Главная Стартовой Избранное Карта Сообщение
Вы гость вход | регистрация 29 / 03 / 2024 Время Московское: 7485 Человек (а) в сети
 

Глава 2 Язычники


ГЛАВА 1<<<

Глава вторая. Язычники

    

1


Был жаркий день конца лета. Высоко над горами едва заметно двигались ослепительно белые облака.

Гарак лежал на траве и задумчиво глядел в это светлое спокойное небо, и в душе его дремала спокойная грусть. Она давно уже сменила мятежную тоску, которая многие годы после отъезда Турса мучила его.

Но совсем забыть брата невозможно. Порой в горы приходили вести о тяжелой участи тех, кто ушел за счастьем в Истмале. И тогда с новой силой тоска терзала его и бесконечно долгими становились ночи.

«Может быть, эти же облака видит сейчас и он...» - подумал Гарак и, вздохнув, начал обвязывать ступни жгутом из травы, чтобы ноги не скользили. Подточив косу и привязав себя к волосяной веревке, которая была закреплена за каменный выступ, он начал спускаться по склону.

Далеко внизу извилистой ниточкой по дну ущелья бежала река. На зеленых холмах белели тесаные камни аулов. Грозные башни с высоты казались едва заметными кубиками. Между ними изредка мурашкой появлялась человеческая фигурка. Гарак не раз видел все это отсюда. Острым глазом он заметил ребенка, поднимавшегося по крутой тропинке. Мальчик нес в руках красный глиняный кувшин. «Все-таки несет! Вот характер!» - подумал он о племяннике Калое и улыбнулся.

Веревка, которой был привязан Гарак, натянулась. Он раз, другой повернулся вокруг себя, чтобы удлинить ее, и, поплевав на ладони, взмахнул косой. Изредка Гарак бросал взгляд в бездонную глубину, разверзшуюся под его ногами, на коршунов, без устали паривших на одной с ним высоте, и косил, косил без конца.

Первые год-два после отъезда Турса Гарак ждал вестей от брата, ждал обещанных денег, чтобы выкупить землю у Гойтемира. Но постепенно надежда угасла, и осталось только огромное желание - во что бы то ни стало посчитаться с Гойтемиром, обманувшим брата, вернуть родовые земли. И он стал работать, не зная отдыха, не разгибая спины.

Мысль о том, что с этой древней земли когда-нибудь он сможет взять столько хлеба, что его хватит до нового урожая, ни наяву, ни во сне не давала ему покоя. Они с Докки ходили рваные, латаные-перела-танные, и только Калою изредка справляли какую-нибудь обновку.

Чтобы запасти сена на зиму, Гарак косил везде, где только мог, где только оставался нескошенный клочок. А зимой он кормил чужую скотину и за это получал часть приплода. Вот почему и сейчас он висел над бездной, добывая лишнюю копну там, где никто не осмеливался косить, где ходили лишь дикие козы.

Часа через два, когда солнце склонилось к вершинам, Гарак скосил траву с последнего каменного выступа и, держась за веревку, выбрался наверх. Разложив костер, у шалаша уже сидел Калой. Рядом, в яме, был спрятан кувшин со свежей водой.

Увидев Гарака, Калой вскочил.

- Пей, воти*, сколько тебе захочется! - воскликнул он радостно и протянул отцу* вспотевший кувшин. - И даже можешь умыться! Я принесу еще.

Когда кончалась работа, Гарак снова становился медлительным. Не торопясь, он взял кувшин, сполоснул рот, а потом долго пил, не переводя дыхания.

- Пусть любит тебя все, что любит воду! - сказал отец ласково, возвращая мальчику кувшин, и разлегся на сене, недалеко от огня.

Солнце еще не успело погаснуть за дальней вершиной, как по горам побежали глубокие тени и стало быстро смеркаться. Калой привычно и ловко работал у костра. Он повесил на перекладину черный от копоти котел с мясом, поправил под ним поленья, нарубил веток и, усевшись с подветренной стороны, задумался, глядя на языки пламени.

- Копен шесть скосил небось? — немного погодя, спросил он.

- Нет, - устало отозвался отец, потягиваясь. - Копны четыре... а может, и пять... Тут не размахнешься.

Калой помолчал, а потом неожиданно сказал:

- Если бы я мог, я б застрелил этого кабана!

- Какого кабана? - переспросил Гарак.

- Настоящего. Гойтемира, - ответил Калой и так сунул в костер охапку веток, что из него вылетел целый сноп искр.

Гарак привстал от удивления.

- Почему? - Он смотрел на сына с тревогой: что могло довести его до такой мысли?

И Калой, волнуясь, рассказал:

- Вчера я пас овец под грушей. Туда привел своих и Чаборз. Он хотел меня выгнать. Говорил, что это их лужайка. А когда я отказался, начал ругаться. Сказал, что его отец сослал даже Турса, а нас с тобой, если захочет, выгонит хворостиной, как телят...

Гарак слушал мальчика, разглядывая его освещенное костром лицо, словно видел впервые. «Похож на Турса. Нос тонкий, прямой. Резкие скулы. Только глаза серые, как у меня. Это у нас от деда. И такие же глубоко запавшие, как у деда... Мужская жесткость, смелость в глазах. Есть в мальчике сталь», - решил довольный Гарак.

Он вспомнил тот далекий день, когда брат из рук в руки передал ему своего сына. Вспомнил, как выхаживала его соседка Фоди. У нее был двухмесячный сын, и она приняла Калоя своему Виты в молочные братья. Когда мальчик подрос, они забрали его. Хорошо, если кто-нибудь из них бывал дома, а когда уходили на уборку, Калой оставался совсем один. Поставят ему на балконе деревянную миску с амасти* и уйдут до вечера. А он, маленький, в рваной рубашонке, сидит целый день около миски и воюет с мухами, стараясь пришлепнуть их ложкой прямо на каше. К вечеру устанет, уткнется измазанным личиком в глиняный пол, да так и заснет, облепленный мухами. И жаль было, а что сделаешь...

А теперь вот он какой! Давно уже в помощниках ходит. И пашет и жнет с отцом, да еще защитником стать собирается. Турс мог бы гордиться таким сыном.

«Выгнать могут, как телят... Это Чаборз не сам придумал... Значит, в доме у них так говорят», - думал Гарак.

- Ничего, - сказал он Калою, - не бойся, мы им еще скажем свое!

До глубокой осени Гарак косил, ставил копны на скрещенные ветви, чтобы зимой волочить конем, и придавливал сено от ветра березовым жгутом с тяжелыми камнями на концах.

К исходу месяца рогов* они с Калоем заготовили сена на зиму и дров на первый случай.

Однажды утром Гарак, войдя в загон, долго осматривал скотину, молодняк; поглаживал нагулянные, шелковистые спины, потом отбил шесть лучших коров и велел Калою гнать их в село к Гойтемиру, а немного погодя, пошел следом и сам.

Докки проводила мужа до конца аула и вернулась взволнованная и притихшая. Она понимала обиду его на старшину, который обманул Турса, но сердце ее не хотело вражды с этим недобрым и сильным человеком. Ведь Гарак так работал все эти годы! В доме у них теперь есть и зерно, и скот на обмен... и, главное, она впервые в жизни должна стать матерью. Ей хотелось мира, тишины, покоя, а Гарак не чувствовал этого, не понимал ее и жил только для того, чтоб посчитаться с Гойтемиром да стать богаче его.

Отсылая ее домой, он сказал:

— Если Гойтемир будет хозяином своему слову, назад я вернусь хозяином этих пашен...

«Да разве же Гойтемир дурак? - думала она, поднимаясь вверх к своему двору, зажав рукой прореху на боку старенького платья. - Разве ему нужен наш скот? А то, что пообещал десять дет назад, он, наверно, давно уже забыл! Пошел... только позориться...» От этих мыслей собственное тело показалось ей еще тяжелее. И, войдя во двор, она печально посмотрела на опустевший загон.

Калой остановился на поляне возле Гойтемир-Юрта. Люди с любопытством смотрели на него со всех крыш и террасок... А когда подошел Гарак, показался и Гойтемир в воротах.

— Салам алейкум!

— Во алейкум салам! — обменялись они еще издали приветствиями.

- Куда перегоняешь? - крикнул Гойтемир, указывая палкой на коров Гарака. - Добрый скот! Если на продажу, давай сюда, поговорим...

— Чужая скотина! - с плохо наигранной веселостью ответил ему Гарак. — Как продашь чужую?

— А чья же это? На прокорм взял? — снова спросил Гойтемир поднимавшегося к нему Гарака.

К старшине подошли родственники, соседи. Гарак не спеша подал каждому из них руку и, улыбаясь, остановился перед Гойтемиром.

— Это же твой скот, — сказал он и выжидающе замолчал.

Гойтемир внимательно оглядел его сверху донизу. Перед ним, опираясь руками на длинный посох, стоял пожилой человек с проседью в небольшой каштановой бороде. Почти оборванец, в стоптанных чувяках, он глядел на старшину глазами, в которых была и детская наивность и торжество человека, достигшего своей заветной цели.

- Это как же понять! Или я не знаю, что мое, а что чужое? - Гойтемир оглядел собравшихся. — Или это калым?.. Так у меня, кроме старшей жены, некого замуж выдавать! А тому, кому она приглянется, я готов сам дать в придачу козу!

Люди захохотали, и сам Гойтемир не удержался от смеха, затряс седой бородкой, зашатался. Только Гарак продолжал стоять в этом веселье невозмутимо, без улыбки. Подождав, когда все утихнут, он продолжал:

- Гойтемир, в тот год, когда Турс уехал, а ты остался, — он помолчал, чтоб люди задумались над его словами, — незадолго до этого мы с братом были у тебя. И ты тогда дал слово вернуть нашу землю за шесть коров. Если ты еще в ту пору оценил ее в шесть коров, то с того времени ты и твои родственники сняли с нее десять урожаев. Значит, она должна теперь стоить дешевле. Но я при этих вот людях снимаю с вас грех за то, что вы ею пользовались, и пусть благодать с нее зачтется вам в добро! А теперь, как уговорились, вот твои коровы — и мы в расчете.

Лучше, чем любая из этих коров, — ты и сам видишь — даже на похороны тестя не водят!

Наступила долгая тишина. Тем временем, пощипывая травку, скот, подгоняемый Калоем, подошел к загону Гойтемира. Мальчик снял засов, прогнал коров за изгородь и положил жердь на место.

Взоры всех обратились к старшине. Родственники смотрели на него выжидающе, соседи - с любопытством.

Он побледнел, задвигал челюстями. Потом побагровел так, что казалось — жилы полопаются на лбу.

— Ну, счастливо вам оставаться! — сказал Гарак, будто не замечая его волнения.

Но Гойтемир наконец обрел способность говорить и почти с обычным для себя спокойствием спросил:

- Скажи, ради Бога, это Турс прислал тебе деньги на коров?

— Нет. С тех пор как брат уехал, а ты остался, он ничего мне не присылал. Но он обещал тебе коров, и я привел коров. Правда, не скоро, но привел. Хорошие коровы. Лучших и он не привел бы!

- Да, коровы хороши, - согласился Гойтемир. - Только я обещал землю Турсу, а не тебе...

- Но мы братья...

- И все-таки ты есть ты, а он есть он! С тобой у меня не было никакого разговора. Турс даже не поручал тебе иметь со мной дела!.. - Он помолчал и добавил: - Гарак, забери свою скотину и иди домой. Не смеши народ. Гойтемира давно посчитали бы выжившим из ума, если б его могли дурить такие дурни, как ты... Иди... Иди домой!.. - строго приказал он, теперь уже едва сдерживая себя. - А не то я тебя по-другому провожу...

Калой, который держался в стороне от старших, подошел к отцу. Он пристально, с ненавистью смотрел на Гойтемира, будто хотел запомнить его на всю жизнь.

- Почему же тебе, Гойтемир, «по-другому» провожать меня? - также с видимым спокойствием спросил Гарак. - Что я тебе такого сделал? Чем обидел? Или это ты уехал в Турцию, а мой брат остался дома? Или я тебе пригнал телят? Или я пришел за твоей землей? Тебе нечего расстраиваться, нечего покрикивать. Ты старшина для начальства.

А для меня ты вот кто. - Он вырвал из своей папахи клочок шерсти и сдунул с пальцев. Взгляд его блеснул холодом, враждой.

Этого унижения Гойтемир не мог перенести. Лицо его исказилось, рот ощерился желтыми клыками.

- Осел! - заорал он. - Раб! Я покажу тебе! - И он замахнулся палкой.

Люди кинулись между ними.

- Я — Эги. А Эги никогда не были рабами! — гордо ответил Гарак.

— Это мой предок, внук Эги и сын Ивизда - Газд, не допустил, чтоб у ингушей на шее сидели князья! Это он высмеял такого выскочку, как ты. Не я раб, а ты! Царский раб. Пес цепной на привязи у врагов наших, которые вон сожгли половину аулов, и пепел еще воняет! - Он показал на горы. Там лежали руины башен, разрушенных карательной экспедицией. - Лай сколько хочешь. А я тебе уплатил. И весной пахать землю буду я!..

- Мы тебя накормим, мы засыплем твои глазницы землей, чтоб на чужое не зарился! - завопили родственники Гойтемира и, схватившись за кинжалы, кинулись к Гараку.

Но народ опять вступился, не допустив кровопролития. Гарака отвели в сторону, уговорили уйти.

- Я их не боюсь! Моя правда! - выкрикнул он. - Хорошо, я послушаю вас. Я уйду. Но вы свидетели: я заплатил ему!..

Разгневанный Гарак, тяжело ступая, шел домой. Он был потрясен подлостью Гойтемира. Он понимал, как трудно будет ему тягаться с этим человеком. И все же решил бороться за свое да конца.

Калой шагал за Гараком, не в силах сдержать восторга: отец не спасовал перед самим старшиной.

А в это время остервеневший Гойтемир с проклятиями и бранью выгонял со своего база гараковских коров, избивая их палкой и камнями.

Ночью коровы Гарака вернулись домой. Докки проснулась от их мычания и с радостью пошла доить.

Она еще не знала, что между ее мужем и старшиной возникла глубокая и непримиримая вражда.

Гарак изменился. Тяжелые мысли теперь не покидали его.

Когда человек умирает, для него все кончается со смертью. Но когда человек живет, а умирает его мечта, тогда он остается с мучительной тоской, от которой нет избавления до конца дней, Так было и с Гараком. Он перестал верить в себя, верить в то, что ему удастся одолеть Гойтемира.

Сена было у него больше всех в ауле. Но он перестал брать на прокорм чужую скотину. На люди не выходил. Не молился. И только когда в лесу, под порывами холодного ветра обнажив до пояса тело, он брал в руки наточенный до зеркального блеска топор и начинал крушить деревья, было видно, что в нем живет еще великая сила жизни.

Однажды во время этой работы его разыскал человек, посланный Гойтемиром.

- Иди, тебя сейчас же требует к себе старшина.

Удивился Гарак, но пошел. Слабая надежда на то, что старшина решил примириться с ним, мелькнула в его голове. Ведь он прав, и, может быть, совесть заела Гойтемира?

Он вошел в ту комнату, где когда-то был вместе с братом, и ему сразу бросились в глаза большие перемены, которые произошли здесь. Вместо камина топилась железная печь, в окнах мутную бязь заменили прозрачные стекла, и комната сияла светом. А под потолком в проволочном кольце висела зеленая керосиновая лампа. О такой Гарак только слышал. «Вот, значит, он как... - мелькнуло у него в голове. — А я-то все в дыму да в копоти копил ему коров...».

Горестные размышления его прервали вошедшие люди. Это был сам Гойтемир и трое чужих, в казенной форме. Гарак не умел различать ни чинов, ни званий. Все они для него были начальниками. Но по лицу хозяина он сразу понял, что его пригласили сюда не для хорошего. Стоя перед приезжими навытяжку, Гойтемир строго заговорил:

- Эти люди - большие начальники. Им донесли, что у нас рубят казенный лес. Проезжая, они услышали твой топор и велели позвать тебя, чтобы еще раз предупредить: лес рубить нельзя. Это давно известно всем. Известно и тебе... Имей в виду - с ними шутки плохи...

Гарак молчал.

- Он понял, что ты ему сказал? - спросил Гойтемира один из чиновников.

Гойтемир перевел.

- Да. Понял. Скажи им, что я рублю в своем лесу. Это лес рода Эги.

А у себя - я сам хозяин, - ответил Гарак.

Когда Гойтомир кое-как передал приезжим ответ Гарака, те сначала рассмеялись, а потом старший из них строго сказал:

- Переведи ему: лес и недра принадлежат казне, государству. И если он будет своевольничать, мы его строго накажем.

Но это не испугало Гарака.

- Что в земле, я не знаю, - сказал он. - Из земли выходят родники, реки. Эту воду мы считаем общей. Воздух тоже. А верхняя земля и лес принадлежат хозяевам. Я свой лес рубил, рублю и буду рубить... Камни в очаге не горят. Если царю холодно, я могу поделиться с ним дровами. Но почему он решил мое считать своим, я не знаю.

Старший чиновник, узнав ответ Гарака, очень рассердился. Он вскочил, затопал ногами, закричал. Но Гарак твердил свое. Разговор кончился тем, что его арестовали и увезли в город, в крепость.

Весь аул был возмущен этим происшествием. Не только Гарак - все не могли понять, как это царь лишает их лесов! Только воздуха, воды и дров горцы имели сколько угодно. А теперь им предлагали жить в лесу и умирать от холода.

Докки целыми днями принимала женщин, которые приходили к ней высказать соболезнования. Калой забросил друзей, игры и все время пропадал на перевале Трех Обелисков, откуда далеко была видна тропа, по которой увели Гарака.

Наконец в месяц заготовки на зиму мяса*, дней двадцать спустя после ареста, ясным, прохладным утром Калой увидел далеко на тропе Гарака.

Он вскочил, хотел кинуться ему навстречу, но вместо этого побежал домой, чтобы обрадовать мать. У села он наткнулся на своего молочного брата — Виты.

- Гарак идет! - закричал он ему что было сил. - Беги к Докки! - а сам помчался назад - к отцу.

Он бежал по узенькой дороге над обрывом так, словно перед ним расстилалось широкое поле. Но когда из-за поворота показался Гарак, Калой остановился, опустил голову и, застенчиво раскачиваясь, медленно пошел ему навстречу.

Гарак был растроган. Он потрепал сына по плечу и отпустил, ничего не сказав. Так они и пошли - отец впереди, сын сзади...

- Не ждали? - спросил наконец Гарак.

- Как не ждали! Все время ждали! - отозвался Калой и замолчал.

Отец оглянулся. Мальчик, опустив лицо, торопливо вытирал папахой слезы. Гарак улыбнулся и молча продолжал путь, а потом бросил через плечо:

- Слабым никто не должен видеть мужчину!

Калой понял отца, и эти слезы стали последними слезами в его жизни.

У крайней башни Гарака встречал весь аул. Женщины от радости плакали, мужчины обнимали его, поздравляли. Даже Хасан-мулла, который редко теперь выходил из своего дома и все больше сидел за чтением молитвенных книг, бросил свои святые занятия и пришел сюда.

- Да не приведи Аллах снова попасть тебе в руки христиан!.. - по желал он ему во всеуслышанье и дважды обнял, прижимаясь то к левой, то к правой стороне его груди.

- Не за свое освобождение — со мной-то ничего особенного не случилось - а в честь вашего уважения к нашему дому прошу всех вас к нам в гости! - сказал Гарак односельчанам.

Весь день до вечера Докки возилась у очага, готовила лепешки, варила сушеное мясо. Соседки помогали ей. И за все это время она ни словом не обмолвилась мужу о том, что пережила здесь без него, что передумала длинными осенними вечерами, сколько пролила слез. Для этого у нее впереди была еще целая ночь. Только свет радости, который лучился из глаз, да мягкость, с которой она говорила с людьми, выдавали безграничное женское счастье. А много ли в ее жизни было его?

На следующее утро погода испортилась. Как сквозь сито цедил мелкий осенний дождик. В башне Гарака было темно и тесно. Горцы сидели на нарах, на табуреточках вокруг очага, стояли у стен, а хозяин рассказывал.

— Тюрьма — большой дом. Кругом забор, башни. В доме много комнат. Двери крепкие, замки железные. В окнах пузырей нет. Железные решетки, стекла, светло. Вот такие нары. Давали хлеб и воду. Вода обыкновенная, из Терека. А хлеб не как наш, ячменный, синий, а из русской пшеницы*. Вкусный хлеб! Жизнь сносная, и зиму в таком доме легче прожить, чем здесь. Но целый день сидеть без дела трудно. Ну и без воли, конечно, очень тяжело. Скука большая...

Люди слушали Гарака, затаив дыхание. У многих от удивления открылись рты. Женщины толпились в дверях. Они то перешептывались, то замирали...

Сколько повидал этот Гарак! Подумать только - держать человека взаперти, вдали от родных! Все понимали, что это безжалостно. Но главное было в другом. Гараку сказали, что, если кто еще осмелится рубить лес, того арестуют и сошлют на много лет. Начальство разрешило брать в казенном лесу только валежник, а рубить — за много верст, где одна ольха. Долго не могли успокоиться горцы. Долго шумели, спорили.

— Разрешили брать валежник — сделаем так, чтоб его хватило всем и на всю зиму! — воскликнул Гарак.

И гости радостно зашумели.

— А кто выдаст, — добавил Пхарказ, - тому отрежем язык!

На этом и разошлись.

Весь вечер и весь следующий день почти в каждой башне аула тонким звоном точили топоры. Точили, как никогда, на бритву.

Несколько дней спустя Гойтемир на своем знаменитом иноходце выехал со двора, напутствуемый шутками молодой жены. Первая его жена умерла еще в молодости от чахотки. Вторую со своими взрослыми детьми он отправил на плоскость, купив ей в Назрани землю и дом, потому что она не могла ужиться с третьей, заносчивой и красивой. В особенности после того, как молодая родила мужу сына — Чаборза.

— Передай своей назрановской старушке мой привет! — язвила жена вдогонку Гойтемиру. - Скажи, что если ты так часто будешь уезжать в

Назрань, я готова поменяться с ней домами!

Гойтемир только ухмылялся да оглядывался по сторонам, чтоб люди не услышали. Большие вольности допускала красавица Наси. Знала: любит ее старик, любит последней, самой сильной, самой опасной любовью. Такая любовь прощает все грехи, кроме одного — измены. И Гойтемир прощал ей все: ее шутки, злой язык и многое другое.

Он ехал с обычными донесениями к приставу.

Не успел скрыться за перевалом Трех Обелисков хвост его коня, как весть о том, что он уехал в город, облетела аул Эги и хутора. Без промедления, кто бегом, кто на коне, мужчины, а из иных дворов и женщины — все устремились в лес...

Три дня не было Гойтемира дома. Три дня, три ночи подряд лес, названный «казенным», стонал под ударами топоров. А когда на четвертый день Гойтемир выехал на перевал и бросил привычный взгляд на лощину, он не поверил своим глазам. Огромная часть горы, которая была вечно покрыта толстой шубой леса, стояла голой. Он подъехал ближе. Нет, голыми нельзя было назвать эти места. Их покрывали сотни поваленных деревьев, будто здесь только что прошел ураган невиданной силы или пронеслось стадо гигантских животных. Пот выступил на мясистом носу старшины. Он хлестнул непривычного к плети коня, и тот понесся вниз, рискуя сломать шею себе и хозяину.

Подскакав к лесу, Гойтемир спрыгнул на землю и, забыв о своем возрасте, побежал к ближайшему пню... Подошел ко второму... Провел рукой по комлю третьего великана и, стиснув зубы, пошел назад. Он понял, что произошло. Ведь в городе его, а вместе с ним и других старшин только что предупредил пристав о том, что уже во многих местах горцы, протестуя против решения правительства, рубят отнятые в казну леса.

Не заезжая домой, Гойтемир снова поехал во Владикавказ.

Возвратился он через два дня с помощником пристава и конвоем.

Сход собрали около Гойтемир-Юрта. Людей усадили прямо на землю. Перед ними выстроились конвойные с берданками за плечами. Наконец из замка Гойтемира показался сам помощник пристава в сопровождении хозяина. Помощник был худой, высокий, сутуловатый, с поблекшими глазами. Всей своей фигурой и даже походкой он удивительно походил на соседа Гарака - Пхарказа. И это не осталось незамеченным.

- Поглядите, - выкрикнул кто-то, прячась за чужие спины, - какой же это пристоп?* Это же нашего Пхарказа привели, только с погонами!

Народ принял шутку дружным смехом. Только старики из первых рядов да сам Пхарказ сделали вид, что ничего не слышат. Когда пристав приблизился, они поднялись. За ними поднялся весь сход. Кто бы он ни был, но пристоп был гостем, и с ним поздоровались.

Долго ругал он их. Называл бездельниками, бунтарями и обещал Сибирь и ссылку всем непокорным. Но за порубку, кажется, не собирался никого наказывать. Он не мог поверить Гойтемиру, что столько леса можно было положить за двое суток, и подозревал самого старшину в соучастии. А когда пристав попытался узнать зачинщика, то даже Ха-сан-мулла увильнул от ответа, зная об уговоре за донос «отрезать язык».

Мулла сказал, что целую неделю не был дома, ездил в Назрань к родственникам и ничего не знает.

— Бунт! Сговор! Вы знаете, чем это пахнет?! — снова начал стращать собравшихся полицейский. - Вы забыли поход барона фон Розена? - Он указал плеткой на руины сожженных аулов. — Этого мало вам? Мы не позволим!

И когда его визгливые причитания надоели собравшимся, все тот же голос, что и прежде, снова крикнул из задних рядов:

— Пхарказ, успокой своего брата! А то он до грыжи докричится!..

И снова раздался дружный смех.

Пхарказ встал и обернулся:

— У твоей матери с тех пор, как она тебя, дурака, родила — грыжа!

Собачий сын! А ну, выйди!

И случилось так, что в это время Пхарказ очутился почти рядом с помощником пристава.

— Два Пхарказа! - снова раздалось из толпы.

И тогда поднялся неудержимый хохот.

Старики вскочили, замахали палками, затрясли бородами, призывая народ к тишине.

Пхарказ заметался, забегал, чтобы узнать обидчика. Помощник пристава не понимал, о чем речь, что происходит, и требовал порядка, требовал разъяснения.

— Не переводи ему нашу глупость! - опережая Гойтемира, крикнул один из стариков.

И Гойтемир сказал гостю, что в задних рядах сидит дурачок, который ничего не понимает и сквернословит. Он указал на дурачка по прозванию Циска-мулла*, который действительно оказался задних рядах.

Гойтемир велел для вида вывести подростка и посадить впереди.

Но когда парни схватили Циска-муллу под руки и поволокли вперед, тот так испугался, что повалился на землю и стал отбиваться, как припадочный.

— Я не скажу! — вопил он сквозь слезы. — Люди отрежут мне язык! Я не скажу! Пустите! Пустите! Пустите!

Наконец он вырвался и сломя голову понесся прочь. Уже издали Циска-мулла погрозил кулаком и плача, послал Пхарказу самые страшные ругательства.

Помощник пристава с глубоким презрением смотрел на дикую толпу, которая веселилась и выла без всякого, как ему казалось, повода. Ему было противно это сборище, и он желал только одного - покончить дело как можно скорее и уехать.

Он поднял руку. Водворилась тишина.

— Гарак Эгиев здесь?

Гарак поднялся. Полицейский посмотрел на него строго и спросил:

— Ты зачинщик?

Гойтемир перевел.

- Нет, - холодно ответил Гарак и хотел было сесть, но Гойтемир обратился к нему.

- Ты не трусь, Гарак, - сказал он, - ты же не в юбке.

- Не твое дело спрашивать, а его! - Гарак мотнул головой в сторону помощника пристава. - А юбка на мне или штаны, это ты узнаешь.

Только не забудь, что это тебя интересовало! Толмач!*

- Нет тут зачинщиков!

- Гарак все время был с нами!

- Мы ничего не знаем! - раздались в толпе возгласы.

Гойтемир переводил их, как хотел.

- Предупреждаю! - сказал полицейский. - Это последняя поблажка вам! Если еще раз допустите такое - будет плохо! А тебе, - он погрозил нагайкой Гараку, - Сибири не миновать! На рожон лезешь, подстрекатель? Уймем! — И с этим он уехал.

Сначала горцы недоумевали, почему на сей раз все обошлось благополучно, а потом догадались: потому, что сделали дело сообща. Со всех спрос не тот, что с одного! Жизнь учила.


2


Зима прошла без особых забот. «Валежника» было сколько угодно. Не мерзли, хотя и жалели лес, жалели каждую плаху. Не так рубили прежде. На выбор. Которая кривая да с дуплом, ту только и брали. А теперь трещали в очагах подряд и коряга и строевой кругляк.

Калой эту зиму тоже запомнил на всю жизнь. Еще с осени Гарак отвез его в аул Джарах учиться. Никто не знал толком, что такое учиться. Но люди понимали, что если человек говорит по-русски, это хорошо. Он может объясниться с покупателями на базаре, его не обманут лавочники, он поймет, что говорит начальство, и даже может стать толмачом. Но не всякому выпадала такая удача. Только очень немногим удавалось пристроить ребенка в станице, в русскую семью, где он жил на побегушках и учился разговаривать.

Была еще школа в Назрани. Но о ней горцы не мечтали. Там за места дрались даже богачи. Ведь принимали пятьдесят мальчиков от всего народа. Поэтому, когда писарь Джараховского сельского правления открыл у себя школу, от желающих не было отбоя. А к тому же стало известно, что с бедных писарь ничего не берет. К нему-то и попал Калой. Один от всего Эги-аула.

Школа помещалась в небольшой комнате рядом с сельским правлением. В ней горцы соорудили для своих детей нары, поставили печку. И двадцать пять счастливцев начали заниматься. Утром их учил молитвам мулла. Потом они пекли себе лепешки и заваривали чай из травки, а после еды приходил писарь и разговаривал с ними по-русски. На его уроки в комнату набивались и взрослые, чтобы выучить хоть несколько русских слов. Зимой смеркалось рано. Лампы не было. Мальчики жались к крохотной печурке, а потом, не раздеваясь, спать на голые нары, грея друг друга телами. Как только в печке потухал огонь, холод проникал в комнату во все щели.

Калой учился хорошо. Легко запоминал слова. С товарищами ладил. К писарю он относился с большим почтением, потому что тот жалел детей и никогда не наказывал. А от муллы им влетало частенько.

Так прошли осень и зима. Уже сотни русских слов знали ребята. Они научились читать по складам и писать печатными буквами свои фамилии.

Но в это время случилось несчастье. Писарь заболел.

Ребята носили ему воду, кололи дрова, топили печь. Сначала он шутил с ними, собирал их на занятия к себе. Но ему становилось все хуже и хуже, и наконец ребята узнали, что он уезжает совсем.

По небу ползли низкие темные тучи. Понуро стоял, отворачивая морду от холодного ветра, черный мерин, запряженный в бричку. Во дворе у плетня сбились в кучу ученики в мохнатых папахах. Громко скрипнула дверь. Вышел из сакли писарь. Высокий, худой, в шинели. Впалая грудь накрест повязана башлыком. Он хотел подойти к ребятам, сказать им что-то, но не смог. Только посмотрел на них долгим взглядом, закашлялся от свежего воздуха и, махнув рукой, полез в бричку. Хозяин вынес его небольшой сундучок.

Бричка завизжала, поехала. За воротами писарь оглянулся. Ребята стояли, повернув к нему лица. Он виновато улыбнулся, снял шапку. Нечесаные пряди русых волос упали на белый лоб, на большие глаза. Ребята тоже стянули папахи, выбежали на дорогу, постояли и снова перепорхнули на пригорок, с которого еще долго можно было видеть учителя. Так и стояли они там, бритоголовые, большеглазые, прощаясь навсегда с первым русским, который пришел к ним в горы не с ружьем, а с человеческим сердцем.

Вскоре донесся слух, что писарь умер.

Знал ли он, что с ним вместе свет знания покинул это ущелье на полстолетие и что дни, прожитые в его школе, для этих ребят останутся лучшими на всю их жизнь? Великое дело - добро!


3


Калой вернулся в Эги-аул. Весной они с отцом делали то же, что и всегда: убирали камни с полей, возили и разбрасывали навоз. Но от него не ускользнула озабоченность Гарака. Он догадывался, о чем тот думал, замечал, как отец каждое утро, словно невзначай, бросал взгляд на пашни Гойтемира. Видимо, он боялся, что тот начнет пахоту первым.

Так наступил день, когда все старожилы, знатоки земли, решили: завтра пахать.

К этому дню у Гарака все было готово: и соха, и быки.

До рассвета они вышли со двора. Когда Гарак велел сыну гнать быков к полю Гойтемира, тот понял, что не ошибался в догадках.

На склоне еще не было ни одной упряжки. Они подошли к древней земле Эги. Гарак поставил соху на первую борозду, запряг быков и, прежде чем начать сеять, встал на молитву. Не успел он ее закончить, как из серой дымки тумана появились родовые братья Гойтемира.

Увидев Гарака на земле, которую привыкли считать своей, они не растерялись. Их было много. Сила была на их стороне и прежде и теперь.

А Гарак пошел широким шагом, щедро разбрасывая семена. Родичи окружили его, остановили.

- Что ты делаешь? - обратился к нему старший из них.

- А ты не видишь? - ответил Гарак. - Отойди, не мешай работать!

- Гарак, уходи от нас, - сказал тот хмуро.

- Это земля моя. Я за нее вернул вам коров.

- Твоих коров доит твоя жена. Ступай домой!

- Вы должны уйти! Грабители! Вы ограбили наших предков и хотите вечно есть мой хлеб?

- Если бы ты не был сумасшедшим, мы бы так промяли твою шкуру, что в тебя вошло бы понятие, чья это земля, - сказал старший из родственников, - но, так как ты одурел от жадности и кидаешься на людей, мы не тронем тебя. Уберите его отсюда! - приказал он своим.

Четверо мужчин набросились на Гарака и взашей вытолкали его с поля. Другие так нахлестали быков, что те вместе с повалившейся сохой понеслись под откос. Мешок с семенами полетел вслед за ними.

Случайно Гарак вышел на работу без кинжала, и это его спасло. Без оружия он не мог защищаться от десятка здоровых мужчин.

Опустив голову, он ушел домой.

Тем временем на поле явился сам Гойтемир с Чаборзом. Узнав о том, что здесь произошло, он задумался. Родичи ждали его слова.

- Хорошо, что обошлось без драки. Но теперь бросайте свои участки и все становитесь на эту землю. Сейчас же запахать! Не то завтра все повторится сначала. И кто знает, чем это еще может кончиться. У других Эги больше земли, чем у этого. Они молчат. Но если дело дойдет до драки, они не останутся в стороне. А к чему нам вражда? Нам вот это нужно!.. Пашите.

Никто из Гойтемировых не обратил внимания на Калоя, который стоял неподалеку и следил за ними. Можно было подумать, что его просто забавляет все это. Но вот на поле вышел один из гойтемиров-ских и начал сеять ячмень. И тогда Калой подбежал к нему и, неожиданно ударив ногой, пробил дно в сите. Зерно высыпалось на землю. Гойтемировец опешил. Потом влепил Калою такую затрещину, что тот покатился. Мужчина хотел было еще поддать ему ногой, но старшина остановил.

- С детей начинается!.. Поняли?.. - Он многозначительно посмотрел на всех. - Калой, тебе не стыдно? - сказал он и хотел поднять его.

Но мальчик вскочил и отбежал в сторону.

- Да ты не бойся, я тебя не трону. Иди, отведи своих быков, а то они соху сломают.

Но Калой не двигался с места.

- Ступай!

- Не уйду, - ответил Калой тихо.

Родственник Гойтемира, у которого он выбил сито, направился было к нему, но Калой отбежал в сторону и поднял камень. И снова Гойтемир остановил своего человека, а остальным дал знак сеять.

Когда зерно было разбросано, двоюродный брат Гойтемира встал за соху, другой повел быков. Черной извилистой лентой побежала первая борозда.

Калой кинулся вперед, выхватил у погонщика повод и дернул быков в сторону. Мужчина поймал его и, обращаясь к Гойтемиру, с возмущением спросил:

- Долго мы будем позволять этому щенку издеваться?

- Отпусти-ка, - ответил Гойтемир, и в его голосе послышалась угроза.

- Чаборз! - обратился он к сыну, у которого давно глаза горели от злости, да только он не смел при отце затеять драку. - Помоги ему уйти домой!

Чаборз кинулся вперед, и, схватившись, мальчишки покатились по земле. Лицо головастого Чаборза налилось кровью. Калой, наоборот, был бледен.

Взрослые широким кольцом окружили их.

Мальчишки вскочили и стали избивать друг друга кулаками. Изловчившись, Чаборз схватил Калоя за горло. А тот запустил ему пальцы за щеку. И снова они покатились по земле.

- Здорово! - воскликнул Гойтемир, словно сам участвовал в драке.

Калой начал сдавать, и Чаборз, оседлав его, обрушил на него град ударов.

- Стой! - закричал ему Гойтемир.

Но Чаборз ничего не слышал. Он видел только кровь, которая капала с него на Калоя, и хотел во что бы то ни стало сквитаться.

Наконец их разняли. Чаборз задыхался от ярости. Калой пошатывался, но не уходил.

Снова быки поволокли соху. И снова Калой кинулся на них. Он укусил руку горцу, который преградил ему путь, и опять потянул быков в сторону. Мужчина вскрикнул, словно его оса ужалила, взмахнул палкой... Испуганные быки рванулсь, свалили Калоя, пошли через него. Еще миг - и лемех распорол бы ему живот, но человек выдернул соху из земли, и она пронеслась над Калоем, едва задев за рубаху.

Калой поднялся. Он стоял бессмысленно поводя вокруг глазами. Сознание вернулось к нему не сразу. Он отошел, сплюнул землю с кровью и посмотрел на растерявшихся мужчин, как смотрел Турс - одним глазом. Второй заплыл от удара.

Показав на землю, что лежала перед ним, он внятно сказал:

- Я не сын своего отца, если вы будете есть этот хлеб.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и, прихрамывая, пошел за своими быками.

Он уже был далеко внизу, когда люди Гойтемира да и сам старшина пришли в себя и переглянулись.

Гойтемир похлопал сына по плечу:

- Молодец! Не зря у тебя такое имя - Чаборз!* Одолел ты его!..

- Одолел — это да. Но не победил! — в раздумье отозвался двоюродный брат старшины.

Гойтемир мысленно согласился с ним и, посмотрев на сына, подумал: «А ведь мы с тобой так и не избавились от Турса...»

Поймав быков, Калой повел их к аулу. Переходя через ручей, умылся. В аул не стал заходить, а стороной направился на свою пашню.

- Воти! - закричал он издали.

Гарак вышел на мостик между боевой и жилой башней. Утреннее солнце слепило его.

- Я иду на наши терраски! Жду тебя!

И Гарак почувствовал, как ему опостылела тяжба с Гойтемиром. Ему захотелось скорее послушаться сына, перенести на свою пашню зерно и соху и начать пахать, как и все. Пахать дотемна, до изнеможения! Ведь народ давно уже на полях. В воздухе перекличкой весенних птиц неслись с разных сторон возгласы пахарей, погонявших упряжки:

- Н-н-о-о! Фьють, но!

И его землица ждала его к себе...

Когда к полудню Гарак перенес зерно и соху, он нашел Калоя спящим под стройной сосной на скале Сеска-Солсы.

Мальчик давно знал, что это дерево посадили когда-то руки его родного отца. Он любил это дерево, любил это место. Оно было для него святым. Но никто не знал, что он каждый раз, когда его что-нибудь волновало, приходил сюда и поверял дереву, как человеку, свои детские печали.

Гарак не удержался от восклицания, когда увидел лицо Калоя все в ссадинах и синяках. Он пытался узнать, кто его изувечил. Но Калой сказал, что быки столкнули его с обрыва. И сколько отец ни добивался, так он больше ничего и не сказал ему.

Когда, поработав допоздна, усталые, они возвращались домой, Гарак увидел поле своих предков. Оно чернело свежими пластами перевернутой земли.

- Победили нас! - с горечью сказал он, вспоминая все, что случилось утром.

- Нет, - отозвался Калой. - Не победили...

К концу пахоты в дом Гарака пришла большая радость: Докки родила сына. Правда, за это она чуть не поплатилась жизнью. Но в кон-це концов стоило и помучиться для того, чтоб забытое всеми счастье снова вошло в эти каменные стены. Снова разносился голос Гарака, веселый смех Калоя звенел во дворе, и, слушая их, мать улыбалась сыну, смотрела ему в глаза и тихо говорила:

- Это все ты, ты шумишь у нас, ты...

Думая о ребенке, Гарак не находил себе места. Он то улыбался без причины, то мрачнел, боясь, как бы злые духи не повредили ему. И, поразмыслив, он решил, что с богами нельзя ссориться. А так как он еще не решил, кто из них могущественнее и добрее, то принес в жертву Аллаху барана, а горским богам - козла. И потому в один и тот же вечер в доме у него читал Коран Хасан-мулла, а на горе жрец Конахальг просил для его сына покровительства у великого бога скал Ерда.

В эту ночь несколько раз Гарак стрелял в воздух, отпугивая Цолаш, всех ее детей и шайтана, чтобы они не подслушали, какое имя дадут младенцу.

И назвали его Саадулой. А на всякий случай, чтобы еще больше запутать всю эту нечисть, дали ему второе, ненастоящее имя - Орци. И вышло так, что с ним он и остался на всю жизнь.

Кончились пляски. Гости наелись мяса, напились пива и разошлись. Спустился с горы старый жрец. Спать лег избегавшийся Калой. Луна нырнула в ледниковое море белых вершин. Гарак и Докки остались одни. Докки покормила малыша и поставила его люльку на ночь рядом со своими нарами. Гарак приподнялся, отодвинул полог, скрывавший личико сына, и в первый раз с любопытством посмотрел на него. Докки насторожилась.

- Наш... - сказал наконец он, имея в виду себя и весь свой род.

- А чьим же ему быть! - с гордостью отозвалась Докки.

В окно подул ветерок, качнул пламя в светильнике. На лице младенца задрожала тень. И им обоим показалось, что сын улыбнулся. Гарак отпрянул, лег, застеснялся.

- Над нами смеется, - не в шутку сказал он. - Из них есть такие, которые все понимают, но не говорят.

- Чего ему над нами смеяться! Радуется нам, — возразила Докки.

Она корытом отгородила свет очага и легла.

- Следующей весной в ярмо уже встанет наш молодой бычок, - сказал Гарак, - а старого я решил подкормить и продать. Куплю за него только зерно и... подарок тебе... Что хочешь за сына?

Докки долго молчала, потом приподнялась на локоть, посмотрела Гараку в глаза, как могла это делать только здесь, на постели, только когда они одни, и шепотом переспросила:

- Что я хочу за сына?.. А ты исполнишь?..

- Исполню, — немного удивленный ее волнением, твердо ответил Гарак.

- Я прошу тебя: ради него - не мсти Гойтемировым за обиду! Вражда слепа. Оружие не имеет глаз... Оно одинаково разит и правого и неправого... Бог с ней, с этой землей! Нам нужен ты....

Гарак посмотрел на нее, будто увидел первый раз в жизни, потом отвернулся, долго молчал и наконец потеплевшим голосом сказал:

- Я... обещаю тебе...

Докки схватила его голову, обняла, прильнула к ней и тяжело зарыдала, освобождая душу от вечного страха.


4


Хорошее лето стояло над горами. На вершины часто взбирались облака и нежились там на солнце. Порой собирались и черные громады туч, а землю разили молнии. Гром грохотал тогда, словно в последний день мира. Но скоро утихали его раскаты, спадали потоки воды в оврагах, и снова, разрывая космы небесного покрова, выглядывало теплое и радостное солнце.

Хорошо работалось людям.

Гарак стал совсем другим. Сумрачный, подозрительный взгляд его стал ясным, спокойным. Он работал весело, ловко. Обещал снова на зиму брать на прокорм скотину. С любовью, как воин оружие, готовил к «бою» свои косы. Прилаживал к ним черенки, отбивал полотна, точил. Их было три. И все разные. По-разному звенели, по-разному точились и по-разному косили. Была большая, длинная, была средняя и третья — легенькая, которой он работал на крутых склонах. Сделал он на этот раз косу и Калою. Подогнал по росту, по силе. Какой гордостью наполнило это счастливого мальчика! Наконец и он будет работать, как мужчина, а не только ворошить сено да сбивать его в валы, как женщины и дети. Правда, порой и женщины брали в руки косу и девушки, но это когда неуправка, непогода или в доме не хватает мужских рук.

Однако в этой спокойной и размеренной жизни была щербина, которая задирала Калою сердце, и оно тихонечко ныло, не давало покоя.

Много лет Калой был в доме один. Он привык к тому, что все внимание, всю любовь Гарак и Докки отдавали ему. Он думал, что так было и так будет. А теперь он увидел, что родители не меньше любят и Орци. Правда, Орци был еще маленький, забавный, и сам Калой любил его больше всех на свете. Но почему-то стали приходить мысли о Турсе, о Доули, которых он никогда не видел. Особенно часто он думал об отце. Он представлял его себе похожим на Гарака, только еще больше и сильнее.

Труд с самого детства, нужда, суровая природа рано делают горских детей взрослыми. И Калой рано стал задумываться над поступками людей, оценивать, сравнивать их, думать о жизни. Ему рассказали, как уходили его родители, знал он о тяжбе с Гойтемиром и все сильнее убеждался в том, что во всех несчастьях рода и отца виноваты эти люди из соседнего аула, у которых всего было больше - и хлеба, и почета, и, кажется, даже мужества...

Чаще всего эти думы приходили к нему, когда он, отогнав овец, на зеленые холмы, под отвесные стены и осыпи, поднимался на скалу Се-ска-Солсы и, прислонясь к отцовской сосне, вспоминал рассказы о прошлом и мечтал о своем будущем. Он чувствовал себя здесь одиноким и немного жалел себя. А за что, он и сам не знал.

Калою нравилось и льстило, что отец назвал его именем великого богатыря Калоя. Из-за этого он даже украл в храме бога охоты огромный козий рог, обточил его и сделал себе рожок, хоть и не совсем такой, как свирель сказочного Калоя. Никто не знал об этом рожке. Даже Виты - его друг и молочный брат. Он хранил его здесь, на вершине, в ямке, которую прикрывал каменной плитой. Сначала рожок только пищал. И если он очень сильно дул в него, то глупые бараны поднимали удивленные морды и с тревогой наставляли на мальчика длинные уши. Но постепенно, незаметно для самого себя, Калой научился играть. Играл он все, что играли мужчины на волосяных чондырах, и даже те веселые плясовые мотивы, которые исполняли девушки на своих семи- и двенадцатиладовых гармошках.

Однажды, когда день подходил к обеду и первый порыв прохладного ветерка из ущелья зашумел в мохнатых ветках сосны, Калой, перед тем как уйти, заиграл свою любимую грустную мелодию. И вдруг он увидел на краю скалы девочку. Она стояла испуганная и удивленная. Длинное, до босых пят, красное платье под лучами заходящего солнца горело, словно охваченное пламенем. Черные, жесткие космы свисали по плечам, сросшиеся над переносицей брови поднялись вверх. Она смотрела на Калоя широко открытыми черно-синими, как терн, глазами. Зору, соседка, дочь Пхарказа, была младше Калоя на несколько лет. Но здесь он словно впервые увидел ее...

«Какая она красивая...» — подумал он и перестал играть.

А Зору постояла, поглазела на него и как пришла незаметно, так и исчезла. Калой вскочил, подбежал к краю скалы. Зору ловко и быстро сбегала с каменной глыбы, по которой даже он ходил с опаской. Скала лежала на земле Эги, среди их пашен. Калой привык считать ее вторым домом. И вдруг кто-то обнаружил его в этом сокровенном месте...

На другой день случилось то же самое. На третий - Калой решил отбить у Зору охоту лазить куда не просят. Весь день он ходил за своими овцами, а Зору как ни в чем не бывало пасла аульских коз.

К вечеру Калой, будто не видя ее, поднялся на гору Сеска-Солсы, достал рожок и заиграл. Он играл, лежа на животе, и с края площадки тихонько следил за тем, что делала Зору. Мелкий кустарник скрывал его. Вот она оставила стадо, побежала к Калою. Не переставая играть, он перешел к тропе и стал так, чтобы загородить ей дорогу. Зору поднялась и остановилась, как всегда, поодаль. Но под деревом она не увидела никого. Что-то заподозрив, Зору кинулась назад и... столкнулась с Калоем. Она в ужасе отпрянула, заметалась, с отчаянием кинулась прямо на него, чтоб прорваться мимо. Но на этой тропе двое не могли разойтись. Ноги Зору соскользнули - в тот же миг Калой вцепился в нее... Он с трудом вытянул девочку на тропу, доволок до своего дерева и бросил на землю.

- Дура! - крикнул он, едва переводя дыхание. - А если б сорвалась?

Зору сидела, сжавшись в комок, втянув шею. Она, видимо, ждала, что он сейчас надает ей тумаков. Но он не трогал.

- Не бойся! — сказал он.

И тогда Зору вскочила и снова, рискуя сломать себе шею, помчалась вниз.

Калой заиграл. Он играл, стоя во весь рост, свободно, не прячась. Таинственный звук рожка остановил девочку. Она замерла под скалой, посмотрела вверх.

И у него вырвалось:

- Хочешь, приходи завтра! Расскажу тебе про этот волшебный рожок...

Три дня после этого стояла непогода. Шел дождь, лежали туманы, не давая земле просохнуть. Но на четвертый день снова пригрело. И опять после полудня Калой отправился к своему дереву, поднял плиту. Рожок был совсем сухим. До этого весь день Калоя тянуло на скалу. Но когда он взял рожок, то долго не мог начать играть. «А вдруг девочка подумает, что я ее зову! Нужна она мне!» — думал он и... все-таки заиграл. И Зору пришла, постояла все там же на краю скалы и спросила:

- Будешь рассказывать? Сказку?

- Не сказку, а правду! - ответил Калой. - Садись.

Зору чуть-чуть приблизилась и села.

- А ты разве не слыхала про богатыря Калоя? - спросил Калой.

Зору отрицательно покачала головой.

- Ну тогда слушай.

И он, подражая взрослым, важно начал:

- Много лет тому назад, когда на Цей-Ломе жила птица Симурх, которая одним глазом видит все прошлое, другим - все будущее, когда осенью сеяли ячмень, а зимой собирали урожай, жил в нашем ауле парень из рода Эги. И имя было у него, как и у меня, - Калой. Он был самый-самый сильный и самый-самый добрый из всех и никому не делал зла. Было у него два старших брата. Они жили в ауле, а Калой жилна Цей-Ломе и пас овец. На ночь он загонял их в пещеру, а вход задвигал каменной плитой.

А за горой жил кабардинский князь. Он был богат, и не было во всей Кабарде человека сильнее его.

Вот как-то гуляли у него гости. И стал он хвастаться перед ними своей силой: сломал руками кость от бычьей ноги. Гости удивились. А один сказал: «Сильный ты! Но есть человек сильнее тебя. Это Калой-Кант*. Он живет на Цей-Ломе. Никто не может сбросить три камня, которые он уложил один на другой. Никто не может увести у него баран-ту, потому что нельзя сдвинуть с места плиту, которой он заставляет вход в пещеру».

«Это сделаю я!» - сказал князь и тут же пустился в путь. Ехал он три дня и три ночи и наконец доехал до Цей-Лома. Попробовал сбросить сложенные Калоем камни - и не смог. Кликнул князь своих друзей, но им всем вместе не удалось даже самый меньший из тех камней сдвинуть с места. Дождались они ночи и пошли к пещере. Ухватились за плиту, дернули — а плита ни с места... Очень рассердился князь. Был он не только сильный, но и хитрый. И где не мог победить силой, там брал хитростью. Решил он убить Калоя, а баранту угнать. Но пойти на него открыто побоялся. Привез он тогда на Цей-Лом свою красавицу сестру, порвал на ней одежду и положил девушку на тропу, как будто она с горы упала. Вечером вел Калой свое стадо к пещере и увидел девушку небывалой красоты. Поднял он ее и понес к себе. В пещере девушка открыла глаза. Накормил он гостью мясом, напоил молоком и уложил на свою постель, а сам просидел у костра всю ночь. Наутро пошел пасти овец, а девушка осталась одна. Вечером не спавший ночь и день Калой не смог поставить плиту на место. Осталась щель такая, что в нее могла проползти кошка. На другую ночь щель осталась еще шире, так что в нее мог протиснуться баран. А к концу третьего дня Калой сказал красавице: «Больше трех дней гостем человек не бывает. Или я должен отвезти тебя в твой дом, или ты должна остаться здесь хозяйкой моего дома». И она согласилась стать его женой. В этот вечер щель в пещере осталась такой, что в нее мог пройти человек. А когда Калой уснул, князь со своими друзьями пробрался к нему. Они связали ему руки и ноги сырыми буйволиными ремнями, зарезали его черного козла, который понимал человеческий язык, и съели его. А потом выкололи Калою глаза, забрали свою девушку и угнали овец.

И вот лежит Калой и говорит: «Если б узнали о моем горе братья, они спасли бы меня. Видно, придется умереть мне здесь с голоду...». И тогда заговорила козлиная голова. «Возьми кость от моей ноги, - сказала она, - сделай из нее свирель и заиграй». Нашел Калой кость, пробил в ней мизинцем дырочки и начал играть...

Калой прервал свой рассказ, взял рожок и заиграл мелодию ослепленного Калой-Канта... Зору слушала его с глазами, полными слез. Закончив играть, Калой отложил рожок и продолжал рассказ:

- Вышла утром во двор жена брата Калой-Канта и услышала свирель. Побежала она в дом и говорит: «Видно, что-то неладное с вашим братиком. Песню печали играет он». Пошли братья наверх, развязали Калоя и кинулись догонять князя. Только не мог слепой Калой бежать с ними. Упал на колени и заплакал от бессилия.

Услышала это птица Симурх. Кликнула курочку богини Тушоли и велела ей: «Слетай на озеро, откуда выходит река Амар-хи, и принеси Калою две капли воды». Полетела курочка, принесла воду и капнула в глаза Калою. И он снова увидел свет. Кинулся он за князем, только тот уже перегонял его баранту за Терек. Половина ее и сам князь уже были на той стороне, а другая половина и сестра князя еще оставались на этой. Как увидел князь погоню и самого Калой-Канта, испугался и стал молиться, просить мать рек, чтобы сделала она Терек большим, непроходимым. И сразу зашумел, почернел Терек, поднялась вода. Оторвал тогда Калой-Кант кусок скалы и бросил ее в князя. И крикнул тот ему в ответ: «Пусть сестра останется тебе в жены, а ты оставь мне за нее половину своей баранты, что со мной!» На этом они и расстались.

Калой замолчал.

- А я родился под тем камнем, который бросил Калой-Кант, потому и дал мне отец его имя.

- А рожок? — вырвалось у Зору.

- А рожок?.. Тот самый... Калой-Канта. Я нашел рожок в его пещере, - ответил Калой.

- Неправда, - воскликнула Зору. - У Калой-Канта была свирель из кости козла. А этот рог ты стянул у бога Елты... Ты думаешь, я не видела, когда ты тащил его сюда!.. «Волшебный!..» - Она презрительно фыркнула.

Калоя очень задел этот смех, ему захотелось, чтоб она поверила, что его рожок волшебный.

- И все равно рожок не простой, - сказал он. - Я не хотел говорить тебе, потому и придумал, что он из пещеры. Но раз ты не веришь, так знай: бог Елта сделал так, что, когда я на нем играю, меня понимают животные.

- Опять врешь, - сказала Зору и поднялась.

- Ну, смотри! - таинственным голосом произнес Кал ой, - Я сейчас заиграю и заставлю овец пастись! - И он заиграл плясовую.

Зору посмотрела на стадо и рассмеялась:

- Так они и так паслись!

Но Калой не сдавался:

- А вот теперь? Я скажу им: посмотрите на эту глупую девчонку, она не верит, что вы меня понимаете! - Он надул щеки и извлек из рожка те самые звуки, которые извлекал, когда учился играть.

И на удивление Зору бараны подняли головы и посмотрели в их сторону.

То ли Зору поверила Калою, то ли нет, но только глаза ее снова загорелись, и она засмеялась.

- А Калой-Кант остался слепым. И про птицу Симурх и про курочку Тушоли ты все наврал!

- Так ты что же, знала про Калоя?

- Да.

- А зачем заставила меня рассказывать, зачем слушала? - удивился Калой.

- Так. Интересно... И врешь ты интересно: «Калой жил в Эги-ау-ле!» - Она снова рассмеялась.

- Не жил, - рассердился Калой, - так живет теперь! - И он хлопнул себя по груди.

Зору перестала смеяться и снова колючими глазами посмотрела на него.

- «Калой!» А Чаборз из тебя курицу сделал!.. Думаешь, не видела?.. - Она убежала.

Калой не посмотрел ей вслед. И еще долго стоял с опущенной головой, сгорая от стыда.

Конечно, Зору не знала, какую глубокую и больную рану его она посыпала солью и что из этого получится.

Шли дни. Калой по-прежнему пас своих и соседских овец, отыскивал для них места с хорошей травой и очень редко ходил к своему дереву. Зору иногда как бы невзначай подгоняла своих коз к его стаду. Он ругался, но не прогонял ее. Раза два ей все же удалось послушать рожок. Калой играл печальные напевы, и глаза его бывали грустными. Он почти не замечал Зору, не говорил с ней, но ему было приятно, что она хочет быть с ним, что он теперь не один.


5


Пришел конец месяца этинга*. Дозревал ячмень. Люди готовились к уборке. Все теперь жили только этой мыслью. Дождь, туман или даже солнце без меры могли одинаково погубить урожай.

Как-то утром Пхарказ попросил Гарака, чтобы Калой забрал и его коз, потому что Зору приболела. Гарак согласился.

Калой захватил с собой еду, сказал, что он останется ночевать в горах, потому что перегонять коз нелегко, да и трава там лучше, и повел стадо на пастбище.

Днем Гарак, Пхарказ и другие мужчины аула сходили на поля, посмотрели ячмень, овес, попробовали зерно на зуб, на вкус и решили, что завтра или послезавтра - крайний срок начинать жатву.

Но после полуночи жителей Эги-аула и хуторов разбудили выстрелы. А вслед за ними послышался отдаленный звон - жрец Конахальг бил в гигантский родовой котел для варки пива.

- Аллаху солат! Аллаху солат! - зычно кричал со своей крыши Ха-сан-мулла.

Люди выбегали из башен и, пораженные, цепенели. На соседнем склоне горы бушевало яркое пламя пожара. Гарак тоже выскочил на лестницу. Пхарказ вылез на башню.

- Что это может быть? - крикнул он соседу.

- Поле... Гойтемировых... - ответил Гарак. - То, с которого меня выгнали, - добавил он. — Бог видит!..

- Об этом помалкивай, - тихо предостерег его Пхарказ. - Тушить надо.

Пешие и конные, с косами, лопатами, серпами люди кинулись спасать хлеб соседей. Там, где бушевало пламя пожара, поле было ближе к Эги-аулу, чем к Гойтемир-Юрту, и эгиаульцы первыми начали тушить его. Немного погодя, появились и хозяева. Они вместе сбивали пламя одеждой, полосами скашивали хлеб, чтоб оградить места, не охваченные огнем, жали серпами. Но огонь шел со стороны ветра, и бороться с ним было очень трудно.

И все же, когда забрезжил рассвет, все было кончено. Огонь уступил. Усталые, черные от копоти и грязи люди обоих аулов собрались вместе. Самый древний гойтемировец вышел в круг.

- Не зря говорится, - начал он хриплым, дрожащим голосом, - прежде, чем выбрать место для жизни, выбери соседа! Спасибо вам, Эги, от всех нас! Если б не вы, ничего у нас не осталось бы... И еще: если это дело рук плохого человека, да нашлет на него злая Цолаш гнев своих детей, да поразит его мать оспы и мать болезней!.. А если это воля Божья, да простит он нам грехи наши, за которые покарал! Мы не ропщем!

- О-чи! А-а-мин! Ге-лой! — раздалось в многоголосой толпе.

Старшина Гойтемир стоял черный от гнева.

С тяжелым чувством расходились горцы по своим домам.

Несмотря на то, что больше всего пострадали участки Гойтемира, Эги не радовались. Старшине огонь причинил большой вред, но всех остальных он мог оставить нищими.

Ветер разносил по ущелью запах жженого хлеба.

В полдень стало известно, что на пожарище найдено огниво. Все соседи гойтемировцев очистились от подозрения, приняв присягу. Настал черед Эги-аула.

Жители аула встретили старшину и его родственников на своей окраине. Гойтемир был спокоен, но гневное выражение его глаз не проходило. И это не сулило хорошего.

- Все ли ваши мужчины здесь? - спросил он, оглядывая собравшихся.

Ему ответили, что, кроме двух-трех больных и стариков, все. Тогда он достал из нагрудного кармана завернутое в белую материю огниво, поднял над головой:

- Тот, кто под присягой скажет, кому принадлежит эта железка, по лучит шесть коров! - Он медленно обвел всех пристальным взглядом и, дойдя до Гарака, уже не смог оторваться от него. - Меня огонь не сделал бедным, - сказал Гойтемир, - он даже не уменьшил моего богатства. Но я служу царю, и сделанное во вред мне — сделано во вред ему.

И как ингуш, и как старшина я не успокоюсь, пока не найду злодея!

Если б сгорел ваш хлеб, я также искал бы его... - Он говорил, изредка снова поднимая руку с огнивом.

Наконец он развернул материю и передал огниво ближайшему парню. И пошла железка из рук в руки. Как невиданное чудо разглядывали ее все, даже дети. А Гойтемир и сородичи внимательно следили за выражением лиц. И, казалось, лица эти говорили: «Вот она, невольная виновница пожара. А где же руки, которые высекли ею огонь?»

Пхарказ, взглянув на огниво, очень разволновался, но вида не подал, быстро сходил к себе и вернулся.

Огниво снова было в руках Гойтемира. Все молчали.

И тогда Пхарказ откашлялся и срывающимся голосом заговорил:

- Гойтемир! Каждый на твоем месте искал бы человека, который сделал ему такое зло. Я не собираюсь тебя учить. Но хочу вот что сказать: не ошибись! Смотри. - И он протянул руки. У него на ладонях лежало три огнива. Они, как близнецы, были похожи на то, которое было у Гойтемира. А у одного точно так же как и у найденного, был отломан усик. - Я хочу сказать, что кузнецы стараются делать их похожими друг на друга, а усики очень часто отлетают. Сталь сухая! И еще: допустим, люди скажут — мы видели такое у Пхарказа. Они будут правы. Но ведь огниво я мог потерять... а тот, кто нашел, мог даже нарочно подбросить его, чтобы навести след на меня... Так что находка эта важная, но надо узнать, не чье огниво, а кто им поджег поле!

Люди одобрительно зашумели. Гойтемир постоял, подумал и ответил:

- Я давно на должности старшины. Не купил и не по жребию вытянул я эту должность. Вы избрали меня. Не для всех я хорош. Все это я понимаю. Пхарказ, ты умно сказал. Я одобряю твои слова. Обвинить невинного - значит простить виновного! Я этого не хочу. Но, как я ни прикидывал, как ни советовался со своими, нет у меня другого пути, как только к вам!..

Народ заволновался.

Гойтемир выждал, пока улеглось движение, и продолжал:

- Я человек старый, прямой. Я и весь Гойтемировский тейп*, мы считаем... так я говорю? - обратился он к своим.

- Подтверждаем! - откликнулись члены его рода.

- Мы считаем, что никто не мог причинить нам этого вреда, кроме... Гарака!.. К роду Эги у нас претензия!

- Доказательства? Доказательства какие? - заволновались родственники Гарака.

- Вы знаете нашу с вами старую тяжбу, знаете, что ваши предки заплатили нам этой землей, знаете, что Турс, а за ним и Гарак хотели вернуть эти земли... А Гарак в эту весну даже начал сеять на ней, но мы недали. Кому же, как не ему, мешал спать наш хлеб?

- Пусть скажет Гарак!

- Где он? Где он был ночью? - зашумел народ.

Гарак стоял бледный, взволнованный, уставший от работы на пожарище. Глаза его ввалились. Он вышел и встал против Гойтемира.

- Что ж, я отвечу. - Он посмотрел на людей своего аула, на родственников, на Гойтемира. - Гойтемир, то, что ты сказал, почти полная правда. Претензии к вам у нас были и есть. И они справедливы. Но к пожару... Я к этому делу не причастен! Весь вечер и всю ночь я был дома. Это знают соседи.

- А разве вы с соседями вместе спите? — спросил один из Гойтемировых.

- Нет. Каждый из нас спит у себя... Я не мог сделать такое, потому что я должен был знать, что вы все равно подумаете на меня.

- Пусть очистится клятвой!

- Пусть даст присягу! - закричали в толпе.

- Я не приму его клятвы! - грубо одернул их Гойтемир.

- Почему не примешь? - еще более бледнея, спросил Гарак. - Я, правда, не сказал еще, что буду присягать. Но если бы я согласился, почему б тебе не принять моей присяги?

- А я не знаю, кому ты веришь! - резко бросил Гойтемир. - Аллаху или этим? - он показал плеткой на святилище на горе.

- Но кому-то из них я верю?.. Хасан-мулла, скажи ты...

Но Хасан-мулла сделал вид, что не понял его, и промолчал.

- Никто не знает, кому ты веришь. Ты язычник! — крикнул Гойтемир.

- Ах, так! - вышел из себя Гарак. - Тогда слушайте меня, люди! Вам присягаю я! - Он схватил горсть земли. - Клянусь этой святыней Аллаха, клянусь и вон теми богами, - он протянул руку к горам, на которых высились древние храмы, - клянусь святилищами Мятт-Лома и Цей-Лома, я не жег его поля и, кто его сжег, я не знаю! А тебе, Гойтемир, скажу: вернее всего ты сам сжег его, чтоб свалить вину на меня. Брата, моего ты спровадил, и я тебе помеха... Ты решил, что со мной легко расправиться, так делай, что задумал! Но не ошибись!

- Верни сгоревший ячмень! - невозмутимо сказал Гойтемир.

- Возьми, если сумеешь! - с ненавистью ответил Гарак и скрылся за стенами башен.

Объявив членам рода Эги, что он будет ждать их решения до следующего дня, Гойтемир уехал. И Эги пошли к Гараку.

Старейший из них, глубокий старик Зуккур, занял почетное место в дальнем от дверей углу. Это был мягкий, слабохарактерный человек, с которым считались только благодаря его доброте и старости. За время своего главенства он так распустил членов рода, что многие из них перестали поддерживать друг друга. Когда жизнь шла мирно, это не имело значения. Но когда перед родом возникал грозный призрак кровной вражды с другим тейпом, слабость главы могла оказаться пагубной для всех.

- Гарак, здесь все свои. Можно ли верить тому, что ты объявил на людях? — спросил Зуккур.

Гарак ответил, что говорил он перед Богом и поэтому повторять клятвы не будет. А кто не хочет - может не верить.

- Я ни в чем не виноват, - заключил он.

Одни из родственников стали упрекать Гарака да заодно вспоминали и Турса за то, что они возбудили против Эги соседей и, поссорившись со старшиной, накликали на всех его вражду. Другие вступились за Гарака, считая, что надо было всем поддержать его и Турса, когда они потребовали с Гойтемира родовые земли, а не стоять в стороне.

Говорили все. Говорили долго. Во многих родственниках пришлось Гараку разочароваться. Но в конце концов договорились на том, что как бы разноречивы ни были мнения, а перед гойтемировцами надо держаться твердо, независимо, иначе чужие тейпы перестанут считаться с Эги.

Вызвали Пхарказа и еще одного соседа и попросили их передать гойтемировцам такое решение:

«Эги - мусульмане, а не язычники. Они не считают себя виновными в пожаре, и Гарак, если надо, подтвердит это присягой на Коране с восемнадцатью родовыми братьями».

Чтобы произвести на посредников нужное впечатление, Зуккур добавил:

- Вы-то понимаете, что с нами тягаться - это не с кем-нибудь!

- Мы понимаем! - согласился Пхарказ. - Вы древний род, с большими связями...

- Вот-вот! - обрадованно подхватил Зуккур. - Так и скажите им!

Это, мол, вам не шалтай-болтай! За ними, мол, род Тоньга, род Ужака, род Богтыра встанут! Да мы, знаешь... Да мы, знаешь, что можем сделать?! Нет, вы знаете, что мы можем сделать? - распалился Зуккур, и лицо его вытянулось, взгляд стал страшным.

А когда посредники ушли, он сразу обмяк и, беспомощно посмотрев на своих добрыми старыми глазами, тихо сказал:

- Ну, а что же все-таки мы сделаем, если они будут настаивать на своем?

Гарака взбесила эта слабость.

- Никому из вас ничего не придется делать! Спрашивать будут с меня. Я и отвечу, - резко сказал он. - А если меня убьют, получите свои двенадцать коров и успокоитесь. О чем еще думать...

Вечером Пхарказ вернулся.

- Старшина выслушал нас, — сказал он, — и ответил: «Раз так — никакой присяги мне не надо. Это дело я обязан передать власти, потому что я человек власти и на меня поднимать руку - это все равно, что на царя или даже на самого пристопа!..»

Роду Эги ничего не оставалось, как быть все время начеку и ждать какого-нибудь удара.

Когда стемнело и все разошлись, Пхарказ отозвал Гарака за башню и они сели около стены на согретые солнцем камни.

- Гарак, - прошептал Пхарказ, - огниво, которое нашел Гойтемир, ваше...

Если б в Гарака выстрелили, он не был бы так поражен. Прошло какое-то время, прежде чем он смог вымолвить слово.

- Откуда ты взял?

- Вчера утром, когда Калой уходил с нашим стадом, я подарил ему это огниво... - сказал Пхарказ. - Я знаю на нем каждую царапину!

Наступило долгое молчание.

- Да... у Калоя не было своего огнива. Он разжигал трут обушком ножа... - как во сне говорил Гарак. - Но где он пасет скот, а где пожар?.. Расстояние на целую ночь ходьбы... И зачем бы это ему?

- Мальчик большой. В его возрасте не каждый прощает обиду и не всегда может взвесить ответный удар... - прошептал Пхарказ.

- Да кто же его обидел? - удивился Гарак.

- Как, ты не знаешь? - не меньше удивился Пхарказ. — А весной, когда вы хотели запахать у гойтемировцев свою землю, ты вернулся с поля домой, а ведь он там дрался, не давал им сеять! Вот тогда-то и избили они его.

Гарак встал, потоптался, закурил трубку, снова сел.

- Я ничего не знал... Он говорил, что его быки ударили... А мне было не до него... Так что же теперь... Мы погибли... Где я возьму столько зерна?!

- Надо молчать, - ответил Пхарказ. - Со мной все это уйдет туда... - он показал в землю. - И, может, все еще обойдется...

- Нет, - сказал Гарак. — Такое не обойдется!

Чуть свет Зору вскочила с постели, сказав родителям, что у нее ничего уже не болит, и побежала к своим козам. На поля дружно выходил народ. День обещал быть хорошим, и нельзя было терять времени. Зору обогнала Гарака и Докки, которые тоже шли на работу. Докки несла с собой маленького Орци. Без женских рук в жатву не обойтись.

- Может, сегодня ты посмотришь за нашими овцами, а Калой придет убирать хлеб? - попросил Гарак девочку, когда та поздоровалась с ним.

Зору согласилась и побежала дальше.

Стадо Калоя паслось в лощине, а он сидел на бугре и видел всю долину с хуторами и аулами до самой реки Ассы. Где-то далеко внизу он заметил красное пятно на желтом поле созревших хлебов. Оно быстро двигалось вверх. И по тому, как порывисто двигалось это пятно, а затем замирало, он узнал Зору. Только она имела такое яркое платье и такую привычку ходить: то бегом, то останавливаясь и пережидая, пока успокоится сердце.

Сейчас она была в начале пути и, казалось, доберется сюда не раньше полудня. Но до полудня было далеко, когда из-за ближайшего холма показалось ее красное платье и синий платок. Она остановилась, осмотрелась и, не увидев никого, двинулась дальше.

Калой следил за ней, притаившись за валуном. Вот Зору остановилась совсем рядом.

- Козы целы, - сказал он так, словно продолжал начатый разговор.

Девочка вздрогнула.

- Притаился тут, как барс!.. - смутилась она.

- Разве тот, из которого «сделали курицу», может превратиться в барса?

Зору смотрела на него и о чем-то думала.

Когда-то все начинают думать. Кто раньше, кто позже.

- Устала я, - сказала она, глядя прямо в его глаза, - хотя от Эги-аула до этих гор гораздо ближе, чем отсюда до пашен Гойтемира.

Калою казалось, что на него смотрит кто-то взрослый.

- Причем здесь пашни? До Ассы еще дальше... Хочешь садись, не хочешь - твое дело...

Зору села, натянув на колени платье и обхватив их руками.

- Вчера ночью был пожар, - начала она. - Сгорел ячмень Гойтемира. На том самом поле, на котором...

- Из меня сделали... - хотел докончить Калой, но она опереди ла его.

- ...на котором вы хотели пахать... Гойтемировы сказали, что это сделал Гарак... Они потребовали, чтоб вы уплатили им за все...

Положив голову на колени, она сбоку взглянула на Калоя, увидела, как он побледнел, и заметила на его ногах несколько глубоких свежих ссадин. Калой молчал.

- Ты где так ободрался? - спросила Зору.

- За твоими козами на скалы лазил...

- И ресницы там подпалил?..

- Костер разжигал...

- А чем же ты костер разжигал? Ведь огниво, что дал тебе мой отец, нашли на гойтемировском пожаре...

Калой вскочил. Встала и Зору. Взгляд Калоя был страшен. Зору попятилась.

- А может быть, это твой отец велел мне... там потерять его?..

Зору молчала.

- А огонь я ножом высекаю! - в руках у Калоя появился огромный складной нож с черенком из рога косули. - Болтаешь? Когда всем аулом лес рубили, что сказал твой отец, помнишь?

- Помню, - тихо ответила Зору.

- Что помнишь?

- Кто выдаст, тому язык отрезать...

- Не забывай!..

Калой повернулся, сунул нож в карман и, вскинув на плечо суконную накидку, направился к пещере.

- Тебя зовет Гарак. Начали жать ячмень...

Калой, ничего не ответив ей, пошел к аулу.

Своих он застал за работой. Они жали ячмень и вязали снопы. Ему Гарак велел класть скирды. Через некоторое время Докки пошла покормить Орци. Гарак с Калоем остались одни.

- Весной Гойтемировы избили тебя? - тихо, чтоб жена не услышала, спросил Гарак сына.

- Да, - так же тихо ответил тот.

- А почему ты скрыл?

- Не хотел, чтоб ты с ними связывался.

Гарак помолчал. Только солома скрипела в его яростных руках, когда он загребал ее в жменю и срезал серпом.

- Гойтемир нашел на своем поле огниво, которое подарил тебе Пхарказ...

Калой выпрямился. Посмотрел на отца. В спокойных глазах подростка была решимость.

- Ты хотел сказать, отец, на нашем поле?

Гарак с удивлением взглянул на него, впервые заметив, как он вырос, как раздались его плечи и силой наливается шея. Каким мужским становится взгляд! Он больше ни о чем не стал его спрашивать. Он понял: теперь Калой уже не соврет... А правду ему страшно было услышать.


6


Шли дни. Народ справился с жатвой. Наступило время обмолота.

По косогорам на санях свозили ячмень. Отовсюду доносились выкрики, хлопанье бичей. С утра и до ночи быки топтали тока, обмолачивая зерно.

Летом каждый день - это новые заботы. И люди стали забывать про пожар Гойтемира. Но не мог забыть о нем Гойтемир.

У него в запасе и хлеба и скота на многие годы. Но черное, выгоревшее жнивье стояло перед глазами, снилось. И радость людская корежила его, будто он сам, как поле его, горел в огне этой радости. Никто не пришел к нему с доносом. Никто не узнал огниво. И это бесило старшину больше всего. Но сколько он ни прикидывал - не мог подумать ни на кого, кроме как на Гарака. Все, все доводы вели к его дому.

И вот однажды пришла тревожная весть. От аула к аулу неслась она черным вороном:

- Солдаты!..

Кто мог ждать от них для себя плохого, уходил в скалы, пока не минует опасность.

Узнав об этом, Калой прибежал домой. Гарак был во дворе. Сын рассказал ему новость.

- Пусть себе идут. Мало ли какие у них дела! - откликнулся Гарак.

Но Калой уловил в его голосе скрытое беспокойство.

- Это из-за пожара, - сказал он, - и Гойтемир выдаст им только тебя! Ты должен скрыться, пока они не уйдут!

Но, несмотря на все уговоры Калоя, жены и Пхарказа, Гарак наотрез отказался уйти. Он знал, что если солдаты вызваны из-за него, то, не найдя его дома, пристав обязательно схватит заложником кого-нибудь из рода Эги. Он надеялся, что и власть не дойдет до того, чтобы арестовывать человека без улик.

Так рассуждал Гарак. А помощник пристава рассуждал по-другому. Он велел созвать сход в самом Эги-ауле. И когда люди собрались, объявил:

- Силою данной мне власти я арестую Гарака Эги за поджог поляна земле старшины. Доказательства виновности будут предъявлены ему на суде. Мы рассматриваем этот акт не как личные отношения, а как выступление против закона. Бунт! Он не один! Таких много, и мы будем судить их как бунтарей, всех вместе!

Гойтемир перевел его слова и добавил:

- Я здесь ни при чем. Если бы я не был старшиной, может быть, они и не вмешались бы. Но теперь это дело их. Я никого не звал.

- Но ты же знаешь, что это не я... Я присягал! — крикнул ему Гарак уже со скрученньми за спиной руками.

- Это ты скажешь на суде, - ответил, не глядя на него Гойтемир и хотел распустить людей.

Вдруг к помощнику пристава подбежал Калой.

- Начальник! - закричал он. - Я поклянусь богом Аллахом, и пусть поразит меня бог скал Ерда - это не Гарак! Отпусти его! Это не он!

Все замерли в ожидании.

- Что он говорит? - спросил помощник пристава.

Гойтемир перевел.

- Интересно. Пусть тогда он скажет, кто поджег?

- Не болтай глупостей! — закричал на Калоя отец.

Но сын посмотрел на него и ровным голосом начал:

- Отец, я не скажу ни одного слова неправды. - И, обратившись к начальству, продолжал: - Весной мы с отцом хотели вспахать эту землю. Она наша. Гойтемир и его родные прогнали отца. И тогда я решил не позволить им пахать. За это они опозорили меня... Дали пощечину...

А потом... - в это время Калой увидел рядом на башне среди детей Виты и Зору. Зору смотрела на него со страхом. - А потом, - еще громче продолжал Калой, - его сын из меня сделал «курицу», и я попал под быков... Их было десять мужчин. А я - один. Я не мог ничего... я поклялся, я сказал: «Вы не будете есть хлеб с этой земли!» И я это сделал!

А Гарак ничего не знал...

Гойтемир перевел и добавил:

- Научили. Сговорились.

Помощник пристава понимающе покачал головой.

- Скажите, что я ему не верю. Отец не мог не знать, что его избили. И если действительно сын поджег хлеб, то по его же наущению. А это все равно.

- Гойтемир, - снова заговорил Калой, когда тот объяснил людям ответ полицейского, - я не вру. Я клялся. Я не вру. Гарак ничего не знал. Отпустите его и возьмите меня!

Но у помощника пристава и у Гойтемира не было никакого желания слушать его, и они собрались уходить.

Тогда Калой отбежал, поднялся на бугорок и крикнул так, чтобы его услышали все:

- Гойтемир, если его увезут, люди свидетели, я убью тебя!

- Разбойник! Схватить его! — приказал помощник пристава, узнав об угрозе.

Но Калой исчез в каменных лабиринтах башен.

Отряд полицейских ночевал в Эги-ауле. Вечером старик Зуккур и несколько других членов рода Эги пришли к помощнику пристава и Гойтемиру просить отпустить Гарака. Они согласились вернуть Гойте-миру его потери от пожара. Но помощник пристава и слушать не хотел. Он сказал, что это не первое выступление у ингушей против старшин и власть решила положить им конец, строго наказав виновных.

Гарака поместили в отдельную башню вместе со стражниками. Вокруг расставили часовых. Никого к нему не пустили, но еду разрешили принести.

Докки плакала, не зная, что делать. Кричал маленький Орци. А Калой исчез.

Уже поздно вечером жена Пхарказа послала к Гараку Зору с лепешками и сыром. Стража пропустила девочку. Гарак стал ужинать. Стражники не обращали на них внимания.

- За поворотом, где родник, спрыгни в пропасть, — сказала девочка.

- Кто передал? - спросил Гарак.

- Не знаю! - невозмутимо ответила Зору и с детской наивностью стала рассматривать полицейских.

Калой не вернулся домой и ночью.

К утру погода испортилась. И, как это бывает в горах, резко похолодало. Пошел дождь. Отряд выступил поздно. Все ждали: может, распогодится.

Впереди ехал Гойтемир, за ним помощник пристава, потом шли два стражника, Гарак и следом все остальные. При выходе из аула их поджидали женщины. Они снова начали умолять начальника не уводить Гарака, кормильца семьи, отца маленького Орци. Докки со слезами на глазах поднимала сына и показывала его помощнику пристава. Но тот ехал с каменным лицом, не обращая на нее внимания.

- Перед кем унижаешься! - крикнул жене Гарак. — Если скажешь еще хоть слово, ты мне не жена!..

Докки умолкла и пошла с ним рядом.

- К Калою относись хорошо. Он сделал то, чего я не посмел... - успел сказать Гарак перед тем, каж стражники отогнали от него провожавших.

Извиваясь на узкой тропе длинной темной лентой, отряд ушел.

Печальные возвращались женщины в аул. Они плакали вместе с Докки. Вспомнив слова Гарака, Докки встревожилась: «Куда же делся Калой? Даже проститься с отцом не пришел! Стыдно стало? Или испугался? Конечно. Он ведь еще ребенок!.. - И она крепче прижала к груди Орци. - Когда ты увидишь теперь отца?..»

Отряд двигался медленно. Там, где почва была каменистая, идти было нетрудно. Но во впадинах лошади погружались по колено в раскисшую землю, а пешие едва передвигали ноги. Гарак задерживал всех. Связанные руки сковывали движение, и он то и дело падал. Стражникам приходилось поднимать его. Узнав об этом, помощник пристава велел развязать ему руки. Куда он здесь денется, окруженный двумя десятками вооруженных людей! Гарак растер затекшие кисти, снял расползшиеся чувяки и, засучив штаны до колен, сразу пошел легко и быстро. Дождь не утихал и во второй половине дня. Привала в пути решили не делать, хотя тяжело одетая стража изрядно вымоталась в непривычном походе. Начальство хотело засветло добраться до Джараха.

Нехорошо было на душе у Гойтемира, хотя, казалось, какая к тому причина? Гарак арестован. После признания Калоя Эги все равно заплатят ему за сожженный ячмень, это уже по обычаю. Да и совесть спокойна - человека забрали не зря! А то ведь Гарак в глазах людей почти очистился от обвинения, клялся на народе! И все-таки на душе неспокойно. Верни он тогда Турсу хоть часть их родовой земли - народ посчитал бы его благодетелем, а Эги стали бы друзьями. А теперь... Если Гарак умрет в тюрьме, на него, на Гойтемира, ляжет вина. С него взыщут. От обычаев ни чин, ни богатство, ни время не спасут. Побоятся его, так отомстят сыну... От этих мыслей старик содрогнулся.

Тропа пошла круто вверх по каменистым ступеням, вплотную к высокой стене. Дальше над пропастью ее сменили плетни, повисшие на вбитых в стену кольях, потом она снова побежала ровным, узеньким карнизом. Но страшной тропа была только для полицейских. Ни Гой-темир, ни Гарак не думали о ней. И тут Гарак вспомнил о том, что сказала ему Зору: «За поворотом, где родник...» Поворот был в нескольких шагах, а за ним и родник. «Прыгнуть можно, - подумал Гарак. - Там стена чуть-чуть пологая, а саженей через пять каменная осыпь, по которой легко забежать назад, под карниз, спуститься к реке и на ту сторону, в лес... Но сзади идущий пристрелит, да и передние обернутся, возьмут на мушку... - Он усмехнулся. - Хорош совет! Кто его придумал? А что, если прикрыться одним из них?.. - От этой мысли у него сильно заколотилось сердце. - Зря я дался им в руки... это все Гойте-мир... Убрал нас двоих... Если сейчас не уйду, - значит, никогда... Умру в Сибири... Погибнут дети... А после родника дорога вниз и места просторные, открытые...» Но Гарак ничего еще не решил, а поворот вот он, уже на него завернули и Гойтемир, и начальник, и солдаты... Гара-ка стало лихорадить.

Помощник пристава собрал все свое мужество, чтоб не глядеть вниз, а глаза сами косили в бездну, на дне которой белела река. Тогда он уставился в спину Гойтемира.

- Спаси меня, богородица, и помилуй, - шептал он. И в это время он с ужасом увидел, как огромный камень обрушился на круп гойтемировской лошади. Конь осел и стремительно прыгнул вперед. Гойтемир чудом удержался в седле. Лавина камней поменьше обрушилась на коня и на самого помощника пристава. Он уцепился за луку и, что есть силы, дал шенкеля. От удара в голову на мгновение потемнело в глазах. Когда он открыл их, конь нес его галопом за старшиной.

Гарак схватил за пояс ошеломленного стражника, который шагал за ним, и, прикрываясь его телом, ринулся вниз. Раздался ужасный вопль. Второй стражник подбежал к краю тропы... Гарак по осыпи уходил под карнизы, увлекая за собой полицейского. Стражник вскинул берданку... Но камень с горы размозжил ему голову, и он рухнул в пропасть. Еще некоторое время камни летели на тропу, и никто из отрезанных за поворотом не мог рискнуть высунуть голову. Все кончилось так же внезапно, как и началось. Опять в ущелье наступила тишина, нарушаемая только далеким шуумом бежавшей по дну Амар-хи. Стражники с величайшей осторожностью приблизились к месту падения Гарака. К ним возвращался спешившийся Гойтемир. Помощник пристава сидел в стороне и, ничего не соображая, держался за раненую голову. Гойтемир велел всем перебираться через завал. Долго в ущелье стражники звали своих товарищей. Долго прислушивались они, но бездна молчала.

Наконец отряд двинулся к Джараху, чтобы выслать горцев на поиски пострадавших.

Гойтемир вел в поводу искалеченную лошадь и беспрерывно благодарил Аллаха за спасение. Он один знал, что обвал не был случайностью. Он впервые почувствовал, как смерть пролетела над ним. На него пахнуло могильным холодом. Он ясно представил себе, как, если бы камень попал ему в голову, завтра горцы подняли со дна ущелья или поймали в реке его бездыханное тело и повезли б на оглоблях между двух коней в далекий дом, как с плачем встретили б его жена и сын и запел бы молитвы Хасан-мулла. А потом родные стали бы жадно делить его богатство... И ему стало страшно, захотелось жить, жить во что бы то ни стало и пользоваться всем, что он накопил, - любовью детей, лаской молодой жены... и деньгами.

«Я перестал считаться с Эги, - думал он, - да, они слабы и плохо организованы. У них нет вожака. Но это сегодня. Люди рождаются, живут и умирают. И никто не знает сегодня, кто вырастет из младенца, который родится завтра!» И перед Гойтемиром встало лицо Калоя, каким оно было, когда, окровавленный в драке, измятый ногами быков, он поднялся, как стебель из-под копыт, выпрямился и, глядя всем в глаза, сказал: «Этого хлеба вы есть не будете!..» Он увидел его, каким оно было вчера, когда мальчишка заявил перед сходом и начальством: «Я убью тебя, Гойтемир...» Он вспомнил и то, что сегодня, когда уводили отца, Калоя не было. Он, Гойтемир, подумал, что мальчик испугался своей угроза и стражников. Но теперь было ясно - Калой стоял на скале и ждал, чтобы столкнуть камень на его голову... «Да, конечно, он был там не один. Не все Эги тихони. Но он там был...» в этом Гойтемир теперь не сомневался. И он решил: «Хватит. Надо быть осторожнее и не считать, что люди слабы... Надо подумать и о Чаборзе. Ему с ними жить...»

Когда отряд скрылся из виду, с горы, с которой падали камни, почти по отвесной стене съехал на пятках Калой, а следом за ним Иналук. Не задерживайсь, они ринулись вниз по следу Гарака.

Под карнизом лежал стражник, которого схватил Гарак.

Он был мертв. Братья обшарили его, забрали сумку с патронами. На дне ущелья подобрали обе винтовки. Но второго стражника не было. Он, видимо, упал прямо в реку. Они побежали по берегу вверх. Перешли вброд на другую сторону. В кустах стояла их лошадь. Значит, Виты и Гарак ушли на других. Калой с Иналуком сели вдвоем на коня и скрылись в сосновых зарослях.

Дело было сделано. Узник получил свободу. Но чего она стоила ему - еще никто не знал. Ночью юноши добрались до дома Иналука и уложили Гарака, который едва держался на ногах. Падая с тропы с человеком на спине, он ударился - ушибы и ссадины были на всем его теле, однако удар о каменный выступ пришелся в грудь. К утру ему стало хуже. Из горла пошла кровь. Калой решил, что отец погиб.

Но мать Иналука выспросила у женщин, что делать, достала траву и начала его лечить.

В ауле никто не знал, где Гарак. Когда разнесся слух о том, что отряд попал под обвал и многие погибли, что даже Гойтемир едва остался жив, люди решили: видно, Гарака снесло с тропы и он, боясь нового ареста, скрылся у знакомых.

Докки не находила себе места. Она не верила слухам и считала мужа погибшим. «Если б он был жив, - думала она, - он хоть раз пришел бы к нам...» Калой отмалчивался.

Наконец она решила идти к Гойтемиру и узнать, куда он дел ее мужа. Раз Эги перестали интересоваться судьбой своего брата, это сделает она.

Поздно вечером, во время ужина, впервые в жизни у нее с Калоем произошел тяжелый разговор.

- Скажи, ты действительно сжег поле или хотел, чтобы отца не забрали?

- Сжег, - ответил он.

- Значит, он погиб из-за тебя...

- Нет. Когда его схватили, никто не знал, что это сделал я... И зачем думать, что он погиб? Люди же говорят, что он жив.

- А что еще должны говорить люди? - вспылила Докки. - У людей сыновья в таком возрасте, как ты, считаются взрослыми, а ты... Надо было ходить по скалам, расспрашивать людей, искать его... Ведь это же человек! Он бы тебя так не оставил! Где его кости, где могила? А тебе все нипочем! - Она зарыдала. - Завтра я пойду, раз вы, Эги, не мужчины!

Калой отодвинул еду, встал.

- Докки, - сказал он ей. - Не расстраивайся. Эги — мужчины. Были и будут ими. Я не вернусь, пока не найду его! - И он направился к выходу.

- Куда ты?! Не обижайся! Мне больно. Я устала одна... — закричала ему вслед Докки, но он, ничего не ответив, исчез в темноте.

Ночью, когда Докки лежала с открытыми глазами и, глядя на тоненький огонек малого светильника, кляла себя за разговор с сыном и вспомнила, как муж просил не обижать его, скрипнули петли... В дверь проскользнул Калой. Он оглядел комнату, словно попал не в свой дом, и, снова приоткрыв дверь, впустил незнакомого мужчину. Докки в удивлении привстала. И... под космами чужой папахи увидела родные улыбающиеся глаза.

- Живой! - вырвалось у нее.

- Мертвые не приходят, - тихо ответил Гарак.

С того дня жизнь в их доме пошла по-прежнему. Гарак не скрывался от односельчан, но всегда помнил, что его могут снова схватить, и был начеку. А Гойтемир словно забыл о нем. Он не требовал своего долга. Молчал. И сколько ни выведывали Иналук, Калой и Виты, они ни разу не услыхали, чтоб кто-нибудь подозревал их в нападении на помощника пристава и Гойтемира. Народ считал избавление Гарака от тюрьмы делом Всевышнего, счастливой случайностью, знамением того, что боги не терпят несправедливости.

Все было бы хорошо, если б не пошатнувшееся здоровье Гарака. Он не мог, как прежде, рубить лес, косить целыми днями, ходить в гору. Ему приходилось часто отдыхать. И все больше Калой принимал на себя его труд по дому. Гарак видел это и относился к сыну как к взрослому.

Однажды Докки рассказала мужу о том, как упрекала Калоя за то, что тот не разыскивал отца.

И он сказал:

- Я не стану рассказывать тебе, что было. Но ты должна запо

мнить: он хоть и молод, сердце в нем богатырское. Он спас меня... Он

все может...


7


Калой не знал отдыха. То он с рассвета дотемна косил, то волоком на быке возил дрова, то что-нибудь мастерил по дому. Его детство осталось где-то позади. И только раз он не выдержал и позволил себе вернуться к старым забавам.

Это было в первые дни зимы. Как ни готовились к ней люди, но, когда однажды утром они увидели все вокруг белым, им показалось, что зима застала их врасплох. На крышах появились девушки и женщины с деревянными лопатами. С башен полетели вниз огромные комья снега. Люди торопились убрать его прежде, чем пригреет солнце и вода пропитает земляные крыши. Но на этот раз снега можно было не бояться. Зима пришла основательно, с морозом. Калой помог Докки на крыше и пошел за сеном в загон. В это время с соседней башни Пхар-каза на него обрушилась целая глыба снега. Снег забился ему за пазуху, залепил глаза и уши.

- Ах, чтоб тебя!.. - хотел он выругаться, но, посмотрев вверх, увидел Зору. Она хохотала, и лопата едва не вываливалась из ее рук. Отряхнувшись, Калой позвал ее кататься на салазках*.

Зору перестала смеяться, оглянулась и, перегнувшись через каменный барьер, негромко сказала:

- Я хотела. Но мне не разрешили, говорят, что я уже большая... -Она улыбнулась. - Теперь я буду только смотреть на вас...

Покончив с домашними делами, Калой схватил свои салазки и побежал за околицу. Здесь уже шумели мальчишки и девчонки всего аула. Были дети и из соседних хуторов. Все они беспрерывной цепочкой двигались вкруговую. Одни с визгом неслись по пологой горе вниз и резко тормозили в конце дорожки, у края глубокого рва, на дне которого курился черный ручей, другие, закинув поручни салазок за плечи, торопились обратно, вверх.

Ни с чем не могло сравниться это удовольствие. Нигде не бывало так весело. Порой один саночник нагонял другого, они сшибались, летели в сугроб, следующие налетали на них, кто нечаянно, а кто нарочно, и начиналась такая кутерьма, в которой ничего нельзя было разобрать. Поднимутся мальчишки, а из снега вылезает еще чья-то рука или нога. И тогда все с криком кидаются к ней и вытягивают наружу какого-нибудь очумевшего паренька.

Сухощавый, легкий, смелый, Калой на снеговой дорожке не знал себе равных. Он несся вниз так, что снежная пыль завихрялась за ним. Иногда он наклонялся то в одну, то в другую сторону, и из-под его полозьев били снежные струи. Многие пытались повторить это, но тут же кубарем летели в сторону. А взрослые с интересом следили за ними с крыш, завидовали и сожалели о своем минувшем детстве.

С тоской смотрела Зору на своих друзей. Как хотелось ей покататься с ними! Ведь с прошлой зимы с ней не случилось ничего. Так почему же мать сказала, что она большая для этих игр? Почему отныне она вместе со взрослыми будет только смотреть на других?..

Вот среди ребят появился мальчик в оранжевой шубке. Ни у кого никогда не бывало такой. Он привлек к себе внимание всех. Зору, которая до этого следила за Калоем, теперь потеряла его из виду и не могла оторвать глаз от этой шубки. Она, как язычок пламени, слетала по белому снегу и вновь поднималась в гору.

- Гойтемировские ребята пришли, - услышала Зору позади себя разговор взрослых.

- Этот, в дубленой городской шубейке, - сын старшины, Чаборз.

Если взрослые не ладят, так хорошо, что хоть ребята играют вместе!

А на горке что-то произошло. Никто больше не съезжал вниз. Все собрались наверху, у начала дорожки. Только небольшая кучка ребят осталась стоять внизу, у самого ручья.

- Некому их разогнать, собак! - выругался Пхарказ. - Опять кто-то решил попробовать силы! Эта сказка была еще и в наше время, будто кто-то когда-то так разогнался, что перелетел через ручей! И вот дурачки каждую зиму бьют себе лбы. А когда-нибудь и шею свернут. В старину, может быть, и прыгали. Но и ров-то, должно быть, был уже...

Пхарказ оборвал свои рассуждения. Первый смельчак ринулся вперед. На горе дети, в ауле взрослые затаили дыхание... Вот уже он внизу, кончилась горка, и он мчится прямо к оврагу... еще миг — и... «смельчак» не выдерживает и резко уходит в сторону. За первым пускается второй, третий... все это взрослые ребята, почти юноши. Даже Виты, не в силах превозмочь страха, отворачивает салазки от оврага. Всех постигает неудача. Ни у кого не хватает ни смелости, ни силы.

Момент ожидания чего-то небывалого прошел. Теперь все были уверены, что никто не повторит подвига «неизвестного героя». Да и был ли он когда-нибудь? Но вот снова люди замерли. Оранжевая шубка рванулась вниз. Чаборз.

Будет ли у него удача?..

Нет. И он, правда, ближе других, подлетел к ручью, но в последний миг спасовал, свернул, да так резко, что покатился кубарем.

На дорожку встал еще один. Он отстегнул и отдал кому-то из ребят пояс с кинжалом.

- Калой! - воскликнула Зору. И, чтоб скрыть волнение, засмеялась. - Сын старшины не смог, а куда ему!

- А куда старшине до его отца! - разозлился Пхарказ. - Его отец,

Турс, не отдыхая, через десять хребтов убитого тура на себе приносил!

Рядом с Пхарказом стоял незаметно подошедший сзади Гарак.

Калой бросил короткий взгляд в сторону аула. Зору поняла, что он думал о ней. Калой нахлобучил шапку и, что-то сказав ребятам, отчего те дружно захохотали, понесся вниз... Он смотрел только на ту сторону ручья... Вот он вытянулся вперед и, словно на крыльях, взмыл над оврагом, повис над ним в воздухе и в следующее мгновение свалился — на той стороне!..

Отцы и деды испытывали на этом месте свое мужество. И все терпели неудачу. Никто не ожидал этого. И только один человек был уверен, что Калой не свернет, - это был Гарак...

- Он все может, - прошептал он.

Пхарказ оглянулся.

- Нет, ты помнишь, как мы заваливались?.. Это настоящий второй Калой-Кант! Не зря Доули родила его под Калоевским камнем, а отец дал ему это имя!

А в это время ребята с воплями, подбрасывая вверх папахи и салазки, ватагой неслись к победителю. Он перебрался на эту сторону ручья и, кажется, сам с удивлением смотрел на то место, куда только что перенесло его мужество.

Все ликовало вокруг героя. Малыши старались дотронуться до его салазок.

Чаборз не мог этого перенести. Он один поднялся вверх. Но его красивая шуба уже никого не интересовала. Калой совершил небывалое. Тогда с горы раздался свист. Ребята оглянулись. Чаборз махал рукой, просил расступиться. Все поняли, что он собирается сделать новую попытку.

И он понесся к ним. Вот он увидел овраг... и все почувствовали: ни перелететь, ни остановиться он уже не может. С искаженным лицом он рухнул по глинистой, почти отвесной стене в ручей. Следившие за играми из аула ужаснулись.

А от ручья донесся неудержимый хохот.

Грязный, вымокший Чаборз наконец вылез на дорогу и под свист и вопли ребят, не оглядываясь, трусцой припустил домой.

Подбежав к повороту, он снова услышал торжествующий крик ребят и оглянулся. Калой опять поднимался на том берегу ручья...

Чаборз ушел...

Какой-то малыш, быть может, в эту зиму впервые в жизни пришедший сюда, до того увлекся игрой, что не выдержал и, так как у него не было еще салазок, спустил штаны, чтобы не подрать их, и съехал вниз на «собственных салазках». Это вызвало общий восторг. Калой подошел к малышу, похлопал его как старший и подарил ему свои знаменитые теперь салазки.

- Держи! Насовсем! - сказал он. - Я отъездил, теперь твоя очередь.

Подпоясавшись, он пошел в аул, сложив руки на кинжале. Когда он проходил мимо башни Пхарказа, Зору сверху улыбнулась ему.

- А мы видели все! - крикнула она.

- А как красный петух стал мокрой курицей, видели? - спросил он.

Зору нахмурилась, отпрянула от каменного барьера. Она поняла, что Калой не мог забыть обиду.

Весною Калой и Виты впервые сеяли и пахали сами. Сначала поле одного, потом другого. Гарак болел. Временами ему становилось лучше, и тогда он брался за хозяйство. Но потом снова недуг одолевал его, и он оставлял все на Калоя.

С Гойтемировыми не было никаких столкновений. Старшина словно забыл обо всем, не трогал Гарака. Он был увлечен мыслью переехать в Назрань и расширить свою лавку, которой ведали его старшие сыновья. Там была проложена первая железная дорога. Она не только Гойтемиру не давала покоя. Многие ингуши уже научились извлекать из нее прибыль: привозить российские товары подешевле и продавать их своим братьям-горцам подороже. Вот отчего не знал покоя и старый Гойтемир, хоть он и был рожден еще в ту годину, когда генерал Эрма-ло* только закладывал крепость возле этой Назрани.

В эту осень Калой косил один. Молод был он для этой работы. Но силы его прибывали с каждым днем. А у отца они таяли. Гарак старался хоть как-нибудь помогать сыну: точил косы, давал добрые советы и видел: как ни тяжела работа, Калой справляется с ней. Отцу было и радостно, и жаль сына, и грустно за самого себя.


8


За годом проходил год. Уже давно начал бегать и лепетать маленький Орци. Приглядывал теперь за ним совсем ослабевший Гарак. Порой, когда кашель одолевал его, он напоминал Калою джараховского писаря. И зная, чем кончилась болезнь того, Калой содрогался и гнал от себя страшные мысли. Он и Виты повзрослели. Губы ребят покрыл первый юношеский пушок. Они не раз ездили вместе во Владикавказ продавать овец. Здесь Калою очень помогали русские слова, которым он выучился в школе. Иной раз ему приходилось быть даже толмачом. Калой любил эти поездки. В городе все было интересно. Там были телеги с крышами, и их по железным полосам волокли лошади. Они возили людей из конца в конец города. Были там и другие тележки - на железной оси и на железных дугах для мягкости. Вечером по бокам этих тележек в стеклянных коробочках зажигались свечи. Такие арбы назывались «файтонами». В них, громыхая по булыжным дорогам города, ездили важные люди и пристопы - так Калой называл всех офицеров.

Однажды Калой купил на базаре стекло для окна в башне, лампу и жидкое масло к ней - фотоген...

Когда он вернулся домой и вместо мутного пузыря вставил прозрачное стекло в раму, впервые за многие века на пол башни лег светлый блик солнца. Гарак склонился над ним с постели и смотрел, смотрел... На блик не наступали. Боялись испачкать свою радость, свое солнце. А ночью, когда Калой зажег лампу, собрались соседи. Ее свет проникал во все уголки комнаты, освещал застывшие улыбки, удивленные глаза. Этот чистый огонек не двигался, как и люди, не гас...

- Когда наш старшина был таким, как ты, мальчик, ему даже не снилось подобное! - проговорил Гарак, отвечая на какие-то свои мысли. - Хотел бы я видеть, что будет у нас в доме, когда вы доживете до наших лет!

Вскоре Эги-аул взволновала небывалая весть: Виты остался жить в городе. Он поступил к хозяину, у которого было несколько кузниц. Тот обещал выучить его этой удивительной работе, да еще и кормить за то, что он будет помогать мастерам. Многие позавидовали ему, но у Виты дома была только мать. А тем, у которых на плечах были семьи, никуда уже не уйти.

Изредка по отцовским делам или проездом в Эги-аул наведывался Чаборз. Одет он бывал на зависть другим. То он красовался в белой, как снег, папахе, то в новеньких сафьяновых ноговицах, когда у всех они были из домотканого сукна, то надевал дорогой отцовский пояс с кинжалом. Но самым завидным сокровищем его был конь. Собственный верховой конь! Это был великолепный светло-гнедой мерин кабардинской породы, только немного огрузневший от обилия кормов.

Окно Зору выходило на главную дорогу аула. И она видела сына старшины почти в каждый его приезд. Он не нравился ей, не нравились его широко расставленные глаза. Но зато конь, дорогая сбруя, богатая одежда имели такой праздничный вид, что ими нельзя было не любоваться. И она вспоминала его мать. Ей не раз случалось встречать ее на свадьбах, на похоронах. Она вспомнила ее дорогие платья, шелестящие персидские платки, где следует - черный, где можно - светлый. А один раз на ней был красный платок. До того яркий и блестящий, что Зору запомнила его навсегда! А какие у нее были чистые руки! Разве глиной или золой отмоешь так? Нет. Это можно было сделать только мылом, которого Зору еще ни разу не держала в руках. Мысли эти заставляли девочку бросать маленькую гармонь - подарок бабушки - и додго-дол-го глядеть в окно, в ту сторону, где жила эта счастливая женщина.

А Калой, заметив Чаборза, уходил. Он не мог скрыть от других своей зависти, а прослыть жалким не хотел.

Однажды Гарак как бы невзначай спросил его: что бы он пожелал иметь из того, что есть у Чаборза? И Калой, не задумываясь, ответил: коня.

Через несколько дней, когда Калой вернулся из леса, он замер от изумления. Во дворе за изгородью стоял и смотрел на него огромными глазми тонконогий высокий жеребенок. Черный, как сажа, с единственной белой полоской от звездочки по горбатому носу, он настороженно направил в сторону Калоя острые уши и угрожающе засопел.

- Ну, как думаешь, выйдет толк? - услышал Калой голос Гарака, который стоял в дверях и держался за косяк.

- Я такого никогда не видел! - воскликнул Калой. - Эго же не же ребенок, а... а... девушка!

Гарак вздохнул раз, другой, хватая ртом воздух, и наконец засмеялся:

- Но ведь не каждая девушка красива! Иную и от буйволенка не отличишь! Да... если будешь ухаживать, знаменитый конь выйдет!

- А чей это? - спросил Калой.

- Нравится? Значит, твой, — ответил Гарак. — Ее отец подарил, — он показл на Докки. - Правда, и мы не остались в долгу. Я велел отдать им нашу рябую корову...

Калой понял, что это не подарок отца Докки, а забота Гарака.

От счастья он ничего не мог сказать, даже забыл поблагодарить. Но родители все понимали. Он кинулся в загон к новому другу. Тот ловко повернулся, и Калой тотчас получил крепкий удар в ногу.

- Шайтан! - выругался он, потирая ушибленное место, - Хорошо не в колено!

Гарак и Докки смеялись.

- Характер! На тебя похож! - сказала Докки. - Вы поладите!

Гарак закашлялся и, махнув рукой, ушел к себе.

С этого дня Калою прибавилась новая забота. Но какая радостная забота!

Сколько раз прежде присутствовал он на состязаниях юношей, где они мерялись силой, мужеством и ловкостью, после чего победители получали право называться мужчинами! Сколько раз он втайне горевал о том, что у него нет лошади и, значит, ему не придется принимать участия в борьбе со своими сверстниками, когда придет время! И вот теперь все его огорчения позади. У него будет конь.

Он назвал своего друга Быстрым и расставался с ним только на ночь. Калой мог не есть, не пить, но конек его никогда не испытывал недостатка ни в чем. Скоро он привык к Калою и всюду ходил за ним, а когда, случалось, терял из виду, начинал ржать и метаться.

Калой мог делать с ним все, что хотел. Он вспоминал рассказы про богатырей и их богатырских коней и каждый день что-нибудь проделывал с Быстрым, чтобы тот у него тоже стал необыкновенным. Он бегал с ним вдогонки, поднимал его в стойку, брал себе на плечи, учил ложиться, узнавать свой голос, не давая покоя ни себе, ни жеребенку.

Время шло, они росли, росла и их дружба. Быстрый научился вслед за Калоем взбегать на скалу Сеска-Солсы. Это было не очень просто. Несколько раз он чуть не разбился, срываясь с камней. Но для этих двоих не было ничего непреодолимого. Калой мог взбежать, не останавливаясь, до самого дерева Турса, и Быстрый не отставал от него ни на шаг. Он приобрел на камнях устойчивость тура и ловкость серны.

Радость наполнила трудную жизнь Калоя. Засыпая, он теперь всегда мечтал о том, как через два-три года будет участвовать со своим Быстрым на празднике юношей. Как поразит всех мужчин и заставит любоваться девушек...

Только болезнь отца омрачала эту радость.

По совету людей Калой приносил Гараку настои каких-то трав, доставал барсучье сало, купил ладанку у Хасан-муллы. Хотел пойти за туром или серной. Но отец не разрешил.

- Рано. Сейчас у них малыши, - сказал он. - А без родителей малышам трудно... - И он надолго задумался, глядя на Орци, который что-то мастерил у очага.

Ком подступал к горлу Калоя... Но он никогда не забывал слов, сказанных ему Гараком: «Мужчина не должен показывать свою слабость...» Он научился не показывать ее...


9


Осенью всегда у горцев много праздников. Кончаются полевые работы, заготовки на зиму, и людям хочется сообща отдохнуть, погулять, а заодно воздать богам, чтобы они и впредь были милостивы к ним.

Как ни сопротивлялись муллы, проповедники и служители Аллаха, старые обычаи и обряды все еще держались в народе. Одним из них был праздник женщин. Старики рассказывали, что в давние времена его праздновали по три и даже по семь дней подряд. Но постепенно он потерял свою силу, и ко времени Калоя его уже праздновали даже не каждый год. Забыли, в честь чего он возник, забыли многие обряды, но знали одно: праздник этот только для женщин. Мужчины считали его бабской глупостью, однако открыто противоречить побаивались, потому что, если становилось известным, что кто-нибудь из них не хочет пустить на праздник жену или дочь, против него ополчались все соседки. Его стыдили, к нему приставали до тех пор, пока он не отступал.

И в эту осень неизвестно кем это было сказано, но только 'во всей округе знали, что на равнине, за перевалом Трех Обелисков, будет праздник женщин.

В назначенный день чуть свет со всех хуторов и аулов девушки, женщины и даже старухи с узелками в руках потянулись к перевалу. Многие вели в поводу заседланных коней. А были и такие, которые ехали верхом. Мужчины провожали их шутками, отпускали соленые словечки. Но в этот день и женщины не оставались в долгу. Они были уже в воинственном настроении.

Дорога до вершины перевала проходила по лесу. Под лучами солнца деревья блестели листвой, а кустарники - яркой ягодой.

Зору шла с девушками Эги-аула.

Ее впервые отпустили на этот праздник, и ей не терпелось скорее дойти до места и увидеть все, о чем с детства приходилось столько слышать. Красота осенней природы усиливала радость, создавала праздничное настроение.

К полудню женщины собрались. Только изредка кто-нибудь еще подходил из далеких аулов.

На обширной поляне, покрытой небольшими рощицами, они расположились в тени ветвистых деревьев. Отсюда хорошо были видны горы, дальние тропки, аулы. Неподалеку из-под камня струился чистый холодный родник. Единственным творением человеческих рук здесь были три старинных каменных обелиска.

В ожидании начала праздника женщины поглядывали на жену старшины. Но, видимо, она не собиралась брать на себя главные обязанности и скромно сидела в кругу своих односельчанок. Она была в своем, единственном во всех горах, огненно-красном шелковом платке. Девочки-подростки толпились около нее и, к ее удовольствию, не скрывали своего восторга. А Наси действительно была хороша. Зору не могла отвести от нее глаз. Чего бы она не сделала ради такого платка!

Наконец поднялась одна из старух и крикнула:

- Слушайте, сестры! Пришел наш день! Мы здесь сегодня хозяева.

Мы будем жить этот день, как хотим, как жили прабабушки таких, как я, и их прабабушки! Тогда у них все дни были такие, а у мужчин - один! И был у тех женщин царь — женщина. И у нас должен быть царь!

Нам кажется, лучшим царем из нас будет Эйза!

- Эйза - царь!

- Эйза - царь!

- Эйза - царь! - трижды прокричал хор девушек, подготовленный старухой.

- И мы хотим Эйзу! - закричали все остальные.

Эйза встала. Поднимаясь, она уже чувствовала себя владыкой дня и этих людей. Лицо у нее было немолодое, на редкость белое. Густые вздернутые брови кончались крутым изломом. Из-под них смотрели черные властные глаза. Это была женщина из хутора Девичьего. Почти все знали ее. Но как только ее объявили царем, она стала непохожа на себя. Женщины сразу почувствовали ее власть над собой. Словно и в самом деле это была уже не Эйза-соседка, а настоящий царь.

Она молча, без тени улыбки оглядела всех с полным сознанием своего величия и достоинства.

- Ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!.. - сказала она, твердо указав пальцем на четырех девушек. - Приблизьтесь ко мне!

Те покорно подошли.

- Будете все время стоять за моей спиной и исполнять мою волю!

В число выбранных попала и Зору. Все четыре были чернобровые, красивые. Они даже чем-то напоминали саму Эйзу.

Потом Эйза отошла к трем обелискам и стала перед средним из них. По бокам встали девушки. Эйза сорвала с себя платок и взмахнула им. На грудь ее упали две серебряно-черные косы.

- Все, что было - того не было! Чего не было - все будет! — торжественно произнесла она.

Женщины смотрели на нее, как зачарованные, и не узнавали ни себя, ни ее. Губы их невольно повторяли за ней: «Чего не было - все будет!..» Им так хотелось поверить в это...

- Поставьте на землю плоды земли, которые вы добыли и принесли сюда! — приказала царь.

От ее ног и дальше на платках, на шалях, на шерстяных накидках женщины расставили принесенные яства, кувшины с аракой, пивом, брагой, деревянные рюмки и чаши и наполнили их.

- Садитесь!

Женщины сели. Старшие - ближе к ней, младшие — в дальнем конце. Они не сводили с нее восторженных глаз. А Эйза и четыре девушки продолжали стоять. Вот она подняла рог:


Забудьте, что вы женщины!

Мы здесь свободный народ.

И память о женском долге

Пусть с первым глотком умрет!


Эйза выпила из рога и посмотрела, все ли повинуются ей.


Второй глоток мы выпьем

За бывших наших мужчин.

И пусть отныне не встанет

Над нами из них ни один!


И снова женщины отпили по глотку.


С третьим глотком, сестрицы,

Жить начинаем мы.

Над женской страною — солнце!

И нет ни печали, ни тьмы!


- До дна! - крикнула Эйза и, осушив свой рог, отбросила его.

Женщины последовали ее приказу. Началось пиршество. Со всех сторон раздавались шутки, смех, веселый разговор.

Теперь уже все знали, что Эйзу выучила этим словам ее бабка. И она не раз проводила праздники.

Эйза сидела на куче одежды, которую девушки подложили под нее, и возвышалась над всеми. Она так и оставалась без платка, и это подчеркивало ее необыкновенность. На ней было черное платье до пят, на плечах под косами золотистый платок.

- Не вижу моих воинов! - воскликнула царь.

- К лошадям!

Девушки и молодые женщины с шумом кинулись за ближайший холм. Через некоторое время оттуда выехал отряд из тридцати «юношей» в боевых доспехах.

По приказу царя Зору тоже облачилась во все мужское. И, сев на коня Эйзы, встала за ней, готовая выполнять ее приказания. Эйза показала ей, где должна выстроиться «дружина», и велела собрать к себе гармонисток.

Под музыку началась джигитовка. «Юноши» показывали свое умение владеть конем.

Потом были скачки, и победителей награждали призами. Кому бокал пива, кому блин, кто получал кусок халвы. Последней игрой царь объявила большие скачки.

Отъехав за версту, конники должны были после третьего взмаха платком поймать Зору.

- Ты не упадешь? — тихо спросила Эйза.

Зору только улыбнулась. Игра разгорячила девушку, увлекла ее. Щеки ее пылали, глаза восторженно светились. Это был самый интересный день в ее жизни!

Наконец всадники удалились к указанному месту. И вот от них отделился конь Эйзы и помчался в сторону женщин. Еще миг - и за ним поднялось облако пыли. Комья земли полетели в небо. Погоня началась. Но где же Зору?.. Только по белым рукавам ее рубашки можно было догадаться, что она скачет, прильнув к гриве лошади. Несколько всадников стали настигать ее. Но она отвернула коня в сторону, и тот под страшный вопль сидевших на траве женщин перескочил через них. Погоня пронеслась мимо.

Победительницей стала Зору.

- Кто она? - спросила Наси соседку, когда шум и общее ликование немного поулеглись.

- Дочь Пхарказа из Эги-аула, — ответила та.

- Того Пхарказа, который похож на помощника пристопа? - переспросила Наси. И удивилась: - У такого отца и такая дочь! А ее стоит иметь в виду. У меня жених растет...

Слова жены Гойтемира тотчас же дошли до Зору. Девочка вспыхнула, покраснела. Она не думала ни о замужестве, ни о женихе. Но одно то, что о ней как о девушке, как о невесте могла заговорить сама Наси и даже допустить мысль, что она может войти в ее дом, было для бедной Зору счастьем.

Начался хоровод. Обняв друг друга за плечи, женщины пошли по кругу. Эйза шла вместе со всеми. Хмель разрумянил их, зажег. Двигались женщины то в одну, то в другую сторону.

Песня постепенно убыстрялась.


Уймите, боги воду и огонь!

Пошлите солнце нам и месяц.


И когда хоровод обошел полный круг, Эйза вновь пригласила всех к трапезе.

- Женщины, к нам в гости фур-фуры* пришли! - крикнула она, указывая на своих подруг, переодетых в мужчин, и запела:


К нам в гости фур-фуры пришли.

На горы спускается ночь...

Пусть каждой она принесет

Не сына, а славную дочь!..


- Гостей в объятия! - И царь, показывая пример, сама словно юношу, обняла и посадила рядом с собой Зору.

Женщины и «мужчины» перемешались. Музыка и песни звучали в разных местах. Фур-фуры переходили из одной компании в другую, под общий хохот обнимая и целуя девушек и женщин, как пламенные любовники.

Вдруг молодая жена Иналука - Панта с таким удивлением уставилась на парочку, сидевшую напротив, что окружающие обратили на нее внимание. Переодетая в парня Матас, девушка из Гойтемир-Юрта, старалась поцеловать стыдливо закрывавшуюся от нее подружку. Панта вскочила и залилась хохотом. Все подумали, что она опьянела.

- Матас! - закричала наконец Панта. - Да посмотри же, кого ты целуешь? Чтоб я сгорела! - И она в хохоте рухнула на землю.

Матас кинулась на свою соседку, стараясь заглянуть ей в лицо. Но та вскочила и, путаясь в длинном подоле платья, пустилась бежать к лесу. Первой пришла в себя Эйза.

- А ну, пощупать ее! - скомандовала она.

Девушки бросились вдогонку за беглянкой. Они бежали со всех сторон, беглянка растерялась, ее схватили. Под крик, хохот, визг началась свалка. Наконец беглянка вырвалась и, оставив в руках обессилевших от смеха девчат свое платье и обеими руками придерживая мужские шаровары, кинулась наутек и исчезла в лесу.

- Да кто же это?

- Кто? - набросились женщины на Панту.

- Мой! - наконец услышали они. - Мой, Иналук!..

Поднялся новый взрыв хохота. Матас, целовавшая Иналука, не знала, куда деться от стыда.

- А ну, осмотреть всех! Всех до единой! - приказала Эйза своим помощницам.

Стоном и криком наполнилась поляна.

- Смотрите! Вон еще один!

Далеко внизу, по склону горы, удирала еще одна «женская фигура». Платье у нее было задрано до пояса, платок мотался в руке, и только босые ноги и белые шаровары сверкали под лучами солнца. Догнать «ее» уже невозможно было даже на коне. Еще миг — и «она» исчезла под обрывом.

- Мы вторично подверглись нападению! И вторично враг с позором бежал!

Такого веселого праздника, говорили старухи, еще никогда не было! А все потому, что два настоящих фур-фура проникли в их женский стан.

День закончился пляской. Женщины танцевали и за девушек и за мужчин. Многие из них искусно изображали своих близких и знакомых, и это вызывало восторги.

Наконец Эйзе удалось утихомирите женский народ.

- Сестры! - сказала она. - Все, что было - когда-то было... А чего не было - когда-то будет! До будущего такого дня пусть никого из вас не постигнет горе! И пусть не будет над вами царя страшнее, чем я!

Расходились по домам с песнями, с гармошками. Но многие загрустили. Когда еще придет к ним такой праздник! И сколько до него будет тоскливых и горьких женских дней...

Когда вечером Зору в компании эги-аульских женщин проходила мимо скалы Сеска-Солсы, ей показалось, что она издали слышит рожок... Давно уже она не слышала его! Зору приостановилась. Женщины, увлеченные разговором, не обратили на нее внимания. Она пригнулась и по балке побежала туда, откуда ясно доносились печальные звуки.

Калой лежал на хвойном ковре. Рядом с ним отдыхал его жеребенок.

Зору поднялась тихо, незаметно присела в стороне. Каждый раз, когда низкие, приглушенные звуки рожка доходили до Нее, ей казалось, что они трогают ее душу, зовут куда-то, жалуются и плачут... Калой словно рассказывал о чем-то волнующем и печальном. Зору невольно вздохнула и выдала себя. Калой вскочил. Встала и она. Оба молчали.

- Садись, - сказал он первым и опустился на землю. Но Зору не села. - Ну, как прошел ваш праздник?

Зору с увлечением начала рассказывать. Она говорила обо всем, что видела, и даже о выходке Иналука. Но о себе не сказала ни слова.

- Как интересно! Жаль, что нам нельзя бывать с вами вместе! - вздохнул Калой. - Ну, а ты что там делала?

- Ничего! Смотрела на людей, уму-разуму училась! - сказала Зору, отводя в сторону глаза.

- Смотри-ка, как я ошибался! - воскликнул Калой. - Верно, что мой рожок не волшебный! А я-то сижу тут, играю и слышу - он поет:

«Поглядел бы ты на праздник женщин! Какая у них могучая и красивая царица! Сидит она без платка, старушечьи косы распустила и воображает! А твоя соседка? Она у царицы за плечами стоит, по поручениям бегает. А потом как прыгнет, на коня - и вскачь! Все за ней, а она

на народ... Конь у нее необыкновенный, с крыльями! Поднялся он над людьми и перенес ее на ту сторону... Так и не догнали ее старухи да молодухи, а о девчатах и речи нет!..» Я слушал рожок и думал: не о тебе ли это? — Калой снова вздохнул. - Да... Значит, не о тебе...

- А что еще говорил рожок про соседку? - с загоревшимися глаза ми спросила Зору.

- Да что его слушать! - Врет все! Испортился. Говорил, что в нее влюбились все-все! И даже жена самого старшины!..

Зору смотрела на него как зачарованная.

- Ты! Я знаю теперь! Это ты был с Иналуком и удрал в женском платье к реке! Ты! И не рожок у тебя волшебник, а ты настоящий плут! - Она залилась смехом, обеими руками закрывая рот, чтоб никто не услышал.

Калой любовался ею.

Сегодня, когда он увидел ее на празднике и в женском и в мужском одеянии, когда услышал, как женщины, не стесняясь, при нем разбирали ее красоту, он впервые в жизни увидел в ней ту девушку, которой ей предстояло еще стать...

«Как красиво она смеется! Как высоко поднимаются ее густые брови! Они, словно крылья стрижа, точеные и острые». И, думая о ней, он ласково гладил попавшую под руку морду своего Быстрого.

- Побежала! - сказала Зору и направилась к тропке.

Калой вскочил.

- А ну, вставай, лежебока, когда у нас такая гостья! - крикнул он жеребенку, и тот вскочил. - Вверх!

Быстрый поднялся на дыбы. Зору залюбовалась.

- Красив? - радостно воскликнул Калой.

- Красив, - тихо ответила Зору и, лукаво взглянув на него, неожиданно спросила:

- А не сказывал ли тебе твой рожок, кто красивее, то есть кто лучше: та твоя соседка или этот конек?

Калой смутился, но только на мгновение.

- Сказывал, - ответил он. - Он говорил, что соседка моя красивее всех. А Быстрый — лучше...

- Почему? — ревниво вырвалось у Зору.

- Потому, что он никогда от меня не уходит! А соседка...

- А тебе хотелось бы, чтоб за тобой и жеребята и телята бегали?.. Не велико ли стадо будет?! - Она тихо засмеялась, спорхнула на дорожку, и подпрыгивая, побежала вниз.

Калой еще долго следил за ней, пока в сумерках не исчезло ее светлое платье.

Он вернулся домой поздно. Но никто, кроме Орци, не спал. Докки варила сушеное мясо и рассказывала Гараку о празднике и о шутке Иналука.

Видя, как это забавляет Гарака, Калой стал рассказывать ему все с такими подробностями, что бедный Гарак чуть не задохнулся от кашля и от смеха.

- Признайся, - сказал он наконец, - вторым гостем у женщин был ты?

Калой признался. Гарак был в восторге.

- Я так и думал! Только ты мог сообразить такое! Сколько живем, даже в сказках похожего не рассказывали! Это надо же так! Не зря я говорю, — обратился он к жене, - этот все может!

Он долго еще не мог успокоиться, хлопал в ладоши слабыми руками и осипшим голосом восклицал:

- Хорошо! Очень хорошо!

Докки тоже радовалась, но только другому: она была счастлива оттого, что у Гарака поднялось настроение. Докки не знала, что это была последняя вспышка догоравшей свечи...


10


Утром Гарак подозвал ее и велел вместе с Орци пойти проведать своих родных. Докки хотела возразить. Но он стал волноваться, и она уступила. Перед самым уходом она снова попросила разрешить ей остаться дома. У нее много работы, надо перевеять зерно. Но он перебил ее и как можно спокойнее сказал:

- Э-э, моя хорошая! - Он давно уже не говорил с ней так ласково. — Никто еще не покинул этот свет, переделав всю свою работу!

Иди... за меня не беспокойся... - Он помолчал, улыбнулся ей и сыну и добавил: - Идите... У меня еще много времени... Я дождусь вас, когда б вы ни пришли... дождусь...

Докки не догадывалась, о чем он говорил.

Докки ушла. Может быть, ей хотелось верить только в слова, которые она услышала от мужа, а не в то, что подсказывало плачущее сердце. Она ушла, успокоенная им.

После полудня Гарак попросил у Калоя дать ему чайного настоя. Отпив, он велел сыну сходить за Хасаном. Но тут же добавил:

- Не беспокойся. Я зову его только для разговора. Мне надо кое-что сказать ему.

Калой убежал и тотчас же возвратился. Он не оставлял отца одного. Вскоре пришел Хасан. Гарак велел Калою выйти, побыть во дворе, чтоб никто не мешал.

- Хасан, - сказал он, когда Калой закрыл за собою дверь, - меня скоро не станет...

- Не предрекай! Бог даст тебе здоровье! - перебил его взволнованный Хасан.

- Спасибо за добро, — ответил Гарак. — Я вот зачем тебя... — И он еще больше понизил голос.

Калой за дверью весь превратился в слух, но ничего не мог расслышать.

Гарак рассказал Хасану, как недавно узнал он, что брат его погиб. Это сломило его. Рассказал, как бежал из-под стражи и разбился на скалах. Как не хочет, чтобы обо всем этом узнали сыновья и фамильные братья.

- Сам я за все это посчитаться с Гойтемиром не смог, а свою ношу перекладывать на других не хочу. Уж очень она тяжела. Все это скажешь Гойтемиру. Другим говорить я не даю тебе права... И скажи... - он вдруг забылся и возвысил голос, словно испугался, что Хасан не расслышит его, - скажи, - услышал и Калой, - что за себя я ему прощаю... Но за брата пусть он держит ответ перед тем, в кого верует!..

Он откинулся, его белое лицо четко выделялось на черной шубе, что лежала под головой.

- Все исполню, - ответил Хасан-мулла. - Хочешь, я почитаю тебе стихи из Корана?

Гарак помолчал. Потом приподнялся на локтях и заговорил:

- Я никого не убил... Никогда чужого не ел... Всем богам молился, всех просил... Ни на кого из них не ропщу... ни одного не отвергаю... не знаю, кто из них помогал мне, кто наказывал... А кто самый верный, я узнаю раньше всех вас... я готов... - Он отвалился и замолчал.

Испуганный Калой вбежал в комнату. Хасан встал. Гарак лежал с закрытыми глазами. На вопросительный взгляд юноши Хасан отрицательно покачал головой и вышел. Калой последовал за ним. Хасан-мулла поднял руки, помолился.

- Да простит его Аллах! - шепотом сказал он и отослал Калоя к отцу.

До вечера Гарак лежал с закрытыми глазами, словно свет причинял ему боль. Дыхание его становилось все чаще, все тяжелее.

Смеркалось, когда он подозвал Калоя и заговорил почти шепотом:

- Не оставляй брата... Не оставляй башню... Мы всегда здесь у очага... не бросай нас... Землю береги... Иди...

Калой не двигался. У него дрожали колени. Он не мог сделать шага.

- Иди... - повторил Гарак, - придешь... с Иналуком...

Калой сделал над собой усилие и поплелся к двери, не отрывая от отца глаз.

Гарак тоже пристально смотрел на него, пока за ним не закрылась прокопченная дверь.

Время шло... Гарак лежал, не шевелился. Потом с трудом сел, задыхаясь, встал... и, схватившись двумя руками за длинный посох, направился к выходу...

Когда Калой вернулся вместе с Иналуком, в доме было темно и тихо. Он окликнул отца, никто ему не ответил. Он кинулся к его лежанке. Она была пуста и холодна. Калой достал с потолка кусок смоляного корня, раздул в очаге пламя и зажег светильник. В комнате никого не было. Калой осмотрел башню, хотел бежать за отцом во двор, но Иналук остановил его.

- Может, сам вернется...

Долго ждали, прислушиваясь к каждому шороху, ко вздохам скотины на первом этаже. Гарак не возвращался.

Калой вышел и сначала тихо, но потом все громче и громче стал звать отца. Ночь безмолвствовала.

Тревога и страх охватили Калоя и Иналука. Они выбежали на поиски Гарака с зажженными бага. Когда каждый этаж башни, каждый закоулок двора, все хлева были обысканы, подняли соседей, родственников, весь аул.

Всю ночь по всем склонам горы, на которой стоял Эги-аул, по всем тропам и пещерам двигались в ночи пылающие факелы, раздавались тревожные призывы.

Наступило утро. Оно не принесло ничего нового. Об исчезновении Гарака вскоре узнала вся округа. Но никто не видел его следа. Вечером вернулась Докки. Она почти обезумела, проклиная себя за то, что послушалась мужа, ушла...

Весь следующий день в Эги-аул приходили люди из соседних хуторов и селений. Все терялись в догадках, строили предположение одно страшнее другого. Многие приписывали исчезновение Гарака нечистой силе.

К вечеру Хасан-мулла передал свой последний разговор с Гараком Гойтемиру, который приехал в Эги-аул.

В это время пришла страшная весть. Гарака нашли! Нашли мертвым в родовом солнечном могильнике рядом с мумией его отца.

- Язычник! - вырвалось у Гойтемира со вздохом облегчения.

- Да простит его и нас Аллах! - вздохнул Хасан-мулла. И, подумав, сказал: - Если взвесить все, то больше стоит заботиться не о земных делах и тяжбах, а о вечной жизни... Там... - Он показал на землю. - Годы-то у нас большие... И грехов немало...

- Что ты хочешь сказать?.. - Гойтемир строго посмотрел на Хасана.


- В Мекку бы съездить, в Медину... Хаджж совершить... Могиле пророка поклониться... За это многое прощается...

- Осенило тебя, Хасан-мулла! Спасибо за совет! Я думаю, мы могли бы вместе совершить эту поездку! Она не помешает земным делам...

А слова: «Хасан-хаджи!.. Гойтемир-хаджи!» - это как музыка.

На другой день во дворе у Калоя собрался весь его род. Решался вопрос, что делать с покойным: хоронить по-мусульмански или оставить его там, где он сам нашел себе последний приют?

Старик Зуккур каждого просил высказать свое мнение. Большинство настаивало на том, чтоб его захоронили в землю.

Последним вспомнили Калоя. Он стоял в стороне. Когда назвали его имя, он вышел и оглядел всех:

- Тут говорят, что воти не попадет в рай, если останется там... А куда попали все наши предки? Их ведь просто клали высыхать на плетневые настилы, что стояли во дворе на столбах? А куда попали наши деды, которые лежат в солнечных могильниках, и с ними отец Турса и Гарака? Не посчитайте за болтливость. Я говорю только потому, что вы меня спросили. Я считаю, что тело его должно остаться там, куда он сам его отнес. А о душе его мы все будем молиться...

Никто не сумел возразить Калою. И Гарак остался навсегда со своими предками.

В эту ночь возле солнечного могильника Эги до утра горел костер. Калой, Иналук, Виты, приехавший на похороны, и еще несколько юношей сидели вокруг огня и тихо вели беседу. А у стены могильника привязанный к каменному кольцу стоял Быстрый, которого Калой посвящал Гараку.

Но беда не приходит в одиночку.

Дня через три, когда на поминках уже перебывали почти все родные и знакомые, Докки лишилась рассудка. Она сидела тихо, ничего не понимала, не плакала, ничего не говорила и лишь иногда начинала тихонько напевать веселую песенку.

Калой почернел от горя.

Родственники Докки решили забрать ее к себе, а вместе с ней и Орци.

Родственники Доули, родной матери Калоя, предложили ему на время, чтобы не оставаться в одиночестве, поехать с ними. Разговор этот происходил во дворе. Соседи, однофамильцы Эги, тоже предлагали Калою свой кров и гостеприимство.

Он стоял у родовой башни, на том месте, где всегда стоял Гарак, и, опустив голову, слушал.

А когда голоса родных и друзей умолкли, он окинул их усталым взглядом. Люди увидели, как он исхудал. Но услышали они голос твердый и сильный.

- Вам всем спасибо, - сказал он. - Я знаю, что ваши слова от сердца. Но в этой башне еще никогда не угасал очаг отцов. Около этого очага живут их души. В этой башне сегодня горе. Завтра может быть и радость. Так бывает... Наш род не прекратился. Нас с братом опять двое.

И, пока мы живы, огонь предков здесь не погаснет. Мы не уйдем.

Молодой хозяин этого старого двора проводил родных и знакомых за ворота.

Люди разошлись, унося с собой уважение к юноше, который так мужественно принял на свои еще не окрепшие плечи вею тяжесть несчастья...

Когда Калой остался один, за забором мелькнул темный траурный платок. Девушка задержалась только на миг. Бледное лицо. Глаза, полные слез... И Калой услышал родной и такой нужный ему сейчас голос Зору:

- Мужчина ты!..


...ГЛАВА 3

Вы можете разместить эту новость у себя в социальной сети

Доброго времени суток, уважаемый посетитель!

В комментариях категорически запрещено:

  1. Оскорблять чужое достоинство.
  2. Сеять и проявлять межнациональную или межрелигиозную рознь.
  3. Употреблять ненормативную лексику, мат.

За нарушение правил следует предупреждение или бан (зависит от нарушения). При публикации комментариев старайтесь, по мере возможности, придерживаться правил вайнахского этикета. Старайтесь не оскорблять других пользователей. Всегда помните о том, что каждый человек несет ответственность за свои слова перед Аллахом и законом России!

© 2007-2009
| Реклама | Ссылки | Партнеры