на арбе, укладывает стебли, мать вместе с Хусеном подносят их и подают ему. Только Султан ничего не делает. Он лежит неподалеку, завернутый в одеяло - один носик виднеется.

За стеблями приходится уходить все дальше и дальше - те, что были сложены у дороги, уже погрузили. А заехать на пахоту нельзя - мерин завязнет, не вытянет груженой арбы.

Чем выше воз, тем труднее Кайпе подавать, а Хасану принимать и укладывать стебли.

Не спуская глаз, Хасан следит, как растет воз, осматривает его со всех сторон - не кривится ли? Кайпа тоже наблюдает за укладкой, хотя знает в ней толку не больше Хасана. Она, правда, не раз помогла Беки в поле. Но муж не нуждался в советчиках, до того он был ловок и умел. А как красиво укладывал воз! Знать бы, что доведется самой с уборкой управляться, поучилась бы... Но кто мог подумать? Несчастье ведь приходит нежданно-негаданно.

Заплакал Султан.

- Погоди, родимый, - упрашивала его Кайпа. - Потерпи чуть- чуть, сейчас закончим.

Но ребенок кричит все громче и громче. И Кайпе, хочешь, не хочешь пришлось оставить работу. Она развернула одеяло, перепеленала малыша, покормила его грудью. Только тогда Султан успокоился,

Пока мать возилась с братишкой, Хусен все носил и носил стебли.

- Хватит, сынок, не надо больше, - сказала Кайпа, - не увезет лошадь столько.

Мать перекидала все стебли Хасану и протянула ему бастрок, но, как ни подталкивала, Хасан все не мог подцепить его. На помощь брату наверх забрался Хусен. Вдвоем они кое-как затащили тяжелый бастрок, затянули веревками, как умели. Но не успели выехать с поля, узлы поослабли. Остановили арбу, снова подтянули, но, на беду, воз уже так перекосился, что, как ни затягивай, толку никакого.

Кайпа велела ребятам сесть на одну сторону для равновесия, потом забралась и сама.

Ехали степью. По ней ровнее - и арба идет легче.

- Уже почти половину пути проехали, - вздохнула Кайпа. - Да поможет нам Дяла довезти свою кладь до дому.

Но разве с такой укладкой довезешь? Воз уже настолько накренился, что стебли скоро стали волочиться по земле. А едва колесо угодило в рытвину, арба завалилась набок.

С Султаном на руках Кайпа скатилась вниз, Хасан спрыгнул следом за ней и крикнул брату:

- Ну, чего ты уцепился за стебли, как кошка? Не видишь, что прибыли? Слезай давай.

Хусен обозлился, чуть не огрызнулся, да вовремя вспомнил, как мать сердится, когда он перечит старшему брату.

Он и сам понимает, что с таким возом дальше не поедешь. Давно бы слез, да боится - тогда уж воз и вовсе завалится.

- Пропади ты пропадом, - причитает Кайпа, - недаром же говорится, беда семь бед приводит. Вот и у нас так...

Хусен видит, как по щеке у матери скатываются слезы.

Раньше, до смерти отца, сын только раз видел ее плачущей, когда умерла их младшая сестренка. Зато теперь глаза у матери все время красные. И Хусен знает: это от слез.

- Хасан, отвяжи бастрок, - просит Кайпа, - ничего не поделаешь, придется заново воз ладить.

Вдвоем с Хасаном они скинули на землю половину поклажи и начали двурожкой заново укладывать стебли на арбу.

Хусен стоял поодаль и с завистью поглядывал на завернутого в одеяло Султана. Ему-то холод нипочем, у него даже рот прикрыт краешком одеяла! А Хусен весь посинел. Глянув на него, мать сказала:

- Поди сюда, сынок, складывай стебли в кучки, и мне будет легче перекидывать, и ты согреешься.

Хусен с радостью принялся за работу. А скоро ему даже стало казаться, что с его участием дело пошло куда быстрее. Матери теперь легче: возьмет кучку и - р-раз - подаст Хасану.

- Долгой жизни тебе, мой мальчик, какие хорошие кучки дела ешь, - похвалила она его.

Вдруг Хусен увидел скачущего со стороны села всадника.

- Нани, кто-то едет!

- Ну и пусть едет! Тебе-то что в этом за радость, - пробурчал Хасан.

- А вдруг остановится, поможет!..

- Ну, если ему больше нечего делать!..

- Давайте, дети, поскорее уложим стебли, - сказала Кайпа и стала быстро подавать, будто у нее сил прибавилось. - Человек подъедет, попросим его помочь потуже затянуть бастрок.

Заплакал Султан, но даже это не оторвало мать от работы.

Всадник несся галопом. Ветер раскинул полы его бурки, как крылья орла. И Кайпа торопилась.

Хасан не успевал укладывать стебли. Но вдруг он не взял поданной охапки.

- Что ты остановился, сынок?

Хасан будто ничего и не слыхал, стоял, как чурт ^*. Глаза его впились в одну точку. Он узнал всадника. Ни у кого нет такой бороды - будто приклеенный лоскут овчины, таких ухоженных усов и лица цвета спелой земляники.

Подъехав ближе, всадник придержал коня, намереваясь объехать их. Только тут Кайпа увидела, кто это. Он-то может, ее и не узнал - они уже много лет не видели друг друга, да и выбившиеся из-под платка пряди волос почти закрыли лицо.

Кайпа в растерянности остановилась как вкопанная, держа в руках вилы с охапкой стеблей. Она даже волосы не убрала, которые в другое время тщательно прятала от мужчин.

- Вам помочь? - спросил всадник, останавливаясь.

Кайпа молча смотрела на него. Хусен удивился. Да и как тут не удивиться? Когда всадник был еще далеко, мать говорила о том, что попросит его помочь, теперь он подъехал и сам набивается, а она молчит...

Всадник между тем сказал о помощи совсем не потому, что действительно горел желанием помочь, а так, для приличия, в надежде, что его поблагодарят и откажутся. Тот, кто искренне хочет помочь, не спрашивает, есть ли в этом нужда, просто берется за дело.

- Ну, так как, женщина?.. - снова спросил он и осекся. Кайпа откинула волосы.. Глаза ее горели ненавистью. И тут-то

всадник узнал ее.

- Не тебе нам помогать! Будь проклят, злодей! Уйди с глаз.

- Как ты разговариваешь?..

- А как ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала? И до чего же ты наглый! Другой бы на твоем месте не подъехал к нам...

- Я и не подъезжал. Дорога моя здесь проходит...

- О, чтоб ты не вернулся домой! Чтоб дорога твоя стала крова вой!..

- Перестань, Кайпа! Вспомни, я ведь любил тебя когда-то...

- Потому, может, и сделал моих детей сиротами? Но не радуйся, рано или поздно ты вернешь им кровь отца.

Разгневанная, как была с вилами в руках, она двинулась на Саада. Хасан сжал кулаки и весь напрягся.

- Благодари бога, что ты не мужчина!.. - С этими словами всадник тронул коня.

- Это не беда, что я женщине... Слезай с коня, если ты мужчина! Чего же уезжаешь?

Чуть поотъехав, Саад со злостью стеганул коня. Всадник был уже далеко, а Кайпа все слала ему вслед проклятия:

- Чтоб твой конь и все богатство твое достались безжалостным людям! Чтобы труп твой завернули в твою же бурку!

Домой они вернулись вечером. Зловещее беззвездное небо низко нависло над селом. Вокруг было тихо. Куры уже сидели в курятнике. Вслед за арбой во двор вошла корова. Выпрягли лошадь, а разгружать воз не стали. И сил не было, да и Султан плакал, не давал покоя. Даже Хусен, который утром прыгал, словно теленок, впервые выпущенный на лужок, сейчас был похож на осеннего цыпленка.

На счастье, два-три дня стояла хорошая погода, и работа в поле спорилась. Им теперь помогали Исмаал с женой, а один день с ними работала и жена Мурада, зато Кайпа вынуждена была остаться дома - заболел Султан.

Вскоре всю кукурузу убрали и перевезли во двор. Теперь надо было обломать початки, и этим же занимались только Хасан, Хусен, а временами и Кайпа, когда удавалось хоть ненадолго убаюкать Султана. Иногда забегали дети Гойберда, но помощь от них не ахти какая: поработают часок, прихватят по паре початков - и домой. Пожарят, съедят и обратно.

Разок забегала Эсет, но Тархан не дал ей побыть у них, стал звать домой. А когда она отмахнулась, пожаловался матери, и та раскричалась на все село, пока, наконец не загнала дочь.

Хусен только удивился про себя: «И чего они не пускают к нам Эсет? Мы ведь не съедим ее? А что к соседям зашла помочь, так разве это плохо? Я бы тоже им помог!»

Кабират поссорилась с Кайпой - обвинила ее в том, будто она распустила слух, что Дауда арестовали по доносу Соси. А Кайпа и знать ничего не знала, сама услышала от людей - все село об этом и говорит. Соси надеялся, что все останется между ним и Ази, но не тут-то было - земля слухами полнится. На доносчика смотрят косо. Вот он и злится на всех, а жена рада стараться, обвиняет во всем соседку. Из-за этого и детей готова поссорить.

Едва Эсет вернулась к себе во двор, оттуда донесся ее плач и крики матери:

- Смотри у меня, синеглазый шайтан, еще раз увижу тебя на том дворе, ноги переломаю! У них опять что случится, скажут, мы до несли, мы виноваты, а ты им помогать надумала?

Кабират кричала и хлестала девочку хворостиной по ногам. В эту минуту она напоминала волка из сказки, который винит ягненка в том, что он мутит ему воду в реке.

Кабират и Соси не знали, что им еще сделать, чтобы сельчане, и особенно соседи, не проведали, чем и как они живут. С трех сторон обнесли свой двор высоким забором, от улицы их отгораживала задняя стена дома. То ли сглаза остерегались, то ли боялись, как бы богатств у них не убавилось. Да где уж ему убавиться! Известное дело - деньги идут к деньгам. Из года в год, когда в сапетках у сельчан уже хоть шаром покати, у Соси полным-полно кукурузы, а когда другим сеять нечем, он, отложив зерно про запас, еще и продает часть. И возить далеко не приходится - люди сами идут. У кого денег нет, берут в долг с условием из нового урожая вернуть вдвойне. К осени, глядишь, огромная сапетка у него полна. Не многим такое выпадает.

Беки, бедняга, надеялся хоть в этом году наполнить свою сапетку, да вон как все обернулось.

Всякий раз, заглядывая в сапетку, Кайпа шлет проклятия осиротившему ее дом, ее детей.

- Чтобы кровью тебе обернулось, Саад, богатство твое, нажитое нечестно. О Дяла, - воздев руки к небесам, молит несчастная женщина, - сделай так, чтобы хоть одно из моих проклятий пало на голову убийцы!

11

Дорога на Тэлги-балку проходит вдоль кладбища. Эта балка ближе других к селу, потому-то ее и предпочитают сельчане: можно быстро нарубить полную арбу дров и успеть вывезти, не попав на глаза леснику Элмарзе. Но это только так кажется, а на деле редко кому удается избежать встречи с вездесущим лесником.

Встреча с Элмарзой добром не обходится: либо приходится сгружать лес, либо взятку платить леснику.

Хасану и Хусену платить нечем. Вся надежда, что, узнав, чьи они дети, Элмарза пожалеет сирот. Ведь он к тому же из тайпа их матери, значит, в некотором роде дядей приходится.

Мерин чуть плетется. Никак ему не хочется на старости лет волочить арбу. Другое дело - стоять в теплом сарае да пожевывать вкусное сено.

Хасан тоже без радости согласился ехать в лес.

- Поезжай, сынок в Тэлги-балку, - попросила с вечера мать, - холод на дворе, а нам топить нечем. Завтра ураза начинается, а в нетопленной комнате разве искупаешься? Привезете пару вязанок - и хватит. А Султан поправится, тогда и я с вами съезжу, полную арбу нарубим.

Хусена просить не надо. Ему лишь бы на арбе проехаться, а что там делать надо будет, мальчику нипочем. Вот и сейчас он сидит на арбе и не думает о том, что их ждет нелегкая работа - ведь ему придется подтаскивать к арбе дрова.

Хусен разглядывает чурты. Они разные: деревянные и каменные. Все покрашены в синий или зеленый цвет. Некоторые расписаны красивыми сложными узорами. Хусен знает, что под каждым чуртом похоронен человек.

- Хасан, где больше людей, здесь, на кладбище, или у нас в селе? - спрашивает Хусен.

- Откуда мне знать! - отвечает Хасан, не оборачиваясь. - А тебе то какое до этого дело?

- Просто так.

- Делать тебе нечего! Чем болтать чепуху, лучше помолись, чтоб Дяла простил все их грехи.

- А зачем?

- Так полагается. Когда едешь мимо кладбища, нужно говорить: «Да простит вас Дяла!»

- Сколько раз надо говорить эти слова?

- Пока не проедешь кладбище. А ты что спрашиваешь, боишься устать?

Хусен не ответил. Он уже повторял про себя: «Да простит вас Дяла!» Но через минуту-другую спросил:

- Хасан, а где наш дади похоронен?

- Там, другой с стороны.

- Давай пойдем на его могилу?

- Не сейчас. На обратном пути...

- Ну, пожалуйста, Хасан, давай сейчас...

Хусен не мог понять, как это можно проехать мимо кладбища и не подойти к могиле отца. Мальчик, как похоронили Беки, еще ни разу не был на кладбище.

Раньше он думал, что покойников замуровывают в чурты, теперь Хусен знает: их зарывают в землю.

Хасан наконец уступил просьбам брата и остановил лошадь. На кладбище было тихо. Только черные вороны иногда нарушали безмолвие своим карканьем. Они то садились на чурты, то взмывали ввысь.

Дети остановились у свежей могилы.

- Подними руки, - приказал Хасан, покосившись на брата, - помолимся за дади.

Хусен поднял руки и вопросительно посмотрел на Хасана: что же дальше делать?

- Говори «аминь», - сверкнул глазами Хасан и стал что-то быстро и непонятно шептать: он видел, так делают взрослые.

Хасан не знал других слов молитвы, кроме «аминь», а потому только его и повторял.

Хусен тоже старательно шептал «аминь», но при этом он успевал и многое увидеть: чурты, например, и... ворон. А вот села на высокий каменный чурт сорока.

- Шш, - махнул рукой Хусен.

- Не маши руками во время молитвы, - прикрикнул Хасан. Хусен не ответил. Он и раньше редко пререкался с братом,

знал, что у того больше силы, а теперь, после того как мать сказала, что Хасан старше и потому его надо слушаться, Хусен выносит все окрики и придирки брата. А Хасан стал какой-то очень странный. «Ведь вот дади был старшим в семье, но никого не обижал, наоборот, защищал. А Хасан все покрикивает да приказывает, отчего бы это?» - думал Хусен.

Чурт на могиле отца был совсем маленький. Когда он лежал еще во дворе и Дауд с Гойбердом обтесывали его, он казался Хусену огромным. Но теперь, наполовину врытый в землю, едва возвышается над холмиком, и не вырезан на нем ни наган, ни кинжал, как на том, где сорока сидела.

- Хасан, а почему на том чурте вырезаны наган и кинжал?

- Это значит - там похоронен мужчина.

- А-а, - протянул Хусен.

- Видишь, рядом на чурте серьги, кольца и женский пояс? Там похоронена девушка. Брат и сестра лежат рядом. Я слыхал, что его убили и она не пережила горя. Кроме брата, у нее никого больше на свете не было.

- А кто его убил?

- Кто-то из Нясаре ^*.

Говорят, он женился на девушке, которая была засватана за человека из рода тех людей, что из Нясаре.

Хусен молча смотрел на чурт мужчины и думал: «Как же он дал убить себя, ведь у него были кинжал и наган...» Но тут мальчик вспомнил, что ведь и у отца был кинжал...

- Хасан, мы тоже вырежем кинжал на памятнике дади, ладно?

- Вырежем. И наган...

- У дади ведь не было нагана...

- Ну и что же? Так делают.

«Наверное, у брата девушки тоже не было нагана, - подумал тогда Хусен, - человек с наганом не даст себя убить...»

- Ну, пошли, - сказал Хасан. - Слушай, а где наша лошадь? - через минуту закричал он.

Забора вокруг кладбища не было. А потому все просматривалось как на ладони. Хасан побежал в сторону леса. Но вскоре повернул назад.

В растерянности мальчик метался, как зверь в западне. А Хусен стоял на месте и беззвучно плакал. Уж если Хасан не знал, что делать, а он-то и подавно...

- Это все из-за тебя, щербатый, - сказал старший брат, останавливаясь перед Хусеном. - Вот и сходили на могилу! Говорил тебе, на обратном пути, так нет...

Погрозив кулаком, он побежал к селу. На этот раз за ним помчался и Хусен. Братья бежали, не видя под собой земли, и вдруг Хусен остановился и радостно закричал:

- Хасан! Вон она где - лошадь!

Хасан растерянно смотрел туда, куда показывал брат. Отчаявшийся мальчик радостно засмеялся, и его заплаканные глаза засияли.

Оказывается, лошадь по привычке вышла на старую дорогу, на ту, что проходила через овраг, минуя вновь построенный мост: мол, всю жизнь обходилась без моста, а на старости лет и вовсе обойдусь.

И может, лошадь проехала бы через овраг и ушла далеко, но, на счастье, одно колесо арбы глубоко врезалось в глину, а сил у мерина не было, вот он и стоял на месте, понурив голову с отвислой, как у Сями, нижней губой.

Хасан радовался недолго. Через мгновение он уже колотил конягу и кричал:

- Ах, чтоб ты сдохла!

Мерин взмахнул головой и опять понурился, словно шейные позвонки у него переломаны.

Братья стали подгонять его, тянуть за подпруги. Мерин и сам силился сдвинуться с места, но ничего у него не выходило. И тогда, как бы поняв тщетность своих усилий, он снова безвольно опустил голову.

Долго бы им пришлось повозиться, да, на счастье, из лесу возвращался Сями. Переехав мост, он спешился и подошел к детям.

- Вы откуда едете? - спросил Сями.

- Ниоткуда! - смущенно опустил голову Хасаи. Стыдно ему было рассказывать о случившемся.

- А как же вы сюда угодили? Ни Хасан, ни Хусен не ответили.

- Вон ведь мост рядом! Зачем было в овраг загонять беднягу? - не унимался Сями.

- Это не мы. Она сама...

- Что же, вожжей у вас нет?

- Мы на кладбище ходили... - вставил Хусен.

- А тебя не спрашивают, - оборвал брата Хасан. Сями взялся за конец оглобли сзади.

- Ну-ка, подгоняйте лошадь! - сказал он и напрягся.

Колесо, что увязло до самой ступицы, стало подаваться. Лошадь потянула из последних сил. Арба вылезла. Хасан развернул ее. Сями удивленно посмотрел на мальчика.

- Вы разве не в село?

- Нет, мы в лес едем.

Подойдя поближе, Сями притянул Хасана к себе и, хотя вокруг никого не было, зашептал на ухо:

- Заедешь в Тэлги-балку, там по правую сторону дороги лежат нарубленные дрова, - он хихикнул. - Это я оставил. Забирай их.

- Мне чужие дрова не нужны, - замотал головой Хасан.

- Элмарза вчера ночью отобрал их у людей. Это не его дрова. Забирай их смело. Только никому не говори, что я тебе об этом сказал. Слышишь? Молчок! - и он приложил палец к губам.

- Элмарза поймает...

- Он в Пседах уехал. Вернется только вечером.

- Нет, нет, - снова замотал головой Хасан и тронул лошадь.

- Ну и дурак! - махнул рукой Сями.

Не успели братья доехать до леса, пошел дождь. Он уже больше двух недель висит тяжелой завесой над Алханчуртской долиной: то пойдет, то перестанет. Но на этот раз он, похоже, шутить не собирается. Делать нечего, назад поворачивать нельзя - нужны дрова.

- Хасан, ведь дождь идет... - Хусен посмотрел на брата с надеждой.

- Ну и пусть идет. От дождя еще никто не умирал, - ответил Хасан равнодушно.

Дрова, о которых говорил Сями, и правда лежали на месте. И почти у самой дороги. Чего проще, нагрузить их на арбу и без хлопот повернуть назад. Но мальчики не решались притронуться к чужому, так их с детства приучили. Только с жадной завистью посмотрели они на дрова и проехали мимо. Ребята были уже на опушке, когда дождь, сначала смешавшись со снегом, постепенно совсем уступил свои владения белому вестнику зимы.

- Хасан, снег! Видишь, снег! - закричал Хусен.

- И чему ты радуешься?..

А разве не радостно? Первый снег - всегда счастье для детей. Сразу вспоминаются санки, ледяные горки и уж конечно не то, что, может, и на ноги надеть нечего.

Вот и Хусен радовался. Он тоже не думал ни о полуразутых ногах своих, ни о нетопленной комнате.

Хусен был еще в том возрасте, когда, несмотря на все беды жизни, думают больше об играх, чем о хлебе насущном.

В другое время и Хасан еще порадовался бы снегу. Но сейчас старший из братьев по-настоящему осознал себя главой семьи, хозяином. А для хозяина ранняя зима всегда некстати.

Снежинки пока еще не залеживались. Едва прикоснувшись к земле, они таяли и исчезали без следа, но падали очень густо. И все-таки Хасан взял топор и упрямо углубился в лес.

До чего же противно в такой день в лесу. После каждого удара топора с веток низвергается целый поток. Крупные капли, скользнув по мокрой шапке, скатываются за ворот.

Хусену его работа кажется еще тяжелее. Хасан стоит на одном месте и рубит, а ему надо перетаскивать дрова к арбе. Одежонка промокла до нитки, в чувяках хлюпает вода. Чтобы меньше ходить, Хусен дожидается, пока Хасан нарубит побольше дров. Но едва Хасан увидит, что брат стоит, сразу кричит:

- Не стой на одном месте, замерзнешь!

Потому он и сам работает без передышки.

... Когда убили отца, дети плакали. Очень горько плакали, но тогда они еще ни понимали, как он нужен им и какой трудной будет жизнь без него...

Сиротская доля день ото дня все больше и больше давала себя знать.

На минуту оторвавшись от работы, Хасан вдруг увидел, что склоны и впадины вокруг будто укрыты белым покрывалом. Занятый делом, он и не знал, как много снегу навалило, к тому же из лесной чащи не так все заметно. Дольше оставаться в лесу небезопасно. Хасан это понял и стад собираться. Быстро побросав все дрова на арбу, ребята двинулись к дому. Нарубить успели очень мало. И почти все - кривые орешины. С такими дровами людям на глаза стыдно показаться, да и хватит их едва на неделю...

Хасан невольно вспомнил слова Сями. Те дрова ведь и правда ничьи. Элмарза отобрал их у людей. И раз Сями не смог все увезти, - значит, кто-нибудь другой подберет, а может, под снегом останутся и вовсе пропадут. «Говорят, взять чужое - грех. А почему тогда Элмарза берет чужое, если это грешно?..» Хасан совсем запутался.

Наконец добрались до злосчастных дров. Оба брата шли пешком. Мерин, как всегда, домой возвращался быстрее, и подгонять его не приходилось. Он, видать, тоже спешил скорее укрыться в сарае от холода.

А потому остановить его удалось не сразу...

Когда Хасан подошел к дровам, Хусен вздрогнул от неожиданности.

- Это же чужое!

- Ну и пусть чужое!

- А если кто-нибудь увидит?

- «Увидит, увидит»! Хватит болтать! Иди лучше помоги мне! Дров оказалось не так уж много, едва до края борта нагрузили.

Но это, может, и к лучшему. Будь их больше, пришлось бы увязывать. А силы у ребят не такие, чтобы с этим справиться.

Хасан тронул лошадь, а сами они пошли рядом. Правда, Хусен хотел было усесться на арбу, но брат не позволил ему.

- Будешь сидеть как пугало - закоченеешь, - сказал он. Хасан знал, что в холод лучше двигаться, чтобы не замерзнуть.

Люди и зимой и летом ходили в одной и той же одежонке и детей своих приучали бороться со стужей.

Хусену до этого года еще не приходилось зимой надолго выходить из дому. Только изредка ему позволяли немного побегать, в снежки поиграть, покататься на санках. А Хасан не раз ездил в осеннюю и зимнюю пору с отцом в лес или в поле.

- Работай ногами и руками, а не то холод тебя скрутит, - повторял он, строго поглядывая на Хусена.

Они уже выехали из балки на дорогу, что вела из Пседаха к ним в село, Когда увидели всадника. Он остановился и уставился на арбу.

Хасан сразу узнал лесника Элмарзу. Кому бы еще пришло в голову в такую погоду остановить коня и ждать посреди дороги чужую арбу.

«Неужели он отберет дрова и нам придется ни с чем возвращаться домой? - подумал Хасан. - А если к тому же узнает, какие мы дрова везем, тогда от него так просто не отделаешься, не только дрова отберет...»

Дрожа от страха, Хасан подъехал к всаднику.

- А ну, стой! - приказал Элмарза. - Откуда в такую погоду? Хасан придержал лошадь, но на вопрос не ответил, только по тупился.

- Как же это вас отпустили в эдакую погоду?

Хасан опять промолчал. Да и что ему было говорить. Лесник ведь не спросил, чьи они дети, не станешь же рассказывать, что у них нет отца, а мать поехать в лес не могла: осталась с больным братишкой.

- Откуда дрова везете?

- Из лесу.

- Неужели сами нарубили?

Хасан потупился, а Хусен хлопает глазами: то на лесника зыркнет, то на брата, но тоже молчит.

- Ну вот что, друг, - сказал Элмарза. - Мне все ясно. Выгружай, пока не поздно! Такой лес рубить не дозволено. И давай по живее!

Хасан не тронулся с места. Внешне он был спокоен, но в душе мальчик не на шутку рассвирепел. «Из-за дров мы промокли до нитки, - думал он, - дома холод, больной Султан, как же можно вернуться с пустыми руками?»

- Ну, ты что? Может, не слыхал меня? Говорю, сгружай, - значит, сгружай! Не задерживай.

- Я не задерживаю...

- Тогда поторопись.

- Не могу я сгружать...

- То есть как это «не могу»? А кто же нагрузил твою арбу, уж нет ли у тебя работника?

Элмарза спешился, привязал своего коня за оглоблю арбы и поднялся на воз.

- Смотри, какие дрова нарубил, - сказал он оттуда. - Тебя бы надо в Пседах препроводить да сдать пирстопу. Раз и навсегда за был бы дорогу в лес!

«Почему же ты сам и рубишь такой лес, и отбираешь его у людей, и все домой к себе увозишь?» - хотел крикнуть Хасан, но вовремя сдержался, подумал: чего доброго разозлится лесник и правда к приставу отведет. А пристава даже взрослые боятся.

Сбросив немного дров, Элмарза сверху вниз посмотрел на детей. Хусен, весь синий, стучал зубами от холода, а Хасан, нахмурившись, косил одним глазом из-под вздернутой брови на лесника и тоже дрожал.

- Вы чьи будете-то? - спросил Элмарза.

Мальчики не ответили. Лесник, не сводя с них глаз, стал медленно спускаться с арбы.

- Ладно, езжайте, - махнул он рукой. - Да простит вам Бог! Ураза сегодня начинается, не то бы...

Элмарза не договорил, и братья так и не узнали: пожалел он их или, может, возиться не захотел...

Лесник ускакал. Ребята, боясь, как бы он не раздумал и не вернулся, быстренько покидали дрова обратно и двинулись в путь. Уже подъезжали к селу, когда навстречу им показалась Кайпа.

Сердце матери не выдержало тревоги: дети ведь так задерживались! Она шла искать их.

- Родненькие мои, - повторяла мать, всхлипывая, и обнимала то одного, то другого. - Одних я вас больше никуда не пущу! Где вы пропадали так долго?

- Мы бы уже давно были дома, если бы Элмарза нас не задержал.

- Ах, будь он проклят! Что ему от вар надо?

- Сначала хотел дрова отобрать, потом отпустил, - сказал Ха- сан.

- Удивительно, что отпустил. Наверное, потому и снег идет в такую пору.

- Он сказал, сегодня ураза начинается, потому и отпускает, - вставил Хусен.

- Родненькие мои, промокли до нитки. Сейчас я вас обсушу, отогрею, - приговаривала Кайпа, радуясь, что нашла своих мальчиков живыми и невредимыми.

Дети стеганули лошадь, она рванула. Хасан и Хусен побежали вперед.

- Дома сразу скиньте с себя мокрую одежду, - крикнула им вдогонку Кайпа, - я натопила кукурузными стеблями: у нас тепло...

Забыв об усталости, братья бежали по селу. Уже темнело.

- Ассалату, ва ассаламу...

Это голос муллы. С минарета деревянной мечети он возвещал о наступлении уразы.