Шура Буртин, корреспондент, куратор проекта "Своими глазами", 02.10.2009 10:36
Недавно я посмотрел известное видео, где чеченские боевики режут головы русским солдатам. Это самое жуткое, что я видел в жизни. Все представления о человеческом ломаются. Солдаты плачут, кричат, как маленькие дети, а те спокойно отрезают им, живым, головы. Поглядите — это лучший способ прочувствовать, что такое на самом деле убийство, и что такое на самом деле война.
Я говорил с людьми в Чечне и пересмотрел тонны видео. Войны я не видел — но мне кажется, я правильно представляю одну вещь: война — это другое состояние сознания. В мирной жизни это невозможно понять. Люди, живущие в мире, не знают, что такое война — и поэтому не переживают за нее. По телевизору показывают, как что-то горит, взрывается, разрушенные здания, иногда трупы издлека — что-то типа стихийного бедствия. Мы все обмануты кино: война там — это просто такая динамичная, и опасная жизнь — как у нас, только интересней. Киногерои — совсем как мы, нормальные, позитивные, ну, стреляют иногда.
А на самом деле, война — это совсем другое состояние сознания, измененка. Архетипически другое состояние жизни. Главный смысл жизни у людей на войне — это убийство. Убивать, чем больше, тем лучше — и конца нет. Это истеричное, увлекающее состояние. Собственная смерть — часть этой логики. На войне нет мира, это несмешиваемые состояния. Моя бабушка (наверное, как все бабульки ее поколения) время от времени говорила: «Только бы войны не было…» Тогда это звучало забавно, но мне кажется, она именно это имела в виду.
Чтобы прекратить войну, России надо понять несколько вещей:
Во-первых, война продолжается. По телевизору иногда показывают какие-то «спецоперации», закованных в броню спецназовцев, БТРы. У зрителя поддерживается ощущение, что остались остатки каких-то боевиков, но их ликвидируют. К реальности это никакого отношения не имеет. На Кавказе идет серьезная партизанская война, и никаких побед в ней у России не наблюдается. Война распространилась на Дагестан, Ингушетию и Кабардино-Балкарию. На всей этой территории выросло мощное, хорошо организованное подполье, которое серьезно настроено воевать, живет войной. Боевики и силовики ежедневно уничтожают друг-друга, идет бессмысленное взаимное истребление хороших двадцатилетних ребят. Вчера Нургалиев заявил, что за этот год было убито и взято в плен 700 боевиков — а на интенсивность стрельбы это вообще не сказалось.
За десять лет можно уже понять, что вытравить сопротивление военным путем Россия не в силах. Подполье пронизывает села Дагестана и Ингушетии. В Чечне жесточайшим террором почти удается не пускать боевиков на равнину. Но они контролируют горные леса, соваться туда силовики боятся — даже сейчас, когда идет масштабная кадыровская операция. В мае Кадыров пообещал окончательно разделаться с «шайтанами», в горы нагнали пятнадцать тысяч штыков — и в общем без толку. После месяца боев стало понятно, что потери слишком велики. Теперь, несмотря на приказы, идти в лес кадыровцы не хотят, предпочитают убить первого попавшегося местного жителя и выдать за боевика. Сейчас операция свелась к блокаде аулов — чтобы зимой заморить партизан голодом. Какие-то результаты это, конечно, даст — но надеяться, что таким образом можно победить подполье, не приходится. Потому что оно имеет корни и война для него — как вода.
Надо понять, чего хотят боевики. Вот спроси сейчас любого: а чего они хотят, — никто не знает. В СМИ этот вопрос табуирован, думать про него нельзя. Подразумевается, что это воплощение зла, фанатики, бандиты и иностранные наемники. Может, они все еще хотят независимость Чечни. Представить себе этих людей в реальности никто не пытается. Потому что, если понять — это ж значит, что можно договориться. А это нарушает наш внутренний общественный договор.
Десять лет назад, с приходом Путина, в России сложился консенсус — которого не было в 90−х. Какой-никакой, а консенсус. Мне, как и большинству ынтеллигэнции, от него было тошно — но народ успокоился. Вопрос «как нам жить» подменили самозащитой. Но в этом консенсусе кавказцы были врагами — и хоть ты тресни, хоть ты десять кадыровых нарожай — затащить Кавказ в такой консенсус невозможно. Потому что в манипуляциях с массовым подсознанием, которые устроили тогда Путин с Павловским, речь шла о русских смутных смыслах. Но у России и Кавказа подсознания разные, и Кавказ остался за рамками российского «мы».
Большинство кавказского населения, пусть и без большого комфорта, продолжает жить в России. Но некоторая часть просто выпала из нее. Два года назад Доку Умаров провозгласил упразднение Ичкерии и создание Кавказского Эмирата. На это мало кто обратил внимание, поскольку казалось, что речь идет о виртуальных сущностях, смене названия террористической группировки. Но речь шла о реальности. Часть северокавказского населения в России не живет. Россия для них — мир «куфа», грязи, лжи и неверия. Они с ней не хотят иметь ничего общего. Для них это государство-оккупант, захвативший их земли, с ним надо вести войну. Это десятки тысяч людей. Естественно, в этой среде будет жить подполье.
Ну представьте себе, что Россию захватил Китай. Это хорошая страна с великой культурой. Она установила тут какой-то свой порядок. В процессе убили каждого десятого, но дальше — нормально. Россия — неотъемлемая часть Китая. Китайцы ничего плохого не хотят, субсидируют, китайский порядок работает. Почему русские хотят удрать, им непонятно. Будет сопротивление, терроризм?
Кто такие боевики? Во-первых, надо понимать, что это совсем не те боевики, которые были десять лет назад, воевали в первую и вторую войну. Физически другие люди. Те — убиты или служат у Кадырова. Сейчас в лесу сидит сплошь двадцатилетняя молодежь. Это не бандиты-головорезы, которые после войны не могут выйти, потому что боятся правосудия. 90% этих парней пришли туда в последние годы, никаких преступлений не совершали, по доброй воле. А все головорезы спокойно служат в Центорое.
За десять лет сопротивление сильно изменилось. Во время первой и второй войн это были разрозненные отряды, состоявшие из людей с очень разной мотивацией. Там были и герои, и бандиты, и крестьяне, и случайные, обычные люди. Война была активная, громкая — но легкомысленная что ли. Тех боевиков можно было замочить авиацией и танками, большинство из них, когда стало понятно, что война проиграна, перешли к Кадырову. Теперь война незаметнее, ее легко скрыть — но она гораздо серьезнее. Сопротивление очистилось от случайных людей, превратилось в религиозную секту с мощной идеологией. Ее основа — джихад.
Боевики полностью избавились от национальных идей, независимость Чечни их больше не интересует. Это был способ выжить: нельзя годами терпеть лишения, раны, перспективу скорой смерти — за такую малодостижимую абстракцию как независимость Ичкерии. А джихад — он сам по себе смысл жизни, высшая реализация.
Это не абстракция, это ощущение связано со всей мусульманской системой ценностей. Я переслушал массу записей боевиков и все они говорят: я только здесь начал жить. Человек уходит в горы — и во-первых, вдруг чувствует себя свободным — ни ментов, ни проблемы денег, ничего, с чем он устал мириться. А во вторых он наконец делает то, во что верит. Боевики часто записывают видеописьма к родителям. Там всегда одно и то же: «мы же делаем то, чему вы нас учили, то, что обязан делать мусульманин; меня убьют, но вы не расстраивайтесь: главное в жизни я уже сделал…» Если люди делают то, что заложено в общественной системе ценностей, этому трудно что-то противопоставить.
В отрядах партизан, в ваххабитском подполье царит братство. Можно сколько угодно называть их бандитами, шайтанами, арабскими наемниками — на российском и даже грозненском телезрителе это прокатит. Но если человек имел с ними контакт, он же знает, что там гораздо более человеческая атмосфера, чем вокруг. Победить боевиков трудно потому, что речь идет не о идеологиях или государственных вывесках — а о смысле жизни. Россия привыкла к повсеместному вранью, цинизму, тому, что люди говорят одно, а воюют за другое. Из Москвы нам кажется, что и они там на Кавказе все одним миром мазаны. Но это не так. Боевики воюют за то, во что верят, — и энергетика этого несравнима с тем, что пока может предложить Россия.
Мне кажется, единственный способ прекратить войну — переговоры. Людям у нас так плотно промыли мозги, что идея переговоров кажется нелепой: «Переговоры? О чем?!»
У меня тут был маленький инсайт. Я как-то гулял по центру под дождем, смотрел на пустые улицы, мокрые вещи — и вспомнил, как гулял и смотрел на все это двадцать лет назад, почувствовал себя в 89 году. И отчетливо понял, как резко отличалось мое отношение к жизни и людям. Базовым отношением к жизни у меня тогда было доверие. Я вдруг ясно увидел, что произошло за последние двадцать лет: катастрофическое уменьшение доверия в нашей стране. На примере Кавказа это очень видно. Идет война, но никто не допускает возможности переговоров. Эта идея заведомо кажется наивной. Я все время сталкиваюсь с убежденностью, что люди враги друг другу. У всех низменные, противоречащие друг другу интересы. Взаимопонимание не возможно — не потому, что люди разные, а потому, что они по природе плохие, не собираются друг друга понимать. И единственная задача реальной политики — это с наименьшими потерями защитить интересы своей группы (или в лучшем, цивилизованном случае — стабильность государства).
Эта норма, уверенность в том, что все плохие, и не стоит друг другу доверять — она была не всегда. Это морок завладел мозгами страны за двадцать лет и выдает себя за здравый смысл. В 89 году мы знали, что мы — граждане одной страны, мы похожи, мы в целом хорошие люди, и мы можем вместе сделать что-то хорошее. Для нас было очевидно, что проблем, о которых нельзя договориться, нет. Я вполне понимаю, почему этот морок завладел душой страны — люди съели много говна. Но факт в том, что двадцать лет назад мы относились друг другу совсем по-другому.
(Тут ко мне заезжал один молодой бельгиец, который ехал на поезде с Балкан — через Украину в Россию. Он немного говорит по-русски. Его главное удивление от России было такое: женщины в кассах, которых он о чем-то спрашивал, отвечали — но не имели никакого интереса к тому, понял ли он. Нигде больше такого нет, везде люди хотели объяснить, чтобы дошло — это для них было естественно. А здесь ответит что-то — и сидит. Мне кажется, это то самое. Мы перестали верить, что мир других людей может нам что-то дать, потеряли веру в людскую общность.)
О чем переговоры? Во-первых, о прекращении огня. А во-вторых, могут быть самые разные варианты — важно, чтобы обе стороны что-то получили, а в чем-то пошли на уступки. Понятно, что сейчас Россия хочет уничтожения боевиков, а они — полного изгнания кафиров с земель мусульман. Но это программа максимум, которая заявляется без учета ее выполнимости. Надо, чтобы обе стороны согласились променять ее на какие-то меньшие, но реальные достижения. Я бы, например, предложил создание демилитаризованных салафитских анклавов — сети сел, в которых действует шариатское самоуправление. Создание реальных структур этого самоуправления. И параллельно постепенное разоружение отрядов боевиков — естественно, при полной амнистии всех участников конфликта.
(Людям, которые боятся шариата, замечу, что и сейчас по всей Чечне российское законодательство вообще не действует, а правит беспредел и воля Кадырова — но в России это мало кого волнует. Шариат был бы в этой ситуации огромным шагом вперед.)
Думаю, если ваххабиты добьются реальных гарантий нормальной жизни по своим законам, это будет достаточным аргументом для отказа от джихада. Единственный способ это проверить — попробовать.
(На днях Юнус-Бек Евкуров, человек вообще-то здравый и хороший, сказал глупость: заявил, что не допустит боевиков к выборам в Ингушетии. Всех кандидатов, мол, будут проверять на предмет связи с подпольем. Непонятно, что он имел в виду — боевикам на эти выборы совершенно положить, это для них кафирские игры. Российская власть должна, наоборот, мечтать, чтобы они пошли на выборы, включились бы в российский политический процесс.)
Есть такое мнение, что боевики — террористы, а с террористами нельзя вести переговоров. Как со всеми голословными утверждениями, спорить с ним трудно. Очевидно, изначально имелась в виду идея: не надо поощрять терроризм, идя на уступки террористам во время захвата заложников, самолетов и т.п. Но на Кавказе-то война идет. Силовики там точно так же запугивают население, захватывают и убивают заложников. Там стоит вопрос не об удовлетворении требований каких-то террористов, а о прекращении войны. Почему с ними нельзя вести переговоры, не понимаю.
(Есть еще такое эмоциональное ощущение, что переговоры нельзя вести потому, что ваххабиты совершили страшные преступления — взрывы домов, Беслан и т.д. Это правда — как и то, что русские войска убили в Чечне порядка ста тысяч человек. Вопрос только в том, стоит ли продолжать.)
России надо понять, что Кавказ — это колонизированная территория. Принять этот факт. Не делать вид, что они добровольно присоединились. Понять, что тут неизбежно будут те проблемы, которые бывают в колониях. Вспомнить, что большинство стран, осознав это, решили из колоний уйти. Это не единственный выход. Но, если остаешься, надо договариваться с этими обществами. Можно, конечно, мочить сепаратистов и давать денег князькам — но этим мы проблему не решим, а только замнем. Значит, через двадцать, пятьдесят, сто лет опять будет война. Мы этого хотим? Хотим, как говорят американцы, «перекинуть горячую картофелину» детям?
(В случае с Чечней этот вопрос совсем патовый. Вы верите, что Чечня согласится жить в России после того, как был убит каждый десятый чеченец? По-моему, шансов нет. Сейчас там Кадыров, перед которым все трепещут, но глубину скрытой ненависти к России трудно измерить. На первом же повороте Чечня снова постарается соскочить. Зачем тогда все?)
Есть правда вероятность, что Россия подсознательно хочет войны. Помню, прошлой зимой столкнулся с каким-то пьяным мужиком и почему-то остро ощутил, что люди хотят войны. Не мелкой чеченской, а настоящей, которая бы снова дала смысл нашему существованию.
P.S. Автор статьи Шура Буртин, журналист онлайн журнала Русский репортер